Минуло лето.

Сентябрь 1944 года встретили в Портленде и потому еще в тепле, как бы в продолженном августе. Стояли без дела, в непонятном для многих ожидании, пока не подкатил однажды к причальному пакгаузу оранжевый грузовик, пока не застыл, зашипев тормозами, — большой, деловитый, строгий.

Был отлив, корпус «Гюго» осел, и огромные колеса, обтянутые ребристой резиной, возвышались над палубой.

— Приехали, — сказал Стрельчук и вышел из тени на солнце.

— За мусором? — удивился Никола. — Вот чистюли.

— Не за мусором, а рельсы варить, — сказал Стрельчук, не оборачиваясь. — Для паровозов.

Матросы, сидевшие на лючинах, разом повернули головы к оранжевой машине.

Возле грузовика расхаживали американцы в комбинезонах; от трапа к ним шел Клинцов с повязкой вахтенного помощника на рукаве белой рубашки.

— Ха! — Никола засмеялся негромко, так, чтобы не услышал боцман. — Для паровозов! Разве паровозы на пароходах ездят?

— А чего ж тогда трюмы открывали, стрелы цепляли, боцман? — спросил Щербина.

— Сам я, что ли, — отозвался, все так же не оборачиваясь, Стрельчук. — Старпом приказал.

— А сам бы и подумал прежде. — Щербина отошел подальше, к другому борту, выражая таким способом свое несогласие с происходящим.

Пример его, обычно заразительный, на этот раз не подействовал. Матросы с интересом поглядывали на причал, ожидая развития событий.

Слух о том, что «Гюго» приспособят для перевозки локомотивов серии «Е», заказанных в Америке по советским чертежам, расползся по судну из кают-компании дней десять назад. И хотя сразу нашлись опровергатели, многие склонны были слуху верить: во-первых, судно который день не грузили, точно готовя к чему-то, а во-вторых, на борту с самого прихода в Портленд не было Полетаева, чем подтверждалась версия, будто он уехал в Сиэтл, где в конторе Амторга идут жаркие дебаты, как лучше начать операцию перетаскивания паровозов с одного берега океана на другой.

— Ерунда, — говорил за завтраком Оцеп. — Вот уж ерунда! Кому не известно, что на наших железных дорогах колея самая широкая в мире...

— Нет, братцы, — вскочил с места Рублев, — нет, мне противно, когда кочегар, технический человек, простых вещей не понимает! Ну шире колея, и что? Так ведь на заводе под какую хочешь колею паровоз построить могут, хоть на десять дюймов шире американской. Нам везти не все ли равно?

— А как тебе это чудище, у которого колеса немыслимо друг от дружки расставлены, к борту доставят? Оно же тонн тридцать весит. Молчал бы лучше, палуба!

Споры утихали, разгорались снова, и разрешить их суждено было оранжевой машине и людям в комбинезонах.

Щербина зря сердился на боцмана: грузовые стрелы, поднятые, приведенные в готовность, пригодились — американцы с их помощью быстро переместили с берега сварочные агрегаты и вьюшки с проводами, расставили оборудование равномерно по всей палубе.

Тем временем на причале автомобилей прибавилось. Пришли легковые и два «пикапа». Маневровый локомотив, благостно позванивая колоколом, выволок из тупика платформу с блестящими, плотно уложенными рельсами.

Но потребовался еще день и еще вечер, чтобы пролиновать все свободное пространство палубы от носа до кормы так, чтобы с каждого борта образовалось по железнодорожной колее, необычной, правда, без шпал — рельсы лежали прямо на палубе.

Через сутки разметчиков и сварщиков сменили докеры, и в давно раскрытые трюмы «Гюго» поплыли бесконечные ящики.

Лишь когда забивали твиндеки, с причалов стали подавать большущие кабельные катушки и выкрашенные в серое, тоже похожие на катушки, ходовые оси для вагонов.

