Никитин Николай
Северная Аврора

Николай Никитин

Северная Аврора

Военно-историческая повесть о событиях 1918-1920 гг.

об англо-американской интервенции на Севере.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Жаркая синяя мгла повисла над городом. Деревья стояли неподвижно, будто чугунные. Близость Невы не освежала раскаленного воздуха. Догорало солнце. Его лучи, проникая сквозь густую листву Александровского сада, освещали часть огромной Дворцовой площади и отражались в окнах Главного штаба.

На гранитном фундаменте этого полуциркульного здания, в котором размещался сейчас военный комиссариат Северной коммуны, были расклеены плакаты: "Записался ли ты добровольцем?"

У заглохших цветников Александровского сада, на аллеях, у лениво бьющего фонтана и у памятника Пржевальскому не видно было гуляющих. Тишину нарушали только выкрики военной команды. Возле Адмиралтейской арки усатый матрос обучал пешему строю группу молодых военных моряков. Ласточки с пронзительным свистом носились над пахучими липами.

Даже этот безобидный птичий гомон казался тревожным худощавому, узкоплечему юноше, сидевшему на садовой скамейке. Андрей Латкин так исхудал за зиму, что старенький китель защитного цвета болтался на его плечах, как на вешалке. Но студенческая фуражка с зеленоватым, выгоревшим верхом и синим околышем все-таки была лихо заломлена на затылок.

Все в мире сейчас представлялось Андрею зыбким и ненадежным: увлечение наукой (он учился на математическом факультете), личные интересы, судьба матери, оставшейся в занятом немцами Пскове. Будущее казалось ему особенно тревожным, как только он отвлекался от своих собственных дел и задумывался над тем, что происходило в стране.

Шло тяжелое знойное лето 1918 года.

Немцы разбойничали на северо-западе России и на Украине. Обманутые агентурой Антанты, легионы чехословаков, бывших военнопленных, были использованы ею в момент мятежей на Волге и в Сибири. Белогвардейские генералы, купленные Америкой, Англией и Францией, шли войной против Советов. В Мурманске еще весной высадились англичане.

Тучи войны сгустились не только на юге, востоке и западе. И здесь, на севере, уже заволакивался горизонт. Выехать из Петрограда и въехать в него можно было только по специальным пропускам. Город был отрезан от основных продовольственных, сырьевых и топливных районов страны. Рабочие получали по осьмушке хлеба на два дня.

Но, несмотря на все трудности и лишения, молодой, революционный Питер жил напряженной, кипучей жизнью. Здесь, в Петрограде, так же, как и в Москве, Ленин и Сталин создавали Красную Армию - великую армию борцов за счастье народа.

Пролетарский Питер смело глядел в лицо врагу. В эту тяжелую пору питерские рабочие по зову партии большевиков вернулись к своим станкам, чтобы снова наладить военную промышленность. На заглохшей было Выборгской стороне ожили заводы. Оживилась и Невская застава. Задымили фабричные трубы в Московско-Нарвском районе. И старые, прославленные пушечные мастерские Путиловского завода вновь стали выпускать орудия и железнодорожные батареи.

Питерские рабочие думали только об одном; дать как можно больше патронов, снарядов, оружия и одежды бойцам Рабоче-Крестьянской армии.

Первыми шли в эту новую армию представители закаленного в октябрьских боях питерского пролетариата. Над воротами казарм ярко горели ленинские слова: "Победа или смерть!" Казармы наполнялись вооруженными людьми в косоворотках, кожаных куртках и рабочих блузах...

Андрей Латкин также решил вступить в один из создававшихся красноармейских отрядов. Вчера ему удалось встретиться с комиссаром Павлом Игнатьевичем Фроловым.

Комиссар настороженно и недоверчиво оглядел узкоплечего юношу в студенческой фуражке.

- Имейте в виду, товарищ, - сказал комиссар, - нам, быть может, придется сражаться не только с немцами, но и с нашими бывшими "союзниками". Вы, конечно, знаете, что происходит в Мурманске...

- Знаю, - ответил Андрей. - Я ко всему готов. Я не могу сидеть сложа руки в этот страшный час. Я буду сражаться, не щадя своей жизни, там, где мне прикажет советская власть!

Комиссар, видимо, остался доволен этим ответом. Во всяком случае, через час Андрей был принят в число бойцов первого отряда, именовавшегося "отрядом Железной защиты".

Отряд стоял на Фонтанке, в Проходных казармах. По распоряжению комиссара Андрей Латкин был назначен культработником, но такой должности в отряде не имелось, и Андрея условно приписали к команде разведчиков, которую возглавлял Валерий Сергунько, восемнадцатилетний паренек, питерский рабочий и красногвардеец. Сергунько знал о том, что Латкин приписан к нему временно, но, принимая от него документы, сделал вид, что ему ничего не известно.

- О гранате понятие имеешь? - спросил Валерий, окинув строгим взглядом щуплую фигуру стоявшего перед ним студента.

- Нет.

- А из винтовки стрелять тоже, поди, не умеешь? - Не умею, чистосердечно признался Андрей. Валерий обернулся к сидевшему на голых нарах пожилому широкоплечему бойцу с круглым, добродушным лицом:

- Видал, Жарнильский? Пожилой боец, ничего не ответив, беззлобно ухмыльнулся.

- Ну, ничего... Научим! - важно заметил Сергунько, поигрывая озорными глазами. Он взглянул в документы Андрея: - Латкин? С этой минуты будешь подчиняться мне.

- Есть! - коротко отозвался Андрей. Ему хотелось, чтобы ответ прозвучал лихо, как у заправского солдата, но, видимо, это не вышло, потому что Сергунько переглянулся с Жарнильским и чуть заметно усмехнулся.

Андрей невольно покраснел, нахмурился и твердо решил, что никуда из команды разведчиков не уйдет и никакой культработой заниматься не будет.

Все это было вчера. А сегодня Андрей Латкин уже сопровождал комиссара Фролова, отправившегося в военный комиссариат Северной коммуны за получением срочных инструкций. После разговора в комиссариате Фролов намеревался побывать в Смольном. Андрея он взял с собой для связи, на всякий случай, так как телефоны в казармах не действовали.

Сидя в саду и дожидаясь комиссара, Андрей следил за людьми, выходившими из углового подъезда Главного штаба. Солнце уже закатилось. Небо слегка потускнело. Приближалась белая ночь.

На каменной лестнице Главного штаба горела одинокая электрическая лампочка. Несмотря на летнюю жару, в здании штаба было холодно, как в старинной замковой башне.

Фролов долго ходил по темным коридорам, пока, наконец, не добрался до приемной. Здесь было почти так же темно, как в коридорах. Настольная лампа под зеленым канцелярским колпаком не могла осветить эту огромную комнату, Из-за письменного стола навстречу Фролову поднялся жилистый и стройный молодой человек в длинном френче офицера царской армии, но, разумеется, без погонов. Волосы его были аккуратно расчесаны на прямой пробор.

Фролов протянул свои документы.

- Прием окончен, - устало сказал молодой человек. - Из какой части?

- Из первого отряда "Железной защиты". Комиссар Павел Фролов.

- Товарищ Семенковский занят.

- Он меня вызывал. Я явился точно. Как было указано.

- Присядьте, - сказал адъютант. - Я доложу. Вдоль стен были расставлены массивные старинные

кресла. Фролов сел. Окна приемной, обрамленные тяжелыми зелеными шторами, выходили на Дворцовую площадь.

Адъютант полистал бумаги, затем отложил их в сторону и, закурив, погрузился в чтение какой-то книжки.

Просидев с полчаса, Фролов встал и принялся расхаживать по приемной вдоль длинных и высоких шкафов. За их стеклянными дверцами стояли толстые тома приказов и распоряжений царского военного министерства. Из глубины приемной доносилось тиканье старинных английских часов в. узком, высоком футляре из красного дерева.

Все в этой парадной комнате раздражало Фролова, начиная с неудобных фигурных кресел и кончая портретами нарядных военных XVIII века в роскошных цветных камзолах с кружевными манжетами и с тоненькими, точно карандаши, шпагами в руках. Из некоторых рам холсты были вынуты. "Царей изъяли", усмехнулся Фролов.

Впервые он попал сюда в памятную ночь Октябрьского штурма. Это было всего восемь месяцев назад. Сверкающие золотистым блеском паркеты трещали тогда под каблуками кронштадтцев. Матросы искали тайную радиостанцию штаба Керенского. С тех пор Фролову не пришлось бывать в этом здании. Сейчас его возмущало, что вылощенный адъютант расположился здесь, как дома.

- Когда же Семенковский меня примет? - нетерпеливо спросил он. - Целую ночь мне ждать, что ли?

- Илья Николаевич занят, - сказал адъютант. - У него товарищи из Архангельска: заместитель председателя Архангельского исполкома Виноградов и губвоенком Зенькович и еще два штабных генерала.

Фролову показалось, что последние слова были сказаны с особой, почтительной интонацией. "Да уж и ты сам, - подумал он, - не генеральский ли сынок?"

Часы пробили полночь. Часто звонил телефон. Адъютант с видимой досадой отрывался от книги и либо соединял звонивших с Семенковским, либо отдавал распоряжения сам. Все это он проделывал с видом человека, вынужденного выполнять обязанности, которые он глубоко презирает. Кончив очередной телефонный разговор, он тотчас снова принимался за чтение.

Проходя мимо стола, Фролов заглянул в книгу.

- Английская, - пробормотал он, и раздражение его еще усилилось.

- Вы знаете английский язык? - удивленно спросил адъютант.

- Знаю, - нехотя отозвался Фролов.

Из кабинета вышли два посетителя: молодцеватый лысый здоровяк с длинными усами, в полотняной толстовке, в кавалерийских бриджах, обшитых желтой кожей, и седобородый старичок в пиджачной тройке. При виде их адъютант встал и звякнул шпорами. Фролов понял, что это и были штабные генералы. Они прошли, не обратив внимания ни на него, ни на адъютанта.

На столе загорелась сигнальная лампочка. Машинальным движением оправив френч, адъютант Скрылся в кабинете. Вскоре он вернулся в сопровождении еще двух человек. Пропустив их вперед, адъютант обратился к Фролову:

- Илья Николаевич просит вас подождать несколько минут. Он говорит со Смольным. А вас, - он повернулся к людям, только что вышедшим из кабинета, я попрошу тоже немного подождать. Сейчас я принесу железнодорожные литеры.

С этими словами он вышел из приемной.

Фролов с невольным любопытством рассматривал тех, кого адъютант назвал товарищами из Архангельска.

Один из них - человек лет тридцати, в длинном черном пиджаке - был чем-то сильно взволнован. Он вертел в руках черную фетровую шляпу. Затем, положив шляпу на стол и сняв очки в никелевой оправе, он вытер платком свое вспотевшее загорелое лицо с небольшими черными усиками и, обращаясь к другому, резко сказал:

- По существу говоря, он оправдывает Юрьева! Верно, Зенькович?

- Верно, - сдержанно, но с какой-то особенной твердостью в голосе ответил другой.

Это был коренастый, широкоплечий человек. Его манера держаться, аккуратная гимнастерка, туго перетянутая широким кожаным поясом, шаровары защитного цвета, начищенные сапоги, по-солдатски коротко стриженные русые волосы и так же коротко подстриженные усы над упрямо сжатыми губами и, наконец, его властный голос - во всем этом чувствовалась твердость человека, привыкшего командовать. "Военный", - подумал Фролов.

- Это все Троцкий. Он сбил Юрьева... - сказал Зенькович.

- Ну, а сам Юрьев? Что он, младенец? Соску сосет? Не понимает, что делает,? Допустить англичан на Мурманское побережье! Да это все равно, что волка впустить в овчарню. Нечего сказать, хорош председатель Мурманского совета!.. Он, видите ли, верит в то, что англичане действительно хотят помочь России отразить немцев, находящихся в Финляндии и посягающих на советский Север. Да что он, идиот? Нет, он Азеф! Двух мнений быть не может.

- Ты прав, Павлин, - сказал Зенькович, с дружеской улыбкой глядя на своего разволновавшегося спутника. - Но горячиться не надо. Горячка ни к чему.

- Да как можно относиться к этому спокойно?! - воскликнул тот, кого называли Павлином. - Ведь Ленин и Сталин говорили с Мурманском по прямому проводу. Требовали немедленно ликвидировать соглашение с представителями Антанты. Ты знаешь, что Сталин сказал Юрьеву? "Вы попались". А как реагировал Юрьев на его требование? Юлил, извивался, как уж. Он предатель. Попадись он мне в руки, я, не задумываясь, собственноручно расстрелял бы его.

События, о которых шел разговор, были известны и Фролову. Он с интересом и сочувствием вслушивался в. слова незнакомого человека, с негодованием говорившего, о предательстве Юрьева. Словно ощущая это сочувствие, незнакомец обернулся и взглянул на Фролова своими быстрыми блестящими черными глазами. Фролов уже хотел вмешаться в разговор, но в эту минуту дверь кабинета приоткрылась.

- Товарищ Фролов еще здесь? Прошу. Комиссар прошел в кабинет.

Илье Николаевичу Семенковскому, одному из руководящих работников военного комиссариата Северной коммуны, было лет тридцать с небольшим. Но морщины, образовавшиеся около губ и глаз от постоянной иронической усмешки, старили его. Гимнастерка с расстегнутым воротом, брюки в полоску, манера жестикулировать при разговоре - все обличало в нем штатского. Тем более он старался теперь показать всем окружающим, что в его лице они имеют дело с настоящим военным. Разговаривал он преувеличенно громким и от этого фальшивым голосом, держался неестественно прямо, а речи своей стремился придать ту отрывистую резкость, которая, по его мнению, должна была сопутствовать каждому военачальнику. Заложив руки за спину, он расхаживал вдоль своего длинного письменного стола, уставленного стаканчиками для перьев и карандашей, бронзовыми пресспаиье, подсвечниками и чернильницами.

