С отпускным билетом в кармане Петр сидел в кабине колхозного грузовика, возившего на продажу в город тростниковый мед и синенькие баклажаны.

Водитель, сорокалетний мужчина из бывших зенитчиков, говорливым тенорком рассказывал Петру о переменах в станице за последние два года: где что построили, какие машины купили. Председателем по-прежнему оставался Михаил Тимофеевич Камышев, человек вполне достойный и уважаемый. Среди бригадиров особых перемен тоже не произошло. Парторгом выбрали по рекомендации райкома нового в артели человека — Латышева. «Теперь наш председатель, на что самостоятельный, а без Латыша гвоздя не забьет».

— Откуда Латышев? — спросил Петр. — Из далека?

— Нет, кубанский. Жинка его, говорят, с нашей станицы, вот и притянула. Ты, Петя, в партию-то вступил?

— Вступил. На корабле.

— Это хорошо, Потому-то ты и Латышевым заинтересовался? А я до сих пор беспартийный. И то, заметил, волосы через два на третий поседели. А вступи — и вовсе станешь как лунь. Ждут тебя, Петр. И маманя ждет, и сестренка, и Василий. Телеграмму твою получили, попросили меня — захвати. Некуда, мол, ему идти за попутным транспортом, как только на базар. Удачно твой поезд пришел, Петя, как угадал — на воскресенье. Василий хотел сам встретить, не пустили, готовится в закубанские станицы — помогать уборке. Там такой урожай нахлынул, сами не управляются. А надо сказать, до чего в гору пошел твой братишка! Оседлал-таки комбайн… Яркая техника, я скажу, капризная и до известного периода загадочная, а оседлал! Нашего старого Кривоцупа и того оседлал…

Петр жадно всматривался в открывавшиеся ему виды. Ну до чего же все знакомо, дорого, близко! Никому не чуждо волнующее чувство, овладевающее человеком при встрече с местами, где прошли детство и юность, где чуть ли не каждая былинка несет в себе особое очарование. Вот такие же травы — как не помнить их! — оставляли на босых ногах прохладную росу И желтую пыльцу, и так же чернокрылый жаворонок круто поднимался к небу, изумляя своей тревожной, требовательной трелью.

Невыразимой печалью веет всегда от трогательно близких родных мест, освещенных первыми впечатлениями бытия. Потом открывается перед человеком широчайший и радостный мир, а с годами он становится уже и значительно строже.

Степная балка похожа на узкую бухту, обрамленную золотыми берегами жнивья. Там пасли коней, жгли костры. Колючий татарник в те далекие годы детства доставал своими малиновыми чалмами до макушки и казался могучим растением: не подойти к нему, не сломать. А безымянный курган представлялся высокой горой. А какой живительной прохладой дышала степная река с ее камышами и плесами, откуда дымками поднимались табуны дикой птицы!

Сейчас уже заканчивалась уборка. И сразу брались за зябь. Скирды соломы опахивались тракторами. Кое-где лениво горела стерня.

— У нас хорошо, — похваливал шофер. — Глянь вон на те массивы! То конопля! Как елка стоит! А надо сказать, с дождями было туго. Майского ни одного не легло… Освоили мы виноград. Скоро свой рислинг будет. Договорились шелковичного червяка по тутовникам пустить. Уже есть доход. Отовариваются девчата за червяка крепдешином, а за свеклу — сахаром, ситцами и обувью…

Возле узкой насыпи Запорожской дамбы остановились. Навстречу шли молотильные агрегаты. На полках грызли подсолнухи девчата.

— Куда путь-дорога, красули? — весело спросил водитель.

— А ты не закудыкивай! — ответила девчина, завязанная платком по самые сверкающие молодым озорством глаза.

— Счастливый путь, а все же?

— О, це другое дило, — отозвалась вторая девушка. — В подгорные станицы, за Кубань!

— Зачем в такую даль?

— Знаешь, а спрашиваешь!

— Я-то знаю, да вот морячок не знает.

— Черноморцу похвалимся! Помогать предгорным станицам! Может, спасибо там скажут!

— А может, чарочку поднесут?

— А может, и жениха утащим у предгорных девчат.