Так прошло еще пять дней. На исходе последнего у трапа появился Полетаев — непривычный команде, в светло-синем костюме и новой шляпе, надвинутой на глаза. Чуть позже приехал лоцман — благообразного вида старичок американец в котелке и с саквояжем, какие носили земские врачи во времена Чехова, и «Гюго» тихо, без гудков, словно давая понять, что еще не прощается с Америкой, отвалил от причала.

Из Портленда вниз по реке Уилламетт, а потом по Колумбии шли всю ночь — темную, исколотую огнями. Решетчатые фермы мостов призрачно проплывали над мачтами; сырой воздух густо висел впереди, скрадывая темные контуры встречных судов. Но все это видели только капитан, лоцман, вахтенные штурманы да еще Щербина и Жогов, как самые опытные, попеременно стоявшие на руле. Так что утром команде была уготована новость: вместо надоевшей стены пакгауза с черными, в рост человека буквами «НО СМОКИНГ» по борту тянулась синеватая ширь. Вода упиралась в песчаный берег, поросший кустарником, а дальше то вырастала ферма с крашенными в сурик постройками, с похожей на сахарную голову силосной башней, то лесопилка, окруженная охристыми отвалами опилок, то белоснежная красотка бензостанция, как бы специально выскочившая на край петлявшего по пригоркам шоссе.

Оттого что солнце поднялось еще невысоко, было не жарко. Ветер набегал волнами, гладил лица, и стоявшим на палубе казалось, что впереди не рабочий день, погрузка, переборка механизмов в душных подвалах машинного отделения, а купание, рыбалка, простецкий волейбол на зеленой траве, приятно холодящей босые ноги.

Завтракали наспех, чтобы минутку еще постоять на речном ветру, И когда на мостике звонко тренькнул машинный телеграф, когда справа впереди открылся причал на черно-смоляных сваях, косогор с дощатыми домиками и железнодорожная ветка, уходившая к опушке леса, Оцеп изрек:

— Ну вот он, городок Калэма. Здесь и будем брать паровозы.

— Калы́ма? А ты откуда знаешь? — спросил Рублев.

— Э-эх! Читай: «Ка-лэ-ма тимбер ком-па-ни». На доме, что всех повыше. Понял?

— А как насчет железнодорожной колеи? — спросил его Огородов. Он стоял рядом, скрестив руки на груди. — Самая широкая и все такое.

— Очень просто, — затараторил кочегар. — Вон чугунка от леса тянется, видишь? Оттуда паровозики и подгонят. А потом отвинтят болтики, которыми они с колесами своими свинчены, и краном зацепят. Вон тем, справа, тони тридцать вполне кранчик подхватит. А тем временем на наши рельсы, что в палубе приварены, другие колесики поставят, нашенской колеи, советской, которая, значит, на три дюйма шире, и — пожалуйста — опустят на них локомотивчик. Ну и, разумеется, свинтят все как надо. Ясно?

— Куда ясней, — сказал Огородов. — Да ведь ты другими словами прежде воздух сотрясал.

— Другими! Потому что не имел исчерпывающей информации. А теперь получил. Лично от второго механика. Не все тебе первым узнавать, Огородыч! — Оцеп радостно потер ладони и повернулся к стоявшему неподалеку Жогову: — Правильно я говорю, Федя?

— Возможно, — вяло отозвался тот. — Не знаю. Ты уж сам решай.

Федору Жогову и вправду было не до паровозов. Весь рейс из Владивостока в Портленд, а потом в Калэму его одолевали тревожные мысли. Тревожные вдвойне, потому что переживать и беспокоиться приходилось в одиночку. Жогов понимал: никто не заглушит его опасений по поводу случившегося во Владивостоке, ни один не скажет, что он не виноват. Вот и раздумывал тайно, сам искал выхода и не находил, страшась, что не успеет к какому-то, еще неведомому сроку.