Разговор начался с того, что Семенковский попросил Фролова рассказать его биографию.

- Хочу поближе познакомиться с вами, - сказал он, так приторно улыбаясь, что это сразу не понравилось Фролову.

- Да что особенного... Ничего особенного в моей биографии нет, хмурясь, проговорил комиссар. - Участвовал в Свеаборгском восстании... Помните 1906 год? Ну, удрал из тюрьмы и до 1915 года скитался по всяким заграницам. И матросом плавал, и кочегаром, и помощником машиниста. В 1915 году пришел в Мурманск из Англии, здесь получил амнистию, но остался служить в торговом флоте. На военный-то не взяли... После приезда Ленина окончательно осознал, что мне по пути с большевиками, вступил в партию. Вот и все! - В заключение Фролов пожаловался на то, что в порядке партийной мобилизации он получил назначение в армию. - А я флотский. Прощу откомандировать меня на флот.

- Какой там флот... - Семенковский махнул рукой. - Вы, товарищ, назначаетесь на Север! Сегодня ночью ваш отряд должен быть готов к выступлению. Ясно?

- Ясно, - ответил Фролов. - Ребята у меня хорошие, молодые. Половина питерцы, половина - псковичи. Есть и старослужащие. Только я-то сам...

- Что вы-то?

- Я, так сказать, коренной матрос. В пехоте никогда не служил. Есть у меня в отряде два пехотных унтера. Да ведь это все-таки солдаты. Военспеца настоящего нет...

- А как же я? - с хвастливым задором перебил его Семенковский. Генералам приказы отдаю! По струнке ходят! Научился! Завтра еду в Вологду. Там будет местный центр обороны. Хотят меня в штаб законопатить. Я, конечно, предпочел бы строй.

Семенковский поморщился, делая вид, что недоволен новым назначением. Но Фролов, занятый своими мыслями, не обратил на это никакого внимания.

- Мне бы на Северную флотилию, - твердил он. - Самое подходящее дело. Туда нельзя ли?

Улыбнувшись той особой улыбкой, которую, по его мнению, должны иногда позволять себе снисходительные начальники, Семенковский похлопал Фролова по плечу:

- Во-первых, батенька, говорить о переводе уже поздно. А во-вторых, какие там флотилии! Всех моряков на пешее положение переводим. Документы об отправке получи сегодня же. И... шагом марш!

Он пожал Фролову руку, показывая, что разговор окончен.

- Обратись к Драницыну. Он все оформит.

- Это какой? С пробором, что ли?

- Он самый! - Семенковский усмехнулся. - Попал ко мне вместе с мебелью. Между прочим, кадровик! Презирает канцелярщину. - Он помолчал, как бы что-то соображая. - Тебе военспец нужен. Вот и возьми его в свой отряд. Хочешь?

- Не нравится он мне.

- Не нравится? - тонкие губы Семенковского сами собой сложились в ироническую усмешку. - Не нравится? Ты что, невесту выбираешь? Бери тех, кто идет к нам на службу. Думаешь, мне нравятся мои генералы? Я смотрю на них, как на заложников.

- А разве он не едет с вами в Вологду?

- Наотрез отказался. Хочет в строй. Не желает сидеть у чернильницы.

- Воевать хочет?

- Именно! Кадровик. Боевые награды. Судя по послужному списку, отлично зарекомендовал себя в прошлой войне.

- Ну, а вообще-то что он собой представляет? С изнанки-то? Каковы его политические симпатии?

- Насколько мне известно, честный военспец. К тому же артиллерист.

Фролов задумался. У него в отряде вовсе не было артиллеристов. Молодой офицер как будто подходил по всем статьям, но аккуратный прямой пробор, английская книга... Впрочем, на то он и комиссар, чтобы в случае чего...

- Черт с ним! Беру! - Он решительно хлопнул ладонью по столу: - А дальше посмотрим.

Драницын был искренне рад перемене в своей жизни. Прежде всего он избавлялся, наконец, от этого самовлюбленного "штафирки", как он называл Семенковского. Но еще радостнее для него было возвращение к старому, привычному делу.

Драницын думал об этом, шагая по Невскому проспекту вместе с Фроловым и Андреем. Фролов также шел молча и только изредка, словно невзначай, посматривал на своего военспеца, который был выше его. на целую голову.

- Странный человек ваш бывший начальник, - усмехнувшись, сказал Фролов Драницыну. - Как же он мог так быстро вас отпустить? Ведь все дела в ваших руках...

- Во-первых, я только дежурный адъютант, - ответил Драницын. - А во-вторых, Семенковский усвоил себе такую манеру. Раз, два - и готово. Ему кажется, что это-стиль истинного военного.

На Аничковом мосту, возле вздыбленных бронзовых коней, которых удерживают нагие стройные юноши, комиссар остановился.

- Сегодня ночью мы выступаем, - сказал он Драницыну. - Вот вам первая боевая задача. Я вернусь через три часа. К этому времени все должно быть готово.

- Слушаюсь! - ответил Драницын.

Фролов простился со своими спутниками и пешком (тогда все в городе ходили пешком) направился к Смольному.

Некоторое время Драницын и Андрей шли молча.

- Что за человек комиссар? - наконец спросил Драницын. - Кажется, не из разговорчивых.

- Право, не знаю, - ответил Андрей. - Я ведь сам только второй день в отряде. Насколько я могу судить, довольно замкнутый человек. Но в общем и целом как будто симпатичный...

- В общем и целом? - Драницын засмеялся. - Да... Другие люди пришли, задумчиво проговорил он. - Мне сначала казалось, что все большевики одинаковые, и только теперь я начинаю понимать, до чего они разные. Вы, конечно, непартийный?

- Нет, - ответил Андрей.

- Я так и думал. Но, очевидно, сочувствуете большевикам, раз пошли к ним в армию?

- Да, во многом сочувствую. Во всяком случае, большевики мне гораздо ближе, чем Керенский. Керенщину я просто презираю. Я уже не говорю о царизме...

Драницын вскинул глаза на Андрея и сейчас же опустил их. Он остановился, свернул папиросу и протянул Андрею жестянку с табаком.

- Что же вы меня не спросите: почему я в большевистской армии? Ведь вы думаете сейчас об этом?

- Думаю, - смущенно признался Андрей.

- Только что я исповедывался, - не замечая его смущения, продолжал Драницын. - Комиссар ваш допрашивал меня: "како верую". Боятся нашего брата, офицера. - Он покачал головой. - Но и офицеры бывают разные.

Снова наступило молчание.

- А чем я лучше пролетария? - вдруг сказал Драницын. - Также гол, как сокол. .Вся моя собственность - только шпага! Я сказал об этом комиссару, но до него, по всей вероятности, не дошло. Вряд ли он понял меня.

- Не думаю, - возразил Андрей. - Он, по-моему, человек сообразительный.

Драницын пожал плечами.

В середине ночи отряд был поднят.

Когда Фролов вернулся из Смольного, повозки с имуществом уже стояли на набережной Фонтанки. Комиссар принял от Драницына первый рапорт.

- Замучились, товарищ комиссар? - по-домашнему спросил Драницын, закончив официальную часть разговора.

- Пустяки, - холодно ответил Фролов. Он понял, что военспец хочет держаться с ним запросто. "Не торопись, братец. Сначала покажи, на что ты способен", - подумал он.

Отряд в полтораста человек, одетых по-разному, но снабженных винтовками и пулеметами, промаршировал по городу. Выйдя на грязную Полтавскую улицу, люди столпились у ворот товарной станции. Несколько спекулянтов, опасаясь облавы, дожидались именно здесь, а не у вокзала приезда мешочников с продуктами, пробиравшихся в город как бы с "черного хода". Цены стояли неимоверные.

Бойцы расселись на ступеньках подъезда здания товарной конторы. Некоторые прилегли на земле у забора, за которым находились пакгаузы. Одни подремывали, другие балагурили. Тут же пристроились и пулеметчики с тупорылыми пулеметами системы Лебедева или Максима. Фролов - с карабином за плечом, в потертой солдатской шинели, в черной морской фуражке с белым кантом - по внешнему виду ничем не отличался от своих подчиненных.

Один из спекулянтов - бородатый мужичонка с бегающими по сторонам глазками - подошел к бойцам.

- Опять на фронт, служивые? - ухмыляясь, спросил он Фролова. - Что и говорить, "мир да мир..." А теперь снова кровь проливать. Вот оно, вранье комиссарское!

Глаза Фролова сузились от гнева, мужичонка попятился и побежал к воротам.

- Ах ты, гидра!.. Контрик! - заговорили бойцы. - Кто производит голод? Они, товарищ комиссар, такие элементы.

Несколько человек кинулись вслед бежавшему. Спекулянт был пойман, комиссар приказал отправить его в комендатуру.

- Пришить его на месте, мародера, - сказал чей-то спокойный голос. Всего и делов! Чтоб не распространялся!

Андрей Латкин, сидевший поодаль, обернулся и узнал Жарнильского. Он хотел с ним заговорить, по тут пронзительно засвистел паровоз, и сразу все пришло в движение. Толпа бойцов, стоявшая в проезде возле конторы, загудела. Взводные командиры направили людей в ворота, к станционным платформам с деревянными навесами. Эшелон, состоявший из теплушек, был уже подан. Началась погрузка.

Ровно в полдень маршрут срочного назначения тронулся и под перестукивание вагонных колес, скрипенье осей, звуки гармошки стал набирать скорость.

Миновав Обухове, поезд свернул на Северную линию. Навстречу ему потянулись чахлые рощи, унылые полустанки, болота. После задыхающегося от жары огромного пыльного Петрограда люди радовались даже этой бедной природе и скудной зелени пригородов. В одной из теплушек стройно запели: "Вихри враждебные веют над нами..." В середине эшелона к стенке одного из вагонов была прибита гвоздями полоска кумача с надписью: "Прочь, гады, от Красного Питера!"

В тот же день, только пассажирским поездом, покинули Петроград и товарищи из Архангельска - Павлин Виноградов и Андрей Зенькович, - с которыми комиссар Фролов столкнулся в приемной Семенковского.

В вагоне было тесно и очень душно, несмотря на открытые окна. Поезд подолгу стоял на полустанках и разъездах, уступая дорогу воинским эшелонам. На узловых станциях было особенно оживленно. Военная тревога ощущалась и в разговорах пассажиров.

На станции Мга Павлин Виноградов с трудом достал кипятку, Зенькович вытащил скудный паек, полученный на двоих, и они поужинали. Наступал вечер, в вагоне стало темно. Сидевший напротив Павлина Зенькович задремал, а Павлин, примостившись у окна, глядел на бесконечно бегущие мимо телеграфные столбы. Ему не спалось. В голове мелькали обрывки питерских встреч и разговоров; напряженно и тревожно думалось о том, что еще совсем недавно было пережито в Архангельске.

Павлин Виноградов приехал в Архангельск из Петрограда только четыре месяца назад. Но как-то сразу и люди, и бледное северное небо, и леса, и болота, и тундра - все показалось ему давно знакомым и близким. Великолепие широкой и полноводной Северной Двины, мощный размах ее необозримого устья покорили его с первого взгляда. Теперь, попав в Петроград на короткое время, Павлин скучал и по Двине и по деревянному городу, стройные кварталы которого на много верст свободно и привольно раскинулись по правому берегу реки. Павлин уезжал из Питера ненадолго: предполагалось, что он пробудет в Архангельске не больше нескольких недель. Но все сложилось иначе. В июне переизбирался Архангельский совет, надо было очистить его от меньшевиков и эсеров. Павлин выступал на митингах в Соломбале и беспощадно громил тех и других, как яростных врагов советской власти. Рабочие Соломбалы избрали его своим депутатом. На первом же заседаний Совета он был избран заместителем председателя. Все это произошло так быстро, что Павлин даже не успел удивиться резкой перемене, происшедшей в его судьбе. Нет, он не жалел, что ради Архангельска покинул родной Питер.

Павлин родился под Питером, в городе Сестрорецке, знаменитом своим оружейным заводом. Отец его работал на Сестрорецкой табачной фабрике. После смерти отца, двенадцатилетним мальчиком, Павлин поступил на оружейный завод. Надо было как-то жить и кормить семью. "Да видел ли я детство? Ну, конечно, видел! А лодки? А купанье в Финском заливе? А Корабельная роща? А деревня Дубки?"

Павлин невольно усмехнулся. Все-таки детство его было слишком коротким...

А затем юность, Питер, Васильевский остров, гвоздильный завод, Семянниковский завод за Невской заставой, Смоленские вечерние классы, революционные сходки, столкновения с полицией на заводском дворе и, наконец, 9 января...

Да, 9 января. Он шел тогда к Зимнему дворцу вместе с рабочими своего завода. Царские войска стреляли. Конные жандармы и казаки топтали людей. Кровь на снегу увидел тогда Павлин, алые пятна крови своих друзей и товарищей. "Нет, этот день не забудется никогда.

Быть может, он и определил всю мою жизнь", - думал Павлин, прислушиваясь к стуку вагонных колес.

"Да, юность была буйной. Пылкие речи, революционные надежды... Сколько романтики, сколько хорошего!"

- Хорошего? - вслух повторил Павлин и невольно обернулся. Нет, никто его не слышал. Зенькович мирно дремал, сидя на своей полке.