Тогда, на второй день по прибытии во Владивосток, он получил выходной и собрался в город. Повязывая галстук, мурлыкал «Анюту» и соображал, в каком порядке выгоднее потратить недолгое береговое время. Имелась у него знакомая, готовая, судя по прошлым посещениям, на самый горячий прием, но откуда знать, окажется ли она дома, а топать через весь город, переезжать бухту, чтобы увидеть запертой комнату в бараке на Чуркине, Жогову не улыбалось. Была у знакомой подруга, она обитала ближе к порту, и выходило, лучше наведаться прежде к ней, выяснить. К тому же путь в таком случае лежал мимо места, куда Жогов намеревался направиться в первую очередь, — в банк.

Это было его гордостью — хранить деньги не в заурядной сберегательной кассе, а в банке. Увидев однажды объявление в газете, что столь солидное учреждение принимает вклады от частных лиц, Жогов еле дождался, когда сможет уйти на берег, когда получит из стеклянного окошка «чековую» книжку. Деньги у него и прежде водились, и он именовал их про себя просто «деньги», а теперь называл не иначе как «капитал». Банковская книжка словно бы придала смысл его невеликим от раза к разу, но настойчивым накоплениям, в сущности, бесцельным, ибо в мечтах Жогов не шел дальше неопределенного: «И вот тогда...»

Ему встречались люди, владевшие тысячами: тихони-экономы и откровенные скупцы; счастливчики, обогатившиеся на камчатской путине, и темные личности, промышлявшие на барахолках. Жогов стремился к тому же, что и они, но обиделся бы насмерть, если бы его назвали жадным. Расчетливым, пожалуйста. А главное, он верил, что «тогда», обязанное наступить вслед за некой внушительной суммой, он наполнит хоть и неясным пока, но определенно недоступным для других смыслом. Кто бы сказал, что Жогов, телеграфист с глухой таежной станции, станет моряком? А ведь стал!

Была, правда, у Жогова одна небольшая сумма, назначение которой ему не удавалось определить даже в самом мечтательном расположении духа. Хранилась она не в банке и даже не в сберегательной кассе, а под отклеившейся от времени внутренней обивкой чемодана — узкий конверт с неким сиэтльским адресом, и в нем не два и не пять, как он думал (разок-другой в пивную зайти), а целых пятьдесят гладеньких, новеньких долларов. Подарок странного мусорщика. Жогов не раз хотел истратить эти деньги, но не решался: целиком не израсходуешь, соседи по каюте заметят внезапное прибавление к жалованью, а начать по частям — по доллару, по пятерке — не подымалась рука. Словно бы мусорщиковы деньги предназначались не на пиво, не на новые ботинки, а на что-то другое, особое. Оттого и таились в чемодане, часто и тревожно напоминая о себе.

В тот день, направляясь к выходу из порта, Жогов тоже думал о деньгах, только других, советских, — о лежавшей в боковом кармане получке и о том, сколько из нее можно положить в банк, пока его внимание не отвлекли портальные краны, высившиеся впереди, за грудами ящиков.

Краны — два желтых и красный — появились на причале недавно, когда «Гюго» не было во Владивостоке, и порт от их будок на высоких опорах, от остроносых стрел, клюющих что-то в трюмах, приобрел непривычный вид.

Не из-за этих ли длинношеих железных птиц все и произошло?

Он ведь мог взять левее, в обход грохочущих лент транспортеров, но двинулся прямиком — хотел поближе рассмотреть новые краны — и заметил бело-голубой дальстроевский флаг, знакомую трубу и понял, что краны загружают «Чукотку», пароход, не встречавшийся ему, считай, год. С той минуты Жогов думал не о кранах, а снова о деньгах, вернее, о человеке, которому в минуту непростительной слабости одолжил целую тысячу. На день всего одолжил, «до завтра», а вышло...

Теперь он не видел ничего, кроме трапа, и быстро взбежал по нему; волнуясь, поправил шляпу, перекинул макинтош на другую руку, спросил вахтенного:

— Алешка Сухой у вас?

Вахтенный долго, пристально оглядывал франтоватого незнакомца, будто соображая, пускать его на судно или нет, потом сказал:

— Работает, куда ему деться.

— А сейчас где?

— Сухой-то? Спит, поди... Последняя каюта направо.

Жогов пошел по коридору озираясь. В каюту его впустили не сразу. За закрытой дверью шептались, хриплый голос спросил, кто стучит, зачем. Потом показался Сухой, краснолицый, длиннорукий, удивленный появлением Жогова.

На столике, застланном газетой, стояла начатая банка тушенки, валялись хлебные корки, и Жогов понял, что Сухой и какой-то тип с рябым лицом, явно не моряцкого вида, занимались рискованным, абсолютно запретным на судне делом — пили.

Сухой снова запер дверь, достал стакан и налил в него из бутылки — гостю. Жогов решительно накрыл стакан ладонью.

— Долг давай, я за долгом пришел.

— А... — протянул Сухой. — Помнишь, значит.

— Лучше бы тебе помнить, раз брал. Я не неволил.

— Это точно, — усмехнулся кочегар. — Придется отдавать. Но ты выпей сначала, Федюха. Вроде обмоешь и за встречу. Поди, столько ночей не спал, волновался за свои денежки!

Жогов помолчал, подумал и выпил. И опять сказал:

— Долг давай.

Рябой наклонился к уху Сухого, долго нашептывал, и Сухой опять ухмыльнулся, ответил Жогову:

— Подожди чуток. В город пойдем, там получишь. Прежде загнать кое-что надо.

От выпитого спирта, что ли, подступила решимость? В городе так в городе, а денежки пусть выкладывает. И Жогов только подгонял этих двоих, чтобы скорей собирались.

А они и так торопились, рассовывали по карманам плоские свертки. Сухой обернулся к нему, попросил помочь, тоже захватить парочку. Жогов поначалу заупрямился, но потом согласился: правда, в макинтоше лучше всего нести; если охранник заподозрит неладное, то ощупает пиджак, а свисающий с руки макинтош потрясти не догадается. Старый способ.

Проходную миновали благополучно. Но прежде, еще но ту, портовую сторону, за штабелем досок, Сухой для надежности добавил Жогову оба своих свертка, и получилось, что все тащил он. Рябой не в счет — исчез по дороге и появился только у самого рынка.

Жогов хотел сказать, что не станет больше прислуживать ради своих, по-честному ссуженных денег, но подумал, что лучше дотерпеть: груз в макинтоше был как бы залогом расплаты, еще сбежит должник!

С полчаса пришлось постоять на краю барахолки, ожидая, когда отыщется какой-то хмурый старик, и снова идти, уже с ним, улицей и по дворам, в узкий проход между домами, похожий на пещеру.

Сухой начал передавать свертки старику, и тот, прежде чем опустить очередной в мешок, срывал бумагу, деловито ощупывал, обнюхивал коробку, взвешивал на ладони. И когда первый, еще только первый скомканный кусок газеты отлетел в сторону, Жогов, пугаясь, определил, что нес в макинтоше не выданные по пайку сигареты, не опять же, возможно, пайковые консервы, а шоколад!

Как он раньше не догадался? Такие коробки ни с чем не спутаешь — внутри два слоя плотно прижатых друг к другу продолговатых брусочков, обернутых в вощеную, непромокаемую бумагу. Из шлюпок шоколад, только в спасательных шлюпках бывает такой — НЗ, на случай, если погибнет пароход и людям придется ждать помощи в море...

Последняя коробка исчезла в мешке, а Жогов все повторял про себя два звука, такие пронзительные, — НЗ. Его оттолкнул рябой, старик начал торговаться, видно, приступая к расчету, а потом Сухой дернул за руку, ходко зашагал впереди, и только через квартал Жогов смог выдавить, заикаясь от волнения:

— Ты... что ж это делаешь? Из шлюпок... Моряк!