"Что же хорошего? - Павлин снова усмехнулся. - Солдатчина, военный суд за революционную пропаганду среди солдат, Шлиссельбургская крепость, снова суд, а затем Сибирь, каторга, Александровский каторжный централ..."

Поезд замедлил ход, вагон лязгнул буферами и остановился.

- Какая станция? - сонным голосом спросил Зенькович и громко зевнул.

- Разъезд, - ответил Павлин, высовываясь из окна. - Спи.

Раздался резкий паровозный гудок. Поезд тронулся, и за окном снова сначала медленно, потом все быстрее - побежали телеграфные столбы.

Павлин посмотрел на Зеньковича. Тот уже спал в своем углу, запрокинув голову и сладко похрапывая.

Они познакомились недавно. Павлину, как заместителю председателя Архангельского исполкома, часто приходилось иметь дело с Андреем Зеньковичем и по исполкому и по губернскому военному комиссариату. Несмотря на недавнее знакомство, они быстро сошлись и теперь все знали друг о друге.

Зенькович, так же как и Виноградов, не был коренным архангельцем, или, как говорят на Севере, архангелгородцем. Он родился на Смоленщине, затем был осужден царским правительством за революционную работу и долгие годы провел в сибирской ссылке. Когда началась мировая война, его мобилизовали и направили в иркутскую школу прапорщиков. Почти все годы войны он провел на фронте. Тяжелые, кровопролитные бои, в которых ему поневоле пришлось участвовать, казармы и окопы, ранения и контузии, томительные месяцы в прифронтовых госпиталях и, с другой стороны, дружба с солдатами, революционная пропаганда в армии, надежды ни близость революции и на победу трудового народа - так складывалась жизнь Зеньковича вплоть до Октября 1917 года.

Павлин Виноградов и Андрей Зенькович были людьми совершенно разных характеров. Но порывистого и горячего Павлина сразу потянуло к Зеньковичу, всегда казавшемуся уравновешенным и спокойным. Это тяготение было взаимным: будучи вместе, они словно дополняли друг друга. Каждый чувствовал в другом прежде всего беспредельную преданность тем идеям, в которые они как большевики глубоко верили и за победу которых, не задумываясь, отдали бы жизнь.

Сейчас, сидя в темном вагоне и напряженно думая о прошлом и будущем, Павлин почти с нежностью вглядывался в смутно различимое лицо своего верного товарища и друга. "С такими людьми, как Андрей, - подумал Павлин, - нам не страшны никакие бури".

Где-то вдали прокатился гром. Свежий ветер ворвался в открытое окно, и в вагоне запахло лесом и скошенными травами. Сразу стало легче дышать. Крупные капли дождя забарабанили по крыше вагона.

"Вперед, без страха и сомнений", - вдруг вспомнилось Павлину.

Над самой крышей вагона что-то оглушительно треснуло, и тотчас хлынул бурный, неудержимый летний ливень.

Павлин привстал и, опираясь руками о вагонную раму, насколько мог, высунулся из окна. Молодая березовая роща трепетала от дождя и ветра. Тонкие стволы деревьев сгибались, листва буйно шумела, но во всем этом было столько молодости и силы, что Павлин невольно залюбовался. Подставляя голову дождю, он жадно вдыхал запах летней грозы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Пробило пять часов. На передвижном столике остывала чашка с чаем буро-кирпичного цвета. Была суббота, "викэнд" (конец недели), и Уинстон Черчилль торопился поскорее выехать из Лондона к морю, в Брайтон. Машина ждала его на дворе Уайт-Холла.

Консультант Черчилля, военно-политический писатель Мэрфи, носивший мундир полковника и служивший в военном министерстве, докладывал своему шефу о событиях на французском фронте. Черчилль слушал его невнимательно. "На кого Мэрфи похож? - рассеянно думал он. - Пожалуй, на молочник". Он улыбнулся своим мыслям.

- Извините, Мэрфи, мне надо походить! Продолжайте, мой дорогой, я слушаю...

К сорока годам его нижняя губа отвисла, он расплылся, и в его лице с булавочными глазками и пухлыми щеками, пожелтевшими от постоянного употребления коньяка, появилось что-то жабье. Позднее, когда к старости он сбрил усы, это сходство с жабой стало еще заметнее.

Свою карьеру Черчилль начал двадцать лет назад рядовым офицером, участником нескольких колониальных кампаний. Затем он перешел к журналистике и, наконец, стал парламентским дельцом, членом военного кабинета. Этот растленный человек - актер, политический интриган - всю жизнь преданно служил хозяевам, его нанимавшим. Когда один из писателей-историков того времени назвал его яростным слугой империализма, Черчилль рассмеялся.

- Нет! Это неправда, - сказал он. - Я жрец его, как Саванаролла был жрецом бога.

Крылатая фраза еще более укрепила его положение в капиталистическом мире.

Разложив по столу отпечатанные на веленевой бумаге донесения Хейга, командующего английскими войсками во Франции, консультант Мэрфи рассказывал министру о делах Западного фронта.

- Германский штаб готов к наступлению, неизвестен только час этого наступления, - говорил Мэрфи. - Фош также готовит контрудар. Но планы Фоша и Петэна противоположны. Хейг колеблется между ними. Положение весьма опасное!

- Чем оно опасно? - с раздражением перебил его Черчилль. - Если до июня мы продержались, так теперь... При малейшей удаче мы расколотим Германию вдребезги! Даже в худшем случае обстановка не изменится. В. конце концов, немцы - это только немцы! Что нового из Москвы? - спросил он неожиданно.

Черчилль с первых дней возникновения Советской России стал одним из самых злейших ее врагов. Он следил за ней, готовясь к прыжку и полагая, что час этого прыжка близок.

Консультант подал ему пачку расшифрованных телеграмм. .

Одобрительный возглас вырвался у министра, когда он проглядел донесения Локкарта, английского агента, находившегося в Москве.

- Что нового из Мурманска?

- Там события развертываются...

Вялым, протокольным языком Мэрфи доложил Черчиллю, .что английские отряды, спустившись по железной дороге к югу от Мурманска, заняли Кандалакшу, Сороку и Кемь.

- В рапортах указывается, что Кемский совет разогнан, стоявшие во главе его лица расстреляны, - докладывал Мэрфи. - Десятки людей, даже не принадлежащих к большевистской партии, но известных своими советскими убеждениями, взяты английской контрразведкой и заключены в тюрьму. Слухи об этом докатились до Архангельска. Архангельск встревожен и возмущен.

Мэрфи вздохнул. Он любил щегольнуть своей объективностью и даже при Черчилле старался это подчеркнуть. Кроме того, он был в ссоре с генералом bull;Нулем и негодовал на этого генерала, находившегося сейчас в Мурманске. Пуль, по его мнению, поторопился, прежде времени раскрыв карты.

Но, увидев, что Черчилль улыбается, Мэрфи умолк.

- Разве вы одобряете это, господин министр? - спросил он после паузы.

- Да, - продолжая улыбаться, ответил Черчилль. - Все это сделано с моего ведома.

- Опрометчивый шаг! Ведь у Англии еще не развязаны руки. Пока существует Западный фронт...

- Пустяки! - резко оборвал его Черчилль. - Против большевиков немногое требуется. Кроме того, говоря откровенно, большевики для меня страшнее немцев. Они разжигают революционные идеи во всем мире! Вот что

опасно!

- Но позвольте... Это же помешает английской пропаганде! - Мэрфи пожал плечами. - Мы явились в Мурманск якобы для того, чтобы оказать русским помощь... Мы даже официально назвали это помощью России

против немецких субмарин, будто бы рыщущих где-то в районе Северных морей, и которых на самом деле там, конечно, нет. Впрочем, о субмаринах еще можно говорить, хотя это и смешно! Но то, что проделывает Пуль... Это же вооруженное нападение!

Сейчас он разговаривал не как подчиненный, а как человек, считающий своим долгом предостеречь старого приятеля от необдуманных поступков.

- Я все предусмотрел! - сказал Черчилль. - От Германии скоро останется только пепел. Мы разобьем ее. Руки у нас будут развязаны. Словом, Мэрфи, нечего спорить! Пора начинать войну на Востоке.

Да, он решил убивать советских людей. При любом удобном случае. Пусть они лучше не становятся ему поперек дороги. Он снабжает и будет снабжать врагов советской власти оружием, деньгами и людьми. Будет топить советские суда, всеми средствами будет поддерживать блокаду большевистской России и в конце концов разрушит этот Карфаген.

- Вы считаете Советскую Россию Карфагеном? - возразил ему Мэрфи. По-моему, это еще младенец в колыбели.

- Ну, так в колыбели мы его и удушим! - сказал Черчилль, и его жабье лицо расплылось в улыбке. - И утопим вместе с колыбелью.

- Без объявления войны? Они закричат об интервенции.

- Пусть кричат, - Черчилль с брезгливым видом пожал плечами.

Мэрфи удивленно выкатил свои мертвые, точно искусственные, стального цвета глаза. Остряки утверждали, что на их обратной стороне имеется надпись: "Сделано в Шеффильде".

- Но как быть с Кемью? Ведь и у нас за это дело непременно схватятся некоторые либеральные газеты.

- Адмирал Николлс в Мурманске?

- Да.

- Пусть съездит в Архангельск, успокоит нервы большевикам. А для газет составит успокоительную информацию. Это необходимо и для так называемых прогрессивных деятелей... и чтобы рабочие не волновались. Словом, это необходимо как политически, так и стратегически.

Черчилль подошел к чайному столику и допил чай.

В запасе у него был самый крупный козырь, ради которого он, собственно, и вызвал Мэрфи. Мэрфи не из тех, кто только поддакивает. Поэтому он и хочет посвятить его в свои планы, осуществлением которых должен немедленно заняться генерал Пуль. С французами эти планы уже согласованы.

Подойдя к карте севера России, Черчилль показал на три линии: от Мурманска на Петроград, от Архангельска на Москву и от Архангельска на Котлас.

- Последнее направление очень важное! Северодвинское! Здесь мы должны соединиться с армиями Колчака и чехословаками. Здесь - у Котласа или у Вятки. Мы ударим на них с Урала и с юга, и тогда большевистская Мекка упадет к нам в руки сама, как перезрелый плод. Как вам это нравится?

- Очень интересно! - сказал Мэрфи. - Но ведь адмирал Колчак - это же просто пешка... Кажется, сейчас он в Харбине? По нашему заданию он формирует там дальневосточный фронт против большевиков.

- Он будет в Сибири!.. А потом и за Уральским хребтом. Это решено. И в самое ближайшее время я...

- Сделаете пешку ферзем! - с поспешной улыбкой подсказал Мэрфи.

Черчилль похлопал Мэрфи по плечу. При всех своих недостатках Мэрфи все-таки именно тот человек, на которого можно положиться.

- Послушайте, Уинстон, - сказал Мэрфи. - Я сегодня получил интересную информацию.

- Да? - желтые глазки министра блеснули.

- Соединенные Штаты уже понимают, что Германия на пределе, что война скоро кончится. Они тянут руки к России. Их интересуют лес, нефть, медь... Благодаря американскому Красному Кресту, Русско-Американской торговой палате и железнодорожной комиссии, которая была послана еще при Керенском, в России действуют сотни, если не тысячи, американских агентов.

- Ну?

- К ним благожелателен Троцкий...

- Он благожелателен и к нам! Но, к сожалению, у него нет престижа.

- Эсеры и главарь их Чайковский куплены американцами. Это я знаю точно. Американцы готовят Чайковского для Архангельска. Старик называет себя социалистом... Всем этим занимается американский посол Френсис.

- В чем дело, наконец? - крикнул Черчилль.

- А что же мы? - Мэрфи развел руками. - Будем таскать для них каштаны из огня? А они будут стоять за нашей спиной и наживать капиталы!.. Мы становимся кондотьерами Америки. Америка - гегемон?

- Да, - сказал Черчилль, цинично улыбаясь. - Другой позиции нет и не может быть. Американцы мечтают о полном захвате России... Я это знаю. Они мечтают путешествовать из Вашингтона в Петроград без пересадки... Но на этом деле заработаем и мы! Довольно вопросов, Мэрфи! Вы не политик. Садитесь и пишите.

Закурив сигару и рассыпая пепел по ковру, Черчилль стал диктовать распоряжения к занятию Архангельска. Мэрфи записывал. Министр требовал от генерала Пуля полного сохранения тайны. Все скоро должно произойти, но ни в Мурманске, ни в штабе оккупационных войск до поры до времени никто не должен ничего знать.

Черчилль ткнул толстый окурок в пепельницу. "Да, Карфаген будет разрушен!" - опять подумал он.

Кончив диктовать и простившись с Мэрфи, он покинул кабинет, довольный тем, что за такой короткий срок, даже не докурив сигары, успел решить столько важных, огромных, исторических, по его мнению, вопросов.

Часовые в мохнатых шапках и в лакированных портупеях, стоявшие с обнаженными палашами по обе стороны ворот, украшенных каменными фигурами, отдали ему честь.

Шофер, выскочив из своей кабины, открыл дверцу автомобиля. "Роллс-ройс" плавно выкатил из Уайт-холла. Вспыхнуло электричество под особыми колпаками на фонарях, делающими свет невидимым сверху. В дымном городе, насквозь пропахшем бензином, еще существовало затемнение. Шла мировая война. Германия еще воевала с Англией. Однако немецкие аэропланы уже не бомбили Лондона. И все-таки на Трафалгар-сквере круглые шары фонарей были прикрыты чехлами из зеленой материи.

Черчилль уже подъезжал к Брайтону, а Мэрфи все еще работал в шифровальной. Оттуда радиотелеграммы в экстренном порядке передавались дежурным телеграфистам. Они, вызвав Мурманск, посылали указания Черчилля в эфир, Получив распоряжение Черчилля съездить в Архангельск и "успокоить нервы большевикам", адмирал Николлс решил выполнить это немедленно.

Уже десятого июля его яхта "Сальвадор" остановилась на Архангельском рейде. Николлс, длинный, костлявый человек с постным лицом пастора, испещренным красными прожилками, спустился в катер, на котором встретил его английский консул Юнг. На пристани адмирал и сопровождавшие его лица разместились в двух парных колясках. Вскоре нарядные экипажи подъехали к большому белому дому с колоннами, где раньше было губернское присутствие, а теперь помещался исполнительный комитет.

Прохожие толпились на дощатых тротуарах, с недоумением и неприязнью разглядывая коляски, лошадей, матроса с красными нашивками и значками, застывшего рядом с кучером на козлах первой коляски.

Неподалеку от церкви Михаила-архангела, у причалов, качался на волнах белый катер под английским флагом. Несколько матросов в синих шапках с короткими ленточками вышло на берег. Покуривая трубки, они весело сплевывали и подмигивали жителям, угрюмо смотревшим на них сверху, из-за деревянного парапета.

В двух шагах от матросов сидело на корточках несколько босоногих, вихрастых мальчишек. Матрос с багрово-синими щеками и большим горбатым носом вынул из кармана сигарету и кинул мальчишкам. Один из них потянулся за ней. Но другой - постарше - двинул его по затылку. Тот пугливо оглянулся и спрятался за спины ребят.

- Что дерешься?

- Сам знаешь, - пробормотал голенастый подросток и с нескрываемой ненавистью поглядел на чужеземного матроса.

Сидя в кресле возле письменного стола, адмирал Николлс негромко и уверенно говорил о том, что сведения об английских бесчинствах в Кеми невероятно раздуты. Юнг переводил его слова на русский язык. Он много лет прожил в Архангельске и говорил по-русски чисто, иногда даже окая, как северянин.

Зенькович сидел за столом, а Павлин Виноградов стоял за спиной у адмирала, возле большого окна с полукруглыми фрамугами.

- Если бы слухи, дошедшие до вас, соответствовали действительности, все так же негромко продолжал адмирал, глядя прямо в глаза Зеньковичу, - я первый, открыто и никого не стесняясь, выразил бы свое возмущение. Но ничего этого не было. Даю слово.

- Русская пословица говорит, что дыма без огня не бывает, - вмешался Павлин. - Что же все-таки было в Кеми?

Адмирал оглянулся. Войдя в кабинет, он не обратил внимания на этого темноволосого, коротко подстриженного человека в очках. Он показался Николлсу одним из мелких служащих Совета. Адмирал посмотрел на Юнга, спрашивая взглядом: "Надо ли отвечать?"... "Надо", - одними глазами ответил Юнг.

- Уверяю вас, слухи не соответствуют действительности, - твердо повторил адмирал. - Я обещаю в самые ближайшие дни лично расследовать все это дело, - продолжал он, снова обращаясь к Зеньковичу. - Мое следствие будет беспощадно к лицам любого чина. И совершенно объективно! Такие инструкции я получил от военного министра.

- Вы предполагаете лично посетить Кемь? - спросил Павлин.

- Да, конечно!

- Когда именно?

- На обратном пути отсюда. Завтра я предполагаю отплыть.

- Завтра?.. - переспросил Павлин и после минутного раздумья решительно объявил адмиралу, что представители Архангельска считают необходимым принять участие в расследовании.

Николлс почесал нос и снова посмотрел на Юнга.

"Следовало бы отказаться, но это, кажется, невозможно", - говорил взгляд адмирала.

"Совершенно невозможно", - по-прежнему одними глазами ответил Юнг.

- Конечно, поедемте вместе!.. Я согласен! - весело проговорил адмирал поднимаясь. Он протянул Зеньковичу свою длинную руку с той особенной, английской улыбкой, которая как бы говорит: "Смотрите, какой я простой, добродушный человек".

Оставшись наедине с Павлином, Зенькович облегченно вздохнул:

- Мне легче одному погрузить пароход, чем разговаривать с этими людьми.

Павлин рассмеялся.

- Да, плохие мы с тобой дипломаты. Но ехать надо. Непременно надо. Иначе этот костлявый черт обведет нас вокруг пальца.

На следующий день яхты "Горислава" и "Сальвадор" одновременно покинули Архангельский рейд, взяв направление на Кемь. На "Сальвадоре" шел английский адмирал Николлс. На "Гориславе" находилась советская делегация, возглавляемая Павлином Виноградовым.

Вечером двенадцатого июля обе яхты вошли в Кемскую бухту.

На внешнем, открытом рейде Кемской губы виднелись стоявшие на якорях советские пароходы. Они были уже не под красным флагом, а под царским, трехцветным. На некоторых из них висел даже британский флаг. Крутая зыбь покачивала английский, с низкими бортами тральщик "Сарпедон". Он стоял, угрожающе выставив свои пушки в сторону бухты, в сторону Попова острова и по направлению к материку, где раскинулся избяной городок.

Вечернее розовое солнце, окутанное пеленой тумана, странно двоилось в мутных облаках. Полоска черных лесов змейкой вилась по берегу. Каменистые дюны были завалены баркасами, рыбачьими лодками, лежавшими либо на боку, либо вверх днищами. На побережье и на пароходах почти никого не было видно. Лишь на деревянном пирсе, выходившем в бухту, толпилось несколько десятков вооруженных английских солдат. Ни дымков на рейде, ни распущенных парусов, ни пароходных гудков, ни одного паровозного свистка с портовой ветки, идущей к вокзалу в Кемь... Порт безмолвствовал.

Два маяка с Попова острова подмигивали вдаль белыми огнями. Передний маяк работал с проблеском в полсекунды. Задний, восточный - с проблеском в три десятых. Все было тихо, только чайки с криками носились над водой, выискивая добычу.

Через час после прибытия в Кемь советская делегация - Павлин Виноградов, Зенькович и переводчик, одновременно выполнявший обязанности секретаря, - была приглашена на борт "Сальвадора".

Николлс встретил делегацию дружески. Сегодня он был одет по-парадному в длинном морском сюртуке, сидевшем на нем свободно, как пальто.

Стюард в накрахмаленной белой куртке принес в адмиральскую каюту графин бренди и тяжелые корабельные рюмки из литого стекла. В каюте приятно пахло смолой, морем, деревом и пряным табаком. Николлс сказал, что заседание комиссии придется отложить до завтра, так как английский комендант Кеми и его офицеры находятся в отъезде. Раньше он этого, к сожалению, не знал... Капитан Томсон, командир крейсера "Аттентив", ведающий реквизированным морским транспортом, также прибудет только завтра. Сейчас он находится в Сороке, и за ним специально будет послан тральщик "Сарпедон". Собирать комиссию без Томсона и коменданта, заявил Николлс, не имеет никакого смысла.

- Подождем! - шутливо сказал он, обращаясь к Павлину Виноградову. Ждать лучше, чем догонять. Вы ведь, кажется, любите русские поговорки?..

Зная, что Виноградов возглавляет советскую делегацию, адмирал относился к нему с особой предупредительностью.

- Как видите, в Кеми полный порядок, - прибавил он, показав рукой на бухту.

Но Павлин как будто и не слыхал этих слов.

- Мы сойдем на берег, - беспечным тоном сказал он. - Проедем пока в Кемь.

Адмирал покачал головой и дотронулся до рюмки брэнди с такой осторожностью, словно боялся, что раздавит ее одним прикосновением пальцев.

- Я прошу вас этого не делать.

- Это просьба или приказ? - невольно усмехнулся Павлин.

Адмирал сделал удивленные глаза:

- Разве я могу вам приказывать? Мурманский краевой совет телеграфно запретил.,. Обратитесь к председателю Совета господину Юрьеву. Кемь сейчас также в его ведении.

- Разговаривать с этим вашим лакеем я не намерен, - твердо сказал Павлин, глядя прямо в глаза адмиралу и с трудом сдерживая гнев.

Не медля больше ни секунды, он поднялся с кожаного дивана. Стюард подал ему макинтош и старую черную шляпу. Павлин не спеша, будто испытывая терпение стюарда, оделся, кивнул Николлсу и вышел из каюты. Зенькович и переводчик последовали за ним.

- А ну его к черту! - на ходу сказал Павлин Зеньковичу. - Пропади он пропадом! Лицемерная сволочь!..

Спустившись по трапу на вельбот и отчалив от яхты, он приказал гребцам, вопреки требованию Николлса, плыть прямо в порт, к Попову острову.

На палубе "Сальвадора" появился Николлс. Офицеры, окружавшие адмирала, что-то ему говорили и показывали пальцами на вельбот. Но адмирал только махнул рукой.

Павлин усмехнулся.

- Нервничают... - сказал он Зеньковичу, сидевшему рядом с ним на корме вельбота.

Через два часа делегация вернулась на "Гориславу". Яхта потушила огни. Началась мучительная, бессонная ночь. Павлин и Зенькович молча ворочались на своих койках, снова и снова вспоминая все, что им пришлось услышать сегодня в Кеми.

Капитан порта Попова острова и сотрудники морского хозяйства с возмущением и негодованием рассказали Павлину и Зеньковичу о зверствах англичан в Кеми. Они назвали фамилии расстрелянных советских людей и долго перечисляли все те бесчинства, которые начались после вступления в Кемь английских войск. Оказалось, что дело зашло гораздо дальше, чем Павлин предполагал. Аресты и расстрелы продолжались. Советской власти в Кеми уже не было, вместо нее, по указке англичан, возник самочинный городской совет из меньшевиков и эсеров.

В каюте было жарко. Павлин беспрестанно пил воду. Он подошел к Зеньковичу, лежавшему на койке.

- Мы правильно сделали, что приехали сюда, - горячо заговорил Павлин. Видеть все собственными глазами! Знать не по слухам, а точно... Это необходимо!.. Необходимо Москве, Ленину! Кроме того, - волнуясь, продолжал он, - я надеюсь освободить кое-кого из арестованных. Я решил категорически этого требовать.

- Попробовать можно, - отозвался Зенькович, - только смотри, как бы нас самих не зацапали...

Зенькович встал. Они вышли на палубу. Свежий ночной ветерок шевелил полы шинели, которую военком, выходя, накинул на плечи.

- Что будет завтра? - спросил Зенькович, и в голосе его прозвучала тревога.

- Завтра? - переспросил Павлин. - На заседании предъявим свои требования. Мне кажется, все ясно.

- Я не о заседании. Тут-то действительно все ясно. Я о будущем... О войне. Ты видишь, что с каждым часом наша страна все больше превращается в поле битвы, в военный лагерь. Нынче каждый советский человек должен стать прежде всего бойцом... воином революции... Как мы будем отражать врага? Какими средствами? Вот это надо обдумать.

Две строгие, суровые линии обозначились у Зеньковича на лбу. Он взял Павлина под руку, и они долго шагали по палубе, разговаривая о предстоящих событиях.

Остаток ночи они решили провести на палубе. Здесь легче дышалось. Зенькович расстелил свою шинель, оба растянулись на ней и сразу уснули.

Заседание на "Сальвадоре" состоялось днем. Кают-компания быстро заполнилась английскими офицерами. Все расселись за длинным овальным столом, покрытым синей суконной скатертью. Адмирал Николлс открыл заседание и предоставил слово капитану Томсону.

Командир "Аттентива" давал объяснения с таким веселым лицом, как будто рассказывал смешные анекдоты. По его словам, пароходы "Соломбала", "Михаил Кази", "Север", "Новая Земля", "Михаил Архангел" понадобились английским властям только для перевозок...

- Военных, конечно? - жестко перебил его Зенькович.

- Разумеется.

- Но ведь вы захватили их вооруженной силой? Ваш крейсер стрелял по "Михаилу Кази". Это точно установлено... Есть свидетели.

- Я стрелял холостыми, - с улыбкой возразил Томсон.

- А если бы пароходы не подчинились? - спросил Павлин.

- Тогда я принудил бы их к повиновению боевым зарядом, - все еще улыбаясь, ответил Томсон. - Это закон войны!

- Закон войны? Значит, вы находитесь с нами в состоянии войны? Так следует понимать ваши слова?

Щеки Николлса побагровели.

- Капитан Томсон не знает, что говорит, - с раздражением взглянув на командира "Аттентива", сказал он. - Позвольте мне разъяснить. Мое правительство находится в дружбе с советским правительством. Что же касается Мурманска, так ведь он просто отпал от вас, не состоит под эгидой Москвы и управляется сейчас по своей собственной воле. Так следует рассматривать данный инцидент. Но мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела... Пароходы, о которых здесь шла речь, приписаны к Мурманскому порту. Мы в данном случае только поддержали требование Мурманска.

- Требование кучки изменников! - с гневом воскликнул Павлин.

Адмирал снисходительно улыбнулся:

- Извините меня, в России сейчас такой хаос, что мы не знаем, какую власть считать законной. Нам приходится считаться только с фактами.

- Господин адмирал, - резко сказал Павлин, - следует считаться только с тем несомненным фактом, что единственная законная власть в России - это советская власть.

Павлин готов был вскочить, крикнуть, обозвать адмирала лицемером и негодяем, но он сдержал себя и, заложив руки в карманы пиджака, сжав кулаки, обратился к секретарю советской делегации:

- Прошу вас точно фиксировать все, что здесь говорится... все до единого слова!

Он повернулся к Томсону:

- Почему вы переменили флаги на советских пароходах?

Адмирал многозначительно посмотрел на своего подчиненного. Но Томсон не обладал проницательностью Юнга - с ним нельзя было разговаривать взглядами.