— Цыц! — зашипел Сухой и снова схватил за руку. — Цыц! Чего орешь?

— Из шлюпок, — снова сказал, чуть уняв дыхание, Жогов. — Ты понимаешь — из шлюпок?

— Должок-то хочешь получить? — Сухой взял у рябого деньги, отсчитал и протянул Жогову. — Держи, Федюха, богатей. Чай, много уже накопил? Тебе бы процент брать, раз ты сильно до своих денег цепкий.

— Не твое дело, — сердито отозвался Жогов.

— Это верно! Не мое. А что было — не твое. Так что ни гугу, слышишь? Ты меня нашел, и я, если что, найду. Учти.

Жогов не ответил, пошел прочь. Поначалу мелькнуло, что нечего бояться Сухого, надо пойти на «Чукотку» и все рассказать, но распухшая пачка денег в кармане напомнила о себе, и Жогов стал размышлять о ней: стоит ли расставаться с так хлопотно возвращенным долгом — придется ведь сдать. Решил: не стоит. Добавят новый припас в шлюпки, и пронесет. Чего, в самом деле, лезть?

В банке, пересчитывая очередной вклад, он уже почта успокоился. Однако другие дела в городе отложил до следующего раза, вернулся на «Гюго» и улегся на койке лицом к стене.

— Ты чего? — спросил Рублев, сосед по каюте. — Заболел?

— Наверно. Знобит немного.

Его, точно, знобило. Здесь, на пароходе, Сухой и все, что было связано с ним, забеспокоило сильней и строже. И уже не потерпевшие крушение люди виделись Жогову, не то, как они среди бушующего моря шарят в шлюпочных цинковых ящиках и не находят такую нужную им пищу, а он сам, стоящий перед каким-то грозным человеком, и он, этот грозный человек, спрашивал: «А вы знаете, что красть НЗ из шлюпок — тяжкое преступление? Что оно сурово карается законом?» Жогов мысленно твердил, что его окрутили, он только хотел получить свои личные, горбом заработанные деньги, но тот же грозный человек возражал: «Долг сюда не касается, не путайте. Вы, именно вы несли с парохода, а потом из порта часть НЗ из шлюпок, который затем продали на Семеновском рынке. Это хищение социалистической собственности. И вы соучастник Сухого».

Через день, намаявшись, Жогов решил открыться, пойти к капитану и все рассказать. И вдруг почувствовал, что трусит. О возможности потерять возвращенный долг он уже не думал — только о том, что не заявил сразу, и это, скорее всего, ему не простится.

Больше на берег за всю стоянку он не сходил. И когда отвалили от причала, когда начался новый рейс, не знал, куда деть себя от радости, что обошлось, пронесло, и теперь, точно, забудется, скроется, как скрылись в тумане берега Приморья. Но вдруг во время вахты в темноте третий помощник Тягин спросил его:

— А ты слышал, на «Чукотке» все шлюпки очистили? До одной! Бо-ольшое дело заварилось.

— До одной? — сказал Жогов и напугался того, как дрогнул его голос. Закашлялся. — И что... поймали?

— Кочегар, говорят, действовал. Пьянчуга, давно хотели списать. И еще какой-то, с берега, пришлый.

— Надо же, — сказал Жогов и опять закашлялся. — Надо же — из шлюпок. А если б люди гибли?

— Вот именно. Как на «Ладоге», помнишь? — Тягин замолчал, словно бы решая, говорить дальше или нет, и тихо, доверительно продолжил: — Там еще один замешан, пока неизвестный. К нам следователь приходил, из трибунала, интересовался, кто в тот день на берег отправлялся. А у меня как раз вахта, журнал ему показывал. Следователь примету сказал: в сером костюме человек должен быть, в серой шляпе и чтоб макинтош на руке... Знаешь, кто подошел? Радист! И еще...