- Красный флаг - символ советской власти, а население против большевиков, - не задумываясь, объявил капитан крейсера. - Кроме того, я желал обезопасить пароходы от германских подводных лодок.

- Население против большевиков? Неужели? - не скрывая своей насмешки над офицером, сказал Павлин. - А вы знаете, как реагирует на ваши действия население Архангельска? Оно возмущено, оно протестует. Впрочем, я напрасно говорю вам об этом. До населения Архангельска вам так же нет дела, как и до населения Мурманска или Кеми. Поговорим лучше о германских подводных лодках.

Он обернулся к адмиралу:

- Согласно гарантии, данной советскому правительству, германские подводные лодки не станут топить суда под красным флагом. Но эта гарантия не распространяется на суда под трехцветным флагом - флагом царской России, навсегда прекратившей свое существование. И уж, конечно, она не распространяется на суда, идущие под английским флагом. Теперь скажите, может ли перемена флага обезопасить наши пароходы от германских подводных лодок?

Офицеры зашептались. Некоторые из них с интересом смотрели на Павлина.

- Вы правы, - бросив на Томсона злобный взгляд, сказал Николлс.

- Кроме того, - продолжал Павлин, - перемена флага означает перемену власти. Очевидно, командир "Аттентива" собирался свергнуть советскую власть. Не так ли?

Адмирал замялся:

- Это, конечно, не так... Капитан Томсон просто не подумал своего поступка... Намерения у него были самые лучшие...

Павлин переглянулся с Зеньковичем.

Нам все ясно, - сказал он. - Предлагаю перейти к следующим вопросам. Как вы объясняете расстрелы, чиненные вами?

Какие расстрелы? - воскликнул английский комендант Кеми полковник Грей. - Я протестую! Ваш большевик сам стрелял из револьвера, и поэтому...

- А вы не стреляли бы? - резко возразил Павлин. - Если бы ночью в вашу канцелярию ворвалась вооруженная банда, разве вы не стреляли бы? А за что тут же на месте вы убили секретаря Совета студента Малышева и гражданина Вицупа?

- Вицуп был с винтовкой...

- Но он же не стрелял! Ствол его винтовки чистый, без нагара. Обойма полная. Да если бы он и выстрелил, то в его поступке не было бы ничего предосудительного. "Мой дом - моя крепость". Так, кажется, любят говорить ваши соотечественники?

- Простите, господин Паулин Виноградов, - приподнимаясь с кресла и не глядя на Павлина, сказал адмирал. - Английское командование очень огорчено всем случившимся. Но позволительно думать, что эти безумцы чем-то вынудили солдат к пролитию крови. Очень печально!

- Господин Николлс, вы, по-видимому, старый моряк, пожилой человек, повидавший жизнь, - сказал Павлин. - Мне стыдно за вас! Прекратите эту скверную комедию.

Он сказал эти слова очень тихо, но все услышали их среди внезапно установившегося молчания.

- Не только всем нам, присутствующим здесь, - также негромко продолжал Павлин, - но, я думаю, всему миру эта история станет ясной, если рассказать ее самыми простыми словами и даже без всяких комментариев. Даже ребенок поймет, что случилось в Кеми и какую роль сыграла Англия во всех этих кровавых событиях.

Павлин встал из-за стола.

- Пора кончать, - сказал он, и его слова особенно резко и отчетливо прозвучали в тишине. - Я предлагаю вам, адмирал, немедленно ехать с нами на станцию Кемь. Прикажите доставить туда арестованных членов Совета Александрова и Веселова. Их надо освободить сейчас же.

Николлс забарабанил по столу тонкими пальцами. Полковник Грей с возмущением взглянул на, Павлина; два густых пятна появились у него на щеках, будто их припечатали сургучом.

- Хорошо, - сказал адмирал. - Я попробую это сделать.

Они прибыли на станцию Кемь. Веселова и Александрова вскоре доставили к поезду и ввели в вагон. Но через несколько минут на платформе послышалась брань.

Солдаты, одетые в английскую форму, угрожая оружием, ворвались в купе и потребовали, чтобы им выдали арестованных.

Больше всех шумел полупьяный офицер с адъютантскими шнурами, по всей вероятности, принадлежавший к английской контрразведке.

Один из солдат двинулся на Павлина Виноградова с пистолетом в руке. Спокойно оттолкнув его локтем, Павлин раздвинул дверь соседнего купе, в котором сидели Николлс и Грей.

- Сейчас же уберите ваших бандитов! - резко сказал Павлин. - Если хоть один из них осмелится зайти в мое купе, я буду стрелять. Слышите, господин адмирал?

Зенькович молча наблюдал эту сцену. Правая его рука была опущена в карман шинели и сжимала револьвер. Он твердо решил любой ценой добиться освобождения арестованных.

Но Николлс с раздражением махнул рукой, и офицер выпроводил своих солдат из вагона.

- Ну и бандиты!.. - говорил Павлин, вернувшись в купе, где сидели взволнованные Веселов и Александров. - И этот Николлс, по существу, - такой же бандит... Они, конечно, надеялись, что мы испугаемся.

Поезд тронулся.

Ночью, когда "Горислава" выходила в Белое море, начался шторм. Второй котел яхты еще в начале пути вышел из строя. Но прочное судно, приспособленное даже к хождению во льдах, спорило с ветром.

В кают-компании расположились кемские большевики Веселов и Александров. Сегодня Павлин спас их от смерти. Англичане уже приговорили их к расстрелу за сопротивление так называемой законной власти. Если бы не Павлин, казнь состоялась бы этой ночью...

Павлин сидел в капитанской рубке возле штурманского стола, покрытого картами. Под стеклом компаса светилась маленькая лампочка. Огни фонарей, горевших на горизонте, как бы описывали зигзаги в белесой мгле июльской ночи. Рядом с Павлином стояли Зенькович и капитан яхты, не спускавший глаз с компасной стрелки.

Возбуждение, владевшее Павлином весь этот день, до сих пор не улеглось. Он почти не чувствовал качки, шнырявшей яхту из стороны в сторону.

- Да, был денек, - сказал он Зеньковичу. - Честное слово, я с большим удовольствием ухлопал бы этого подлеца Николлса!.. Какой мерзавец, какая опустошенная, черная душа!..

Архангельск насторожился. Обо всем случившемся было немедленно сообщено в Москву, Совету Народных Комиссаров.

В Архангельском исполкоме днем и ночью шли совещания с военными специалистами. Предполагалось создать береговую линию обороны, так как со стороны моря Архангельск был беззащитен: Северная флотилия состояла из нескольких мелких судов и трех неповоротливых старых ледоколов. Усиливалась эвакуация военных грузов. Грузы направлялись в Вологду, которая стала штабным центром Северной армии. Армия пока что состояла из мелких гарнизонов и разрозненных отрядов, разбросанных по огромному, тысячекилометровому пространству нового фронта.

Еще продолжались белые ночи, еще проносились июльские грозы...

Павлин Виноградов редко бывал дома, почти не спал. Он либо работал в Совете, либо выступал на митингах, либо выезжал на "Гориславе" в море, где появились иностранные патрульные суда. С одним из таких судов он даже вступил в бой и задержал высадившийся уже на берег небольшой разведывательный отряд английской морской пехоты.

Однажды вечером, вернувшись с очередного митинга в Соломбале, он застал у себя в кабинете моряков Северной флотилии.

Двое сидели в креслах. Третий примостился сбоку на диване. Молодой, опрятно одетый морячок, черноволосый, с очень смуглым красивым лицом, беспокойно ерзал в кресле и теребил в руках бескозырку с ленточкой "Аскольд".

Крейсер "Аскольд" стоял на Мурманском рейде. Предательство Юрьева и измена офицеров привели к тому, что этот корабль оказался в руках англичан. Часть матросов еще месяц назад сумела скрыться из Мурманска и, добравшись до Архангельска, перешла на корабли Северной флотилии. К числу этих моряков принадлежал и молодой матрос Иван Черкизов.

Другой моряк, тонкий, худощавый, сидел, опустив голову. Его офицерский китель с серебряными пуговицами сильно выгорел. На плечах, где раньше были погоны, виднелись две широкие полоски.

Когда Павлин вошел, худощавый моряк встал и представился:

- Бронников.

Павлин понял, что это старший.

- Слушаю вас, товарищи! Прошу садиться! По какому делу?

- От имени всех военморов! Насчет угля и хлеба! - с задором отрапортовал молодой матрос.

- Погоди, Ванек... - остановил его Бронников.

- Хотите помочь? Ускорить отправку эшелонов?

- Нет, совсем не то... - Бронников опять встал и как будто приготовился к докладу. - Совсем наоборот! Хлеб отгружается. А что будет есть население? Отгружается уголь, а на чем пойдет наш Северный флот? Как поведем суда?

- Чего же вы хотите? - спросил Павлин.

- Чтобы ни хлеба, ни угля не отправлять! - запальчиво ответил вместо Бронникова Иван Черкизов.

Павлин внимательно посмотрел на него и обратился к Бронникову:

- Вы бывший офицер?

- Да. Я бывший прапорщик флота. Но прежде всего я большевик.

- Видите, в чем дело, товарищи... - тихо проговорил Павлин, закуривая и кладя на стол открытый портсигар. - Я вас отлично понимаю. Но... но ведь то же самое помят меньшевики и эсеры. Вопят все, кто хотел бы задушить советскую власть...

Молодой матрос попробовал было вскочить, но Бронников остановил его.

Павлин поглядел на "аскольдовца".

- Ты, друг мой милый, сам не ведаешь, что творишь. Я верю в то, что ты парень честный. Но честностью твоей пользуются сволочи.

Бронников переглянулся с матросами. Я говорил, что объективно выходит так.

- Именно так!.. - подтвердил Павлин. - Такие заявления на руку нашим врагам. Уголь нужен питерским заводам. Эти заводы готовят сейчас вооружение. Для фронта!.. Ясно? В море вы не пойдете ни сегодня, ни завтра. Какое море? Надо суметь удержать берег в своих руках. Уголь будем отправлять! Теперь о хлебе... Питер, рабочий Питер сидит без хлеба. Там голод. Самый настоящий голод. А мы разве голодаем? Вы голодаете? Зачем же этот крик? Кому он на руку?

Моряки притихли.

- Кроме того... - продолжал Павлин. - Вы - краса и гордость революции. Так вас называет Ильич. Разве вы не чувствуете, каково нынче положение города? Мы должны все держать на колесах... или на плаву, на воде. А как же иначе?

Бронников снова встал.

- Я вас прошу, товарищ Виноградов!.. Приезжайте сегодня к нам в экипаж... Побеседовать. Это необходимо.

Встал и Ванек Черкизов.

- Хоть на полчаса, товарищ Виноградов!.. Я, как организатор молодежи, прошу вас. У нас много хороших, настоящих ребят. Крепко, революционно настроенных. Ну, и путаники есть. Помогите разобраться.

Павлин невольно улыбнулся:

- А ты, Черкизов, давно среди молодежи работаешь?

- Давно, - ответил тот. - Шестой месяц.

- Коммунист?

- Я еще молодой коммунист, - сказал Черкизов зардевшись.

В разговор вмешался третий моряк, молча сидевший

на диване.

- Эсеры и меньшевики крутят. Проще говоря, дурачат массу. Надо разобраться, товарищ Павлин. Нам одним с ними не справиться. Непременно приезжайте! Они и нам башку крутят. Как приедете, вызовите боцмана Жемчужного. Это я! Я вас и проведу, куда надо.

Обещав приехать в экипаж, Павлин проводил моряков до двери своего кабинета. Бронников простился с ним

последним.

- Решительней, смелей держитесь! - пожимая ему руку, сказал Павлин. Вы большевик и командир! Не забывайте об этом.

Отпустив моряков, Павлин Виноградов поехал в штаб Беломорского военного округа.

- Опять из Шенкурска неприятные известия, - сказал Зенькович, встречая Павлина внизу, на лестнице штаба. Он тоже только что прибыл в штаб.

- Значит, Попов ничего не сделал?

- Черт его душу знает! - с раздражением отозвался военком. - Не то растерялся, не то...

- ...мерзавец! - договорил Павлин. - Лево-эсер... Этим все сказано! Напрасно его послали!

Несколько дней назад при проведении мобилизации в Шенкурске вспыхнул белогвардейский мятеж. Члены уездного исполкома заперлись в казарме и в течение четырех дней отстреливались от белогвардейцев. В Шенкурск срочно выехал представитель губисполкома Попов. Вскоре он телеграфировал, что "все в порядке".

- Однако, по моим сведениям, там далеко не все в порядке, - волнуясь, вопреки своему обыкновению, рассказывал Зенькович. - Попов вступил в переговоры с врагом. Белогвардейцы будто бы обещали личную неприкосновенность тем, кто сдастся. Попов уговорил исполкомовцев сдаться, они вышли... И, конечно, тут же были арестованы и отведены в тюрьму.

- Это же провокация! - возмутился Павлин. - Такого "представителя" следует попросту расстрелять. Я возьму людей и сегодня же ночью сам выеду в Шенкурск. Я уверен, Андрей, - горячо продолжал Павлин, - что там орудуют не только эсеры... Нет! За их спиной прячется вся эта дипломатическая сволочь, которую мы терпим в Архангельске. Это же матерые шпионы! В особенности американский посол Френсис. Ты обрати внимание на его елейную улыбку. Это улыбка мерзавца. За ней кроется патентованный убийца. Ему ничего не стоит вонзить тебе нож в спину. Ему ненавистна советская класть! Да и британский посланник Линдлей не лучше... Такой же подлец... Это их работа... Нет, надо их гнать. Недаром они прибыли сюда из Вологды...