— Кто?

— Ты, Жогов, — бухнул Тягин и засмеялся. — Ты на такой же манер, я запомнил, наряжен был. Но я говорю следователю: «Вы что, это ж наши лучшие работники. Разве можно всех подряд подозревать?» А он: «Верно, чепуха получается, У вас двое подходят, а на «Каменец-Подольске» сразу четверо». С тем и ушел... — Тягин, довольный собой, опять засмеялся. — Вот комедия! Люди по гражданскому, по-своему одеваются, а выходит — форма... Но он темнил, конечно, следователь. У него еще приметы есть. Верно?

— Верно, — согласился Жогов и вдруг вспомнил, как внимательно смотрел на него вахтенный у трапа «Чукотки». Заметил он родинку на левой щеке? Крупная, с ноготь величиной...

— Но ты ни-ни, — сказал Тягин. — Я только тебе, секретно.

Смешно, кому бы стал Жогов рассказывать об этом разговоре?

В Портленде, собираясь в город, зашел к вахтенному помощнику — отметиться, а им опять оказался Тягин, и опять услышал со смешком:

— Форму надел, Жогов? Смотри, спутают с кем-нибудь! Снова серая шляпа, серый костюм. Макинтоша только не хватает.

— Жарко, — скривился Жогов.

В первом же большом магазине он истратил все выданные на стоянку доллары — купил кожаную куртку на молнии и больше на берег не отпрашивался. Каждое утро, только проснувшись, беспокойно высчитывал, сколько еще дней осталось до того момента, когда «Гюго» окажется во Владивостоке и за ним придут, когда все на пароходе узнают, кто он есть на самом деле — старший рулевой Федор Жогов.

Ему было жалко долларов, разом потраченных на ненужную в общем куртку, и других своих денег, советских, так солидно хранимых в банке. «Конфискуют, — размышлял Жогов. — Все конфискуют. А мне — десять лет, трибунал не шутит... И следователь мог не ходить по пароходам. Либо Сухой, либо кореш его выдаст. Им-то чего меня выгораживать? На троих вину поделить способнее».

Только однажды мысли его пошли по-другому. Валяясь на койке, Жогов безучастно перелистывал «Лайф», оставленный кем-то из работавших на судне американцев, и вдруг увидел цветную фотографию: бульдозер пробивает просеку в джунглях. Внизу красовалась марка фирмы и стоял адрес: «913, Монтгомери авеню, Сиэтл».

Он даже привстал от неожиданности. Другой, страшно похожий адрес, выплыл из памяти и еще — человек, сообщивший его, странный мусорщик в белом комбинезоне и белой кепке. И, удивляясь простоте пришедшего на ум решения, Жогов сказал себе: «Вот кто бы мне сейчас посочувствовал». Но затем разочарованно, со вздохом вытянулся на койке, поправил себя: «Дудки! Где пароход и где Сиэтл. Как туда доберешься?..»

Ему представилась бетонная дорога с указателями и рекламными щитами на обочинах и равнодушно бегущие вдаль автомобили, а потом привиделся среди них большой автобус, междугородный, с силуэтом собаки на боку, и обожгла мысль, что вот этим автобусом и можно добраться до Сиэтла, есть даже деньги для начала — те пятьдесят долларов, что так долго ждали нетраченые в чемодане... Он опять привстал на койке, мотая головой, тяжело дыша, словно бы не в силах вынести окончательное решение, и, оттягивая ту секунду, когда надо сказать себе «да», а скорее, прогоняя эту мысль, рассудил, что пятьдесят долларов — слишком мало для такого предприятия: как быть потом, если не пойдет все хорошо, если выйдет заминка...

«Вот бы сам мусорщик оказался тут!» — с надеждой подумал Жогов. И тотчас с отчаянием, с мукой ответил себе: «Ишь чего захотел! Сам... По третьему разу эти, в белом, только во сне являются. Факт».