- Если бы они объявили войну, тогда разговор Пыл бы проще.

- Как же! Держи карман! Нет, Андрей. Они действуют из-за угла, как грабители. Завтра же надо связаться по прямому проводу с Москвой, получить санкции н гнать их отсюда. Довольно! К черту!

Павлин и Зенькович поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в один из кабинетов штаба.

В просторной комнате собралось много народу. Здесь были военные власти города: начальник гарнизона Потапов, тяжеловесный круглый военный в длинном френче; командующий флотилией адмирал Викорст, сутуловатый пожилой моряк с утомленным, бледным лицом и спокойными движениями уверенного в себе человека; военные специалисты; сотрудники штаба. Был здесь и начальник штаба Беломорского военного округа, подвижной, нетерпеливый Самойло, бывший генерал, - оглушительный бас его гремел на всю комнату.

Но еще больше было штатских. На совещание собрались почти все руководители партийных и советских организаций города. Они сидели вокруг длинного стола, покрытого зеленой скатертью, разместились на подоконниках, заняли стулья, расставленные вдоль стен.

На ходу здороваясь с собравшимися, некоторым крепко пожимая руку, другим издали кивая головой, Павлин увидел и своих друзей: маленького, коренастого Потылихина в коротком морском пиджаке; высокого, плотного Чеснокова с повязкой на глазу; живого, вечно озабоченного, шумного Базыкина в светлом, летнем костюме и в синей косоворотке с раскрытым воротом, открывающим полную белую шею. Тут же он увидел и скромнейшего человека, доктора Маринкина, главного хирурга морского госпиталя, заведующего культурными делами города. Пощипывая пушистые усы, Маринкин что-то с ожесточением доказывал своему соседу - молодому военному, судя по выправке, бывшему офицеру, - который слушал его в пол-уха, оглядываясь по сторонам.

- Здравствуй, дружок, - сказал Павлин, дотронувшись до плеча Маринкина.

Доктор радостно оглянулся. Павлин, садясь на председательское место, ответил ему улыбкой. Зенькович сел рядом с Павлином.

Павлин открыл заседание. Сначала были выслушаны доклады губвоенкома и генерала Самойло. Затем начал докладывать Потапов.

Павлин слушал внимательно, иногда вскидывая на Потапова глаза и точно следя за его резкими и размашистыми жестами. Когда этот бывший царский полковник, присланный в Архангельск главкомом из Москвы, усиленно жестикулируя, стал говорить о том, что интервенты, обязательно просчитаются, Павлин вдруг перебил его быстрым вопросом:

- Почему вы так уверены в этом?

Потапов покраснел.

- Нас не возьмешь голыми руками. Молодая Красная Армия - надежная защита. Войска, охраняющие Летний берег и побережье Солозского селения, отлично несут свою боевую службу. Да вот, к примеру, совсем недавно в узкой лощине у села Солозского мы поймали двух английских шпионов с картами. Все силы, товарищ Виноградов, расположены так, что Архангельск стоит сейчас как бы за колючей изгородью штыков. Я сделал все, что было возможно.

- Все это фразы, товарищ Потапов, - поморщившись, снова перебил его Павлин. - Вот в докладе товарища Самойло были конкретные предложения... Также и в докладе Зеньковича, а вы говорите общие слова. Дайте нам цифры... количество бойцов, дислокацию частей, боевой запас...

Потапов смутился.

- Я полагал, что этому мы посвятим специальный доклад на президиуме губисполкома.

- Специальный доклад? - переспросил Павлин. - Здесь находятся руководители городских партийных организаций, представители масс, представители советской нласти. Они предъявляют к военным специалистам, находящимся на нашем совещании, ряд категорических требований. Сейчас, а не потом! Что вами предпринято для укрепления обороны Архангельска?

- Слушаю-с, - сказал Потапов. Он взял портфель, вынул из него бумаги и, поминутно заглядывая в них, стал докладывать о состоянии архангельского гарнизона.

...Выслушав его сообщение, Павлин встал и обвел глазами собравшихся.

- Товарищи... - тихо начал он, но тотчас повысил голос и заговорил громко и горячо, с негодованием посматривая на Потапова. - Сейчас, после кемских событий, о которых вы все знаете, странно было бы успокаивать себя. Самоуспокоение - не в духе большевиков. Я буду говорить резко и прямо: положение тревожное... Вспомните нашу поездку к товарищу Ленину!.. Вспомните разговор с товарищем Сталиным по прямому приводу, когда товарищ Сталин поднял вопрос о разгрузке Архангельского порта.

Вспомните, что товарищи Ленин и Сталин неустанно следят за всеми событиями на Севере; они призывают нас укреплять оборону, чтобы дать надлежащий отпор чужеземным войскам. Вспомните, сколько было указаний, распоряжений, приказов чю всем вопросам обороны за последние месяцы... Еще с марта, товарищи! А ведь сейчас у нас июль. И что же? Выполнили мы все эти указания так, как следовало? Нет!.. А если и выполнили, так не с той быстротой, не с той энергией, какие от нас требовались.

Я скажу больше, - с горячностью продолжал Павлин. - Даже после захвата англичанами Кеми некоторые наши товарищи еще недостаточно учитывали ту опасность, которая грозно надвигается на советский Север. Были среди нас такие беспечные люди? Были.

Вчера наша делегация, ездившая в Кемь, представила отчет исполкому о кемских событиях. Что творится в Кеми? Здесь, в Архангельске, сидят господа послы, представители Америки и Англии, господа френсисы, юнги, нулансы и линдлеи... Эти господа выехали из Питера, там им было неудобно... Переехали в Вологду. И Вологда также им не понравилась. Они, видите ли, недоумевают, они улыбаются нам своими дипломатическими улыбками. Они говорят о нейтралитете, о добрососедских отношениях! А что на самом деле? Там, в Кеми, их солдаты ведут себя как завоеватели. Там льется кровь! Там попраны все человеческие и гражданские права. Там расстрелы, тюрьмы, произвол, насилие... Там гибнут советские люди!

Положение очень тревожное, - повторил Павлин. Капельки пота выступили у него на лбу, губы твердо сжались. Он взмахнул рукой: - Сегодня мы должны сказать: "Коммунисты, рабочие, крестьяне, под ружье..." Все находившиеся в кабинете насторожились. Павлин подошел к карте, которая была разложена на столе.

- Ведь и Архангельск, и Северная Двина, и Мудьюгские укрепления каждую минуту могут стать боевыми участками, фронтом... Я согласен с тем, что говорил Зенькович. Мобилизация пяти возрастов, провести которую обязало нас июльское приказание товарища Ленина, осуществлена на местах без должной разъяснительной и организационной работы. Пример: шенкурский мятеж... Чьих рук это дело? Белогвардейцев, эсеров, английских и американских шпионов. С ними надо покончить. Надо действовать не разговорами, а железной метлой!.. Надо расстреливать предателей!

- Совершенно верно, - сказал Потапов, не подымая головы. - Надо усилить политконтроль и работу трибунала.

Павлин мельком посмотрел на стриженый затылок Потапова, оглядел лица товарищей, слушавших с неослабным вниманием.

- Промедление сейчас, действительно, подобно смерти, - резко сказал Павлин, и голос его отчетливо прозвучал в напряженной тишине. - По существу у нас нет даже времени на разговоры. Все последние распоряжения товарища Ленина, касающиеся береговой охраны и береговой обороны - минирование, устройство преград на фарватерах, - должны быть выполнены в самый кратчайший срок.

Он сел.

- По этому вопросу прошу доложить адмирала Викорста, - хриплым от только что пережитого волнения голосом сказал Павлин.

Викорст провел рукой по едва прикрывавшим лысину прилизанным волосам, подошел к столу и остановился у карты. Взяв карандаш и проведя им линию от Архангельска до острова Мудьюг, адмирал неторопливо доложил о количестве боеспособных кораблей, о подготовленности экипажа, о количестве и качестве морской артиллерии.

- Но самое главное, - напыщенно провозгласил адмирал, - дух русского флота. Военное положение в тысячу раз повышает нашу ответственность. Нам трудно... Я скажу честно, очень трудно. Но если противник рискнет подойти к Архангельску, мы встретим его жестоким огнем. Здесь не Мурманск и не Кемь, товарищ Виноградов... - многозначительно подчеркнул адмирал.

Павлин из-под ладони смотрел на него и думал: Черт возьми, кто ты? Как заглянуть тебе в душу? Можно ли тебе верить?"

Но голос адмирала звучал твердо и как будто искренне, лицо сохраняло холодное, энергичное выражение; серые, уже старческие глаза уверенно смотрели на Павлина. Всем своим видом этот человек как бы говорил, что там, где действует он, опытный моряк, старый и честный служака, нет места никаким сомнениям и не может быть никакого просчета.

- Вот линия береговых укреплений, - докладывал Викорст, показывая на карту. - Она в полной готовности. Беломорская флотилия также готова к бою... Можете справиться у комиссара флотилии... Суда в отличном состоянии.

Он снова показал карандашом на охраняемый район:

- Вот линия обороны!.. Смотрите, как широко она раскинулась: на севере - от острова Мудьюг, на востоке - от озера Ижемского, на юге - до Исакогорки, на западе - до Кудьмозера и селения Солозского... Пожалуйста, убедитесь!

Потапов встал со своего места и заявил, что он своей головой отвечает за исправное состояние всех указанных Викорстом боевых участков.

- На суше... А с моря? - спросил Павлин. Адмирал прямо взглянул ему в глаза:

- Я повторяю, товарищ Виноградов, что с моря Архангельск неуязвим. Как вам известно, город отстоит от устья в шестидесяти верстах. Это - немалое расстояние. Фарватер чрезвычайно узкий. Пусть только кто-нибудь сунется! Мы их разобьем поодиночке на первых пяти милях, даже если они пройдут остров Мудьюг. А ведь там батареи, там прекрасные блиндажи. Да что вы, товарищи!.. - негодующим тоном воскликнул Викорст. - Прежде всего это невозможно... Мудьюг - надежная защита всей Двинской губы. Прошу не сомневаться, флотилия с честью исполнит свой долг!

После этого торжественного заявления у многих стало легче на душе.

- Но я все-таки предлагаю минировать устье Двины и взорвать маяк на Мудьюге, - сказал Виноградов. - Он будет служить противнику ориентиром...

- Я поддерживаю предложение товарища Виноградова, - заявил Зенькович. Без маяка вход на Двину для неприятельских судов будет затруднен. А если мы перегородим фарватер минными полями, тогда прорваться на Двину будет еще сложнее! Эта мера самая действенная.

- Правильно! Так и надо сделать! - послышались голоса среди присутствующих.

- Есть! Будет сделано! Завтра же мы начнем минирование, - сказал адмирал, садясь на свое место. - Но маяк, товарищи, - это большая ценность... Я не уверен в том, что его стоит взрывать. Иностранцы имеют, конечно, свои точные морские карты... Фарватер в Двинской губе известен даже капитанам частных коммерческих судов... При чем же тут ориентир?

Он снисходительно улыбнулся.

- Хорошо, - сказал Павлин, переглянувшись с губвоенкомом. - Я предлагаю усилить артиллерию как на Мудьюге, так и на судах флотилии.

- Есть, будет сделано! - повторил адмирал.

- Я предлагаю еще и другое!.. - вдруг раздался в тишине чей-то прокуренный окающий голос.

Маленький коренастый человек в черном морском пиджаке поднялся из-за стола.

- Кто это? - шепнул Викорст на ухо своему комиссару.

- Потылихин, руководитель соломбальской организации большевиков, ответил тот.

- Я старый речник и старый моряк, - заговорил Потылихин. - И то, что я скажу, не только мое мнение. Мы Белым морем солены да в Белом море крещены. Нам, старым поморам, каждый камешек в нем известен!..

Он крепко сжал в руке свою потрепанную фуражку с белым полотняным верхом и черным муаровым околышем, на котором блестел якорек.

- Не от себя только, а от беломорских моряков вношу предложение: взорвать три старых ледокола и утопить их на фарватере... В рядок! Вот это будет средство! Тогда никакому черту-дьяволу, никакой Антанте не пройти без подводных работ. А подводные работы под огнем не проведешь! - прибавил он. Не дадим!

На худом загорелом лице Потылихина сверкнули прищуренные ярко-голубые глаза.

- Ручаюсь, товарищ Виноградов... Ручаюсь! - сказал он, взмахнув рукой с зажатой в ней фуражкой.

Павлин обратился к Викорсту:

- Ваше мнение?

- Мое мнение? - медленно проговорил адмирал. - Жалко кораблей... Хоть и старье, а жалко... "Уссури"... "Святогор", "Микула"...

- А нам разве не жалко?! - воскликнул Потылихин. - Я в молодости плотником плавал на "Микуле"!.. Разве у меня не болит душа?!

- Кончено! - твердо сказал Павлин. - Так и сделаем.

- Да, вы правы. - Викорст снова встал. - Есть! Я с тяжестью в сердце соглашаюсь на это. Не скрою от вас, товарищи. Но если враг будет угрожать Архангельску, я потоплю ледоколы... Ваше приказание будет в точности исполнено.

После совещания Павлин отправился в Соломбалу на матросский митинг. Оттуда заехал проститься с женой, поцеловать сына и уже на рассвете, в третьем часу ночи, был на пристани...

Зенькович провожал Павлина. Собственно говоря, ночи не было. На востоке горела длинная золотистая полоса.

У пристани покачивался большой быстроходный буксирный пароход "Мурман". На нем тихо работали машины, уютно светились окна в палубной надстройке. Небольшой отряд был уже размещен на пароходе, в трюмном помещении.

Павлин уезжал в Шенкурск. Кроме Зеньковича, его провожали Потылихин, доктор Маринкин и Чесноков. Здесь же стоял Базыкин.

Разговор и на пристани шел только о военных делах. Маринкин говорил о том, что его морской госпиталь в случае надобности может быстро перестроиться на военный лад. Базыкин, руководивший архангельскими профсоюзами, рассказывал о своей военно-агитационной работе на лесных заводах Маймаксы.

- Это хорошо, что вы вплотную взялись за организацию рабочих отрядов, сказал Павлин, обращаясь к Базыкину. - Здорово откликнулись твои профсоюзы!..

- Рабочая масса откликнулась, Павлин Федорович, так и надо было ожидать! - с гордостью ответил Базыкин. - На Маймаксе уже собрался отряд в четыреста штыков... И в Соломбале тоже... Зенькович знает!

- Да, я видел их... Боевые ребята! - подтвердил губвоенком.

- Военное обучение начато? - спросил Павлин.

- Да, уже обучаются.

- Но в первую очередь, - сказал Павлин Зеньковичу, - ты должен следить за комплектованием армии. Не спускай глаз с военспецов. Главное сейчас следить за точным выполнением всего, что мы сегодня постановили. Это - самое главное!

Он обнял Зеньковича, простился с друзьями и быстрыми шагами прошел по трапу на пароход, поднялся по лесенке на капитанский мостик и скрылся в рубке.

- Счастливо, Павлин! - крикнул Маринкин и, сняв шляпу, помахал ею.

Павлин появился в окне рубки.

- Спасибо, Маринкин!.. - крикнул он. - Спасибо, товарищи! До скорой встречи, Андрей!

Буксир отвалил от пристани.

Павлин видел, как машут ему с пристани Зенькович и Базыкин. Машет и Чесноков, молчаливый, сильный человек... "Справится ли он? - спросил себя Павлин. - На совещании Чеснокову была поручена эвакуация ряда учреждений в Вологду, в Тотьму, в Великий Устюг... Справится!.. Плечи старого грузчика выдержат и не такое... Славный, смелый человек!"

"Мурман" набирал ход. Друзья Павлина еще стояли на пристани, но теперь были видны только их силуэты. Наконец, и пристань скрылась за цепью пароходов и парусных шхун, стоявших у причалов правого берега.

Утренняя, свежая волна покачивала плоскодонный буксир. Небо жемчужно-молочного цвета уже озарилось на востоке. В утренней дымке промелькнули рыбачьи хижины, сараи, избы и дома Исакогорки. Перед глазами Павлина раскинулся мощный, величественный простор реки.

Павлин любил природу. Но в последнее время ему некогда было наслаждаться ею. Тем острее он чувствовал сейчас всю ее неотразимую красоту. Его восхищали изумрудная зелень пологих берегов Двины, и веселые волны, и полет чаек, и туго натянутый четырехугольный парус хлопотливо скользившего по воде рыбачьего баркаса. Молодые елочки выбегали на берег, словно девушки, встречающие пароход.

"Какая красота... - подумал Павлин. - Как хорошо, как замечательно было бы жить, если бы не эта свора кровожадных псов, которая хочет закабалить все иа свете: и труд, и жизнь, и свободу миллионов людей! Но мы во что бы то ни стало отвоюем наш прекрасный мир!.. Да, это будет так!.."

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После того как англичане оккупировали Мурманск, Кемь, Кандалакшу и Сороку, под угрозой оказался и район Архангельска. Еще в июне Владимир Ильич Ленин телеграфно предупреждал Архангельский совет об опасности военной интервенции не только на Мурмане, но и в Архангельске. 18 июля в Москве под председательством Ленина состоялось заседание Совета Народных Комиссаров, на котором обсуждался вопрос об отпуске средств на приведение в боевую готовность района Архангельска и флотилии Северного Ледовитого океана.

Питерские рабочие отряды, в течение июля прибывшие в Вологду, получили приказ создать вокруг нее оборонительную линию.

Отряд Фролова был направлен в деревню Ческую, на реку Онегу. Из Вологды до станции Обозерской бойцы ехали по железной дороге. Фролову пришлось на некоторое время остаться в Вологде, отряд же во главе с Драницыным ушел в глубь Онежского края.

Первыми въехали в деревню Ческую Валерий Сергунько и Андрей Латкин. Навстречу им попались два деревенских жителя - старый, полуслепой дядя Карп и Сазонтов, мужик помоложе. Валерий и Андрей стали их расспрашивать, где можно разместить бойцов.

Неторопливо почесав давно небритый подбородок, Сазонтов предложил пойти к Тихону Нестерову.

- Этот вас расположит по порядку...

- Он председатель комбеда, что ли? - спросил

Андрей.

- Нет, я председатель, - ответил Сазонтов. - Да

Тихон - главный грамотей. Пойдем!

Сазонтов повел бойцов на берег Онеги. Там, на голом откосе, стояла деревянная церковка с островерхой колокольней.

- К попу ведешь? - с притворной строгостью спросил Валерий.

- Для чего? Нестеров - сторож, - не понимая шутки, серьезно ответил Сазонтов. - Вон и сторожка... Изба у него погорела весной. Ну, поп и пустил его. Ладно, говорит... Будешь сторожем у меня за квартиру. Вот Тихон и живет у попа, да все с ним лютует. Никак не столкуется.

Неподалеку от поповского дома, обшитого тесом, за кустами черемухи виднелась аккуратная избушка с новой крышей из дранки. Поближе к речному спуску стоял сарайчик с закопченными стенами. Около него валялись принадлежности кузнечного мастерства.

- Вот и кузня его, - объяснил Сазонтов, показывая на сарай.

- Что же, он двум богам молится? И церковный сторож и кузнец. Видать, шельма он у вас, - сказал Валерий, заранее проникаясь недоверием к незнакомому Тихону Нестерову.

Услыхав голоса, навстречу гостям вышел длиннобородый, рослый и сухой мужик с веником в руках, со спутанными седыми волосами, в доходившей ему почти до колен грязной пестрой рубахе распояской. Он поразил Валерия своим пронзительным и недобрым взглядом. Густые брови старика лохматились над глазами.

- Главный... - пробормотал Сергунько.

- Бог главный, а мы людие... - степенно возразил старик. - Что угодно? Я член бедного комитета.

- А не врете? - строго спросил Сергунько. - Вот про вас рассказывают, что вы церковник.

Андрей решил вмешаться.

- Вы не смущайтесь, - улыбаясь, сказал он Нестерову. - Товарищ просто шутит. Он пошутить любит.

- Шутки всяки бывают... Поживи-ка здесь, на кузне, немного накуешь монетов. Вам что надо?

Несколько смягчившись, Сергунько объяснил старику, в чем дело. Тихон внимательно выслушал его и, не тратя лишних слов, повел бойцов в деревню.

Из калитки выглянул священник в подряснике и с удочками на плече.

- Поп? - с озорной улыбкой спросил старика Валерий.

Тихон нахмурился:

- Фарисей! Враг моей души...

- А почему же враг? - спросил Андрей.

Не удостоив его ответом, Нестеров только махнул рукой:

- Может, вам квартиру побольше надо?.. Вот эта хороша? - он ткнул пальцем туда, где виднелся двухэтажный дом с балкончиком и с красиво вырезанным железным корабликом. - Мелосеев там обитает. Кулак по-вашему! Ходил когда-то в капитанах на Белом море... У них чисто. Справный дом.

Валерий отказался от кулацкого дома. В деревню приехал Драницын. Увидев Андрея и Сергунько, он спешился с коня и подошел к ним.

- Ну, как дела? Устроились? - спросил он.

Тихон поклонился Драницыну, внимательно оглядев его желтую кожаную куртку.

- Здравствуй, дед! - приветливо сказал Драницын, вытирая вспотевший лоб белым носовым платком и смахивая пыль с лакированного козырька фуражки. Жарко сегодня...

- Да, нынче погодье, денек выпал редкий, - согласился Тихон, все еще не отводя глаз от Драницына и точно оценивая его.

- Вот не знаем, где квартиру устроить вам и товарищу Фролову, нерешительно проговорил Андрей, обращаясь к Драницыну.

- Ко мне не пожелаете? - предложил Нестеров. - У меня ребят не имеется. Мы вдвоем: я да Любка. Помещения хватит...

- Чисто? - спросил Драницын. Старик понимающе улыбнулся:

- Без млекопитающих. Два раза в неделю полы моем. Кому грязь наносить? Говорю, ребят нет... Тихо, две комнатки. Одна проще, кухня. А другая, по-вашему сказать, зальце.

- Ну, так что ж? Показывай, - сказал Драницын. Избушка Нестерова и в самом деле оказалась очень чистой. Вокруг стола, накрытого свежей скатертью из сурового полотна, стояли венские стулья, крашеный пол блестел, возле окна красовалась кадка с фикусом. Над столом висела керосиновая лампа под белым стеклянным абажуром.

Драницын, вынув портсигар, протянул его Нестерову:

- Курите, пожалуйста!

- Благодарствую, не пользуюсь.

- Может быть, у вас здесь не принято курить в комнатах? - Ведь у вас, по старому обряду, не любят табачников.

- Заклюют, - усмехнулся старик. - Староверие... И явно и тайно. Всяка жита по лопате! Века идут, да мужик у нас своемудрый. Ну, я Никону продался. Не старовер. У меня можно. Однако Аввакума уважаю...

- За что же? - полюбопытствовал Андрей.

- Почитайте его житие. Это был поп! Дух огнепальный... - сказал он и покосился на дверь.

В комнату вошла молодая женщина, белокурая, тонкая, высокая, подстать Тихону. Голова ее была повязана белым платком. Она с бессознательной кокетливостью оправляла на себе обшитый позументом сарафан, видимо, только что надетый ради гостей.

- Чего надо? - недовольно спросил ее Тихон. - Карбас пригнали?

- Пригнали.

- Цел?

- Целехонек... Только корма пообтершись.

- Ну и ладно.

Женщина, взглянув на Андрея, потупила глаза и ушла в кухню. Сергунько незаметно толкнул локтем студента.

- Дочка ваша? - спросил Драницын. Старик вздохнул.

- Кабы дочка... Сноха, вдовушка. Сынка-то моего, Николку, немцы убили. Ровно год тому назад... Помните, наступление было? Успел пожениться, успел помереть! Л я живу. Кому это надо?

Они помолчали.

- Значит, устроимся у вас... - сказал Драницын. - Вы ничего не имеете против?

- Жалуйте! Не три дня и три нощи беседовать. Я людям рад... Они тоже останутся с вами? - Тихон посмотрел на Андрея и Сергунько.

- Нет, - ответил Драницын. - Впрочем, не знаю.

Старик стал перебирать сети, кучей наваленные в углу.

- Вы и рыбак, что ли? - с интересом наблюдая за хитином и усаживаясь, сказал Драницын.

- Умелец! Всем баловался. И рыбой и зверем. Моло-мои на медведя хаживал. Да что медведь?.. Корова.

Тихон быстро взглянул на Драницына:

- Скажите правду, товарищ: нынче плохие, видно, у большевиков дела?

- Откуда это видно? - в свою очередь спросил Драницын и подумал, что со стариком надо держать ухо востро.

- Были бы хороши, вы сюда не пришли бы... - пробормотал старик.

- А про англичан ничего здесь не слыхали? - прищурившись, спросил его Валерий.

- Как не слыхать, слыхали... Да наши места пока бог миловал, вчерась я был за Порогами, тихо... И про Онегу не баяли. Может, и пронесет казнь египетскую.

- Не любите их? - спросил Драницын.

- А за что их любить? Нация... Еще дед мой у них работывал. Сколько фабрик бывало ихних в Онеге! Известно - лес. Еще с Петра.

- С Грозного, - сказал Андрей.

- Нет, милый, с голландца... - поправил его Тихон. - Грозный царь не больно жаловал асеев [Местное прозвище англичан].

Старик ушел на кухню.

- Не нравится он мне... - тихо сказал Валерий, проводив старика подозрительным взглядом. - И разговорчикам его я не верю. Все это нарочно, только чтобы к нам подладиться.

- Зачем ему подлаживаться? - возразил Андрей. - Значит, надо... Тип! Такие типы и встречают англичан колокольным звоном.

- Врешь! - раздался за стенкой гневный голос, и длинная фигура старика показалась на пороге.

- Подслушивали? - язвительно спросил Валерий.

- Да, подслушивал. И за грех не считаю... - не смущаясь, ответил старик. - Не тебе людей судить! Погоди, придет час - хоть мы и темные, может, а рожу-то еретикам назад заворотим...

- Посмотрю.

- Посмотришь! Всему своя череда... - проворчал Тихон. - Как в писании: в онь же час и сын человеческий прииде!

- Не понимаю я вас, гражданин. А то, что кулачье у вас процветает, это мне ясно, - с жаром проговорил Валерий. - Вы мне голову не задурите. Вы с кулачьем и с богом в мире. А я в войне! Я - рабочий класс! Понятно?

- Понятно... - пробормотал Тихон. Щеки его побагровели. Насупившись, он повторил: - Понятно... Невежа ты.

Бросив на Сергунько уничтожающий взгляд, Тихон вышел из избы.

- Нехорошо получилось! - зашептал Андрей. - Только что приехали...

- Зря вы, товарищ Сергунько, обидели старика, - сказал Драницын, вынимая вещи из дорожной сумки и раскладывая их на подоконнике.

Он распахнул окно. Свежий воздух сразу ворвался и комнату, наполняя ее запахами сена, скота, болотных трав.

Из деревни доносились крики бойцов, слышалась команда взводных, ржали лошади, злобно лаяли собаки.

Отряд Фролова входил в Ческую.

В избе появился Жарнильский, Андрей подружился с ним в дороге. "Наш Иван-сирота не пролезет в ворота", - посмеивались над ним бойцы.

- Новоселье, значит? - сказал Иван, сияя улыбкой на запыленном, но, как всегда, веселом и довольном лице. - Слышу, драка, а вина нет... За пустым столом? Что же это вы, братцы?..

Он не брился с выезда из Питера и оброс густой черной щетиной. Пот грязными каплями струился по широкому лицу, гимнастерка пропотела насквозь. Казенная часть его винтовки была бережно обмотана тряпочкой, через плечо висела пара покоробившихся солдатских ботинок, связанных шнурками.

Поймав взгляд Драницына, он тоже посмотрел свои черные босые ноги и пристукнул пятками о порог: - Колеса-то как раз мой номер! Не жгет, не жмет, нитрит командир! Ну, где мне прикажете устраиваться? А наш-то взводный, товарищ командир, мерина загнал... Вот уж у него что людям, то и лошадям! Ты скажи ему, Валька!... А здорово мы сегодня отмахали! Так и кругом света обойдешь, не заметишь.

Он засмеялся.

- Явился, грохало, - восхищенно сказал Валерий. - Ну, бросай мешок, устраивайся пока здесь. Всем места хватит.

Драницын, достав полотенце и разыскивая мыльницу, с удовольствием прислушивался к басистому, громыхающему голосу Жарнильского. "Вот это настоящий русский солдат", - думал он.

Все деревни по нашим северным рекам похожи одна на другую. Люди здесь издавна жмутся к воде. Места у реки людные, а по сторонам глушь. Так и на Онеге-реке.

Онежский низменный берег с песчано-глинистыми холмами, с отдельными гранитными утесами, с обнаженными скалами на севере, идет к югу, постепенно повышаясь и как будто с каждым шагом все больше и больше закрываясь лесом. Ели словно лезут друг на друга. Береза тоже растет здесь, но трудно ей выдержать студеную погоду. Лишь в июне она зеленеет, но в конце августа уже зябнет, роняя листья. А в сентябре крепкий морозец иногда накинет на нее такой белый саван, что ей уж и не оправиться. Вот сосна, той все равно: болото, песок, камень - она всюду растет. Было бы свету немного. Корень цепкий, что у редьки... Избы, срубленные из кондовой сосны, выросшей на холмах, в бору, на сухом месте, могут стоять столетиями.

Леса тут полны глухарей. Глухарь (на Онеге его называют чухарь) сидит в лесной чаще, перелетов не делает, гнезд не строит, лишь бы грело кое-когда солнышко.

В давние времена про эти места сложилась пословица: "Спереди - море, позади - горе, справа - ох, слева - мох". "Одна надежда - бог", - улыбаясь, прибавляли старики.

Эти леса вековечные.

Когда тысячу лет назад русские люди потянулись на север, они натолкнулись на темную стену лесов, высоты непомерной - от земли и до неба. Так показалось им... "Ни сбеглому проходу нет, ни удалу-добру молодцу проезду нет".

Удалые молодцы, новгородцы, шли по рекам, рубили деревни и города, ставили их возле воды.

Почти половина населения Онежского уезда в прошлом столетии занималась лесом. Остальные брали морского зверя, ловили в реках миногу, на взморье навагу, ладили "плавные" сети для улова семги, "рюжи" для поимки той же рыбы в деревянных заборах, поставленных через Онегу. Осенью, в период ветров, семга шла сюда с моря в спокойные воды.

Белка, горностай, песец, лиса, куница и заяц были постоянной добычей охотника. Некоторые жители уходили в извод ил на постройку судов.

Все лесопильные предприятия, лесные фабрики расположились возле устья Онеги. На глубуком рейде часто стояли иностранные пароходы, приходившие сюда за лесом. Из онежского порта, так же как и из архангельского, лес вывозился на английский рынок для разных стран, даже в Африку.

В девятнадцатом веке англичане поставили в устье Онеги свои фактории и конторы, стараясь с каждым годм все тверже уцепиться за эти места. Они были беспощадными губителями русского леса, варварски уничтожали его.

Помимо промыслов, крестьяне занимались земледелием и скотоводством. Сеяли рожь, ячмень, овес, коноплю, картофель, горох. Плодородием онежска земля не может похвастаться. Хозяйство вели только для себя.

Люди Севера привыкли держаться свободно. Наряду с этой привычкой здесь до сих пор были сильын старые, даже древние понятия, соединенные с религией и дошедшие до нового времени через столетия. В этом таежном крае еще жила память о протопопе Аввакуме, и, несмотря на то, что повсюду были православные церкви, многие люди скрытно держались за старую веру и, проклиная патриарха Никона, уважали и чтили только старые церковные книги и старый церковный обряд.

Таежный лес, болотная ягода, кочковатые торфяные поля, угрюмые люди да извечно холодный ветерок, несмотря на летнее солнце, - вот чем встретила Онега отряд Фролова.

Бойцы помогали крестьянам. Сельские работы не мешали военным занятиям: рытью окопов, обучению винтовочной и пулеметной стрельбе, метанию гранат.

Фролов созвал крестьян и бойцов на митинг. Он рассказал им о планах империалистов - американских, английских, французских. Валерий Сергунько произнес горячую речь об опасности, нависшей над таежным краем. Но эти слова многим крестьянам показались странными. Людям не верилось, что даже здесь, в тайге, могут появиться чужеземцы.

Андрей и Сергунько жили на дворе у Нестеровых. Вечерами, когда Драницына и Фролова не было дома, Андрей сидел в избушке, слушал рассказы старика. Тихон часто покрикивал на Любку, но Андрей понимал, что без нее хозяйство развалилось бы. Всем в доме управляла она.

Любка порой разговаривала со стариком свысока, и тогда Тихон огрызался - полусерьезно, полуснисходительно.

Однажды, укладываясь спать на сеновале, Андрей и Валерий разговорились о Тихоне и Любке.

- Любка - полная хозяйка в доме, - заявил Валерий. - Старик от нее все стерпит.

- Почему стерпит? - спросил Андрей.

- Боится, как бы не ушла от него. Несладко старику одному оставаться.

Сквозь разметанную кое-где крышу сеновала виднелось небо. Тихая ночь как будто приглашала молодых людей забыть о войне со всеми ее тяготами. В такие ночи хорошо поговорить по душам. Но сегодня Сергунько, видимо, не был расположен к разговорам. Он повернулся к приятелю спиной.

Андрей любил разговаривать с Валерием, хотя каждый их разговор непременно кончался спором. Сильная воля Валерия, резко выраженный характер, полное пренебрежение к тому, что не соответствовало его взглядам, вызывали в Андрее острое чувство недовольства собой. Он пытался утешить себя тем, что если бы его жизнь сложилась так, как жизнь Валерия, то и у него был бы такой же резкий и сильный характер.

Валерию Сергунько с одиннадцати лет пришлось работать в переплетной мастерской вместе с отцом. Работа была не из легких, но, несмотря на это, Валерий тайком от родителей посещал вечерние классы городского училища и читал революционные книги. Когда в Петербурге стали создавать Красную гвардию, Сергунько одним из первых записался в отряд Нарвского района. Он уже воевал с юнкерами, участвовал в облавах на буржуев, производил обыски, водил контрреволюционеров в Чека на Гороховую, сражался с немцами возле станции Дно, был ранен... Он испытал многое из того, что было еще неизвестно Андрею, и в то же время мог поговорить обо всем: о политике, о стихах, о любви. Суждения его подчас были наивны, но Андрей, искренно полюбивший Валерия, завидовал его прямолинейности, и хотя часто с ним не соглашался, но всегда признавал его превосходство над собой.

- Ну, давай спать, - сказал Валерий своему новому приятелю.

В сарай вошла Любка. В просвете распахнувшихся дверей сарая Андрей увидел ее силуэт. Неслышно набрав большую охапку сена, Любка вышла. Валерий привстал на локте и посмотрел ей вслед. То же самое сделал и Андрей. В бледном свете северной ночи фигура Любки казалась еще более тонкой, почти прозрачной. Когда она поднимала на плечо охапку сена, сарафан приподнялся, обнажив белые стройные ноги.

- Хороша... - вздохнув, сказал Валерий. - Да... В ней есть что-то тургеневское. Валерий усмехнулся:

- Опять завел свою интеллигентщину! На этот раз Андрей разозлился.

- Ничего позорного в этом не вижу! - с неожиданным для самого себя раздражением сказал он. - Гораздо хуже быть полуинтеллигентом...

- Это я полуинтеллигент?

- Да, ты.

- А кто виноват?.. - насмешливо спросил Валерий. - Ваш мир, ваш строй.

- Мои родители не лавочники и не бароны! - взволнованно возразил Андрей. - Я учился на свои собственные трудовые гроши!..

- Скажите, пожалуйста... Ах, как ужасно! Да ежели бы твой отец имел на руках восемь ртов, не видать бы тебе университета. Тебя поощряли! А я получал подзатыльники... На мои гроши хлеб покупали!

Чтобы окончательно уничтожить Андрея, Валерий прибавил:

- Тургенев? Ахи да охи? Нежная любовь? Вот вчера Сенька мне говорил, будто он с ней гуляет.

- Какой Сенька? - растерянно пробормотал Андрей.

- Парень из деревни. А в общем, ну тебя к черту!.. Завтра с шести часов стрельба... Это тебе не Тургенев!

Он снова повернулся спиной к Андрею и через минуту уже похрапывал. Андрей же долго не мог заснуть. "Нет! - думал он.

Этого не может быть! Врет Сенька... Этого не может быть!"

Покосы и уборка уже кончились. Клочки сена валялись повсюду. В этом году травы поднялись поздно, вторая половина июля была дождливой и холодной, с косьбой запоздали. Но и за Ческой, в полях, и на лесных опушках теперь уже стояли стога, точно длинные ржаные ковриги. Сараи были доверху набиты сеном. Деревня надежно запаслась кормами для скота.

По вечерам молодежь гуляла. Вперемежку с деревенскими парнями стайками ходили по улице и бойцы.

Женщины в праздничных сарафанах либо в сборчатых широких юбках и в пестрых кофтах с узкими рукавами сидели возле изб на завалинках и судачили.

Однажды вечером Андрей увидел на улице чернобровую полную девушку в кокошнике. Он уже знал, что это Калерия, дочь Мелосеева. После Петровок ее просватали за Сеньку-плотовщика, самого отчаянного парня на деревне. Вскоре ожидалась их свадьба. Люди и вправду болтали, будто до Калерии Сенька бегал к Любке, но Андрей по-прежнему не верил этому.

Калерия шла с подругами. Вслед за ними плелся Пашка, приятель Семена, босиком и с гармонью. Возле церкви толпился народ. Через раскрытые двери церковного притвора виден был иконостас, озаренный немногими свечами. Из церкви доносился запах ладана, слышны были возгласы священника, пение стариков и визгливый голос Мелосеева, стоявшего на клиросе. Всенощная уже кончалась.

Гармонист, проходивший мимо церкви, не стесняясь, пел свое:

По Москве Сенька гуляет,

Извозчика нанимает,

Извозчика не нашел,

Сам заплакал да пошел,

Ко товарищу зашел.

Ты, товарищ дорогой,

Сядь, подумаем со мной.

Уж я думал, передумал,

Кого к Любушке послать,

Кому Любушке сказать,

Что женюся на другой,

На богатой, на чужой.

Калерия обернулась и погрозила гармонисту кулаком.

- Доехало, - засмеялись бабы на завалинке. - Кошку бьют, невестке наметки дают.

С выгона показалось стадо. Впереди него неторопливо шел бык с железным кольцом, пропущенным сквозь ноздри. Позади стада брели пастухи в лаптях, с батогами. Стога курились от сырости. Мычали коровы, позвякивали колокольчики.

За линией окопов, вырытых неподалеку от деревни, отряд выставлял дозоры. Они либо углублялись на две или на три версты в лес, либо подходили к грунтовой дороге, идущей сюда из города Онеги. В этих же местах лежали по канавам секреты. Каждый секрет состоял из двух человек.

Старшим одного из секретов сегодня был назначен Иван Жарнильский. Вместе с молодым бойцом Маркиным он подошел к ложбинке пересохшего ручья, протекавшего неподалеку от берега реки Онеги. Обменявшись с товарищами паролем и отзывом, они залегли. Жарнильский выкопал в сече пещерку с таким расчетом, чтобы просматривалась дорога и кусок поля за ней.

Лежавший рядом с ним Маркин зевнул во весь рот и сладко потянулся.

- Раззевался, как лошадь! - с досадой сказал ему Иван. - Рановато! Нам до полночи тут барабанить. Ты на природу любуйся. Смотри, как хорошо!

- Вода да кочки... - вяло, со скукой в голосе отозвался Маркин.

- Ну, и довольно, - сказал Иван. - Для красоты много не надо.

- Неправильно Драницын дежурство распределил, - сказал Маркин. Отдежурим до полночи, а в четыре опять заступать. Дорога, то да се... Факт, не выспишься.

- Зато сразу отделаемся. И с колокольни долой. Живи, как хочешь, цельные сутки... Пойдем, Маркин, завтра рыбку половим. Я вчера из проволоки крючки обточил. Славные вышли крючки!.. Ты удить любишь?

Но Маркин будто и не слыхал его. Вынув кисет, он кое-как слепил цыгарку и подал табак Жарнильскому. Над болотом поднимался густой туман.

- До костей проймет! - Маркин выругался.

На главную: Предисловие

Никитин Николай Северная Аврора

Никитин Николай
Северная Аврора