Девчата перешучивались, не оставляя без внимания молодого моряка в бескозырке, с золотыми якорями на черных лентах.

Пока происходит задержка у дамбы, можно рассказать о ней.

По казачьим преданиям, Запорожская дамба насыпана через Устьевой лиман руками запорожцев, переселенных на Кубань с Южного Буга.

От Тамани, где произошла основная высадка, запорожцы прошли по некошеной степи до реки Бейсу, что в переводе с языка кочевавших тут ногайцев значит — Главная речка. Бейсу казаки стали называть Бейсугом. Два куреня, связанные давней боевой дружбой, выбрали место для поселения у Бейсу, богатой пресной водой, рыбой, диким прилиманным зверьем и птицей.

Целинные степи с их черноземами — что может быть лучше для пастбищ и земледелия!

Поселились у живописной реки и ее лиманов курени бывших сечевиков, переименованных, за отличие в черноморских походах, в казаков-черноморцев. Они и положили основу кубанскому казачьему войску.

Остальные курени оседали по Приазовью, по верхнему течению Бейсуга, по Кирпилям и Ее, по Сосыке и Челбасам…

Получили эти места название Сечевой степи.

Петр смотрел в ту сторону, где по безлесому взгорку толпились белостенные домики станицы, и думал отнюдь не об истории войска — давным-давно все это быльем поросло. Он думал о том, как встретится со своими родными, не постарела ли мать, увидит ли он сразу Марусю.

Ишь какие глубокие колеи выбили на дамбе! Машина переваливается с оси на ось, скрипит, жалуется. Ну и нерадивые предки, не сумели передать потомкам утрамбованную, гладкую дорогу, а еще хвалитесь своими заслугами, Запорожской исторической дамбой!

Петр простился со своим спутником, взял чемодан и зашагал по улице: смотрел, искал глазами перемены. Вон вместо канавы появился штакет, кое-кто подлатал, а то и перекрыл крыши. А все же станица показалась ему беднее, чем была прежде. В глазах его стояли картины прибрежных крымских и кавказских городов.

Променял бы он их красоту на эту улицу, обсаженную акациями с жесткими и пыльными листьями? На низкий домик, выглянувший жестяной кровлей с белой трубой из-за старых шелковиц — приюта воробьиных стай?

Не мог еще ответить на это самому себе Петр, а хитрить не хотелось. Привыкший к безукоризненному порядку на корабле, старшина с досадой смотрел на неухоженные хатенки с поколупанными боками, на оголенные стропила сараев, на деревья, ободранные спицами колес. Ну что стоит подмазать и побелить хату? Руки не отвалятся. Или добавить пару камышовых снопов на крышу — кругом лиманы, камышовое царство. А тому, кто норовит обязательно зацепить колесами дерево, мало дать в ухо.

Увидев Петра, отделились от штакетной калитки Василий и Гришка Копко. Лузгая семечки, они пошли обычным, неторопливым шагом навстречу ему. Подошли, поздоровались, так, будто вчера расстались. Василий взял чемодан, прикинул на руках вес и понес на плече.

— Мать-то здорова?

— Работает… — уклончиво ответил Василий. — Только с ногами по-прежнему плохо. Писали тебе.

— Не лечится?

— Парит сенной трухой. Попадает ей от Маруськи. Сенная труха — знахарство.

Василий возмужал, хотя в плечах не раздался. Под сатиновой рубахой тельняшка, а кепка смешная, с крохотным козырьком, по особому заказу — под «степного капитана». Такая же кепка на чернявом Гришке.

— Ты что же, всегда таким бирюком глядишь или только со мной? — упрекнул Петр. — Или слава ужалила? Газета, Василий, штука обоюдоострая. Как в песне поется: то вознесет его высоко, то сбросит в бездну без стыда.

— Ладно, чего придираешься! Гляди, наша детвора пыль подняла!

Навстречу с оравой детей бежала Ксюша, худенькая, радостная, стремительная. Сегодня с утра она десятки раз переплетала свои косички, смотрелась искоса в зеркало, чтобы не заметила мать, сама выстирала и выгладила ситцевое платьице с широкими рукавами на резинках, впивавшихся в тело. Зато как празднично и приятно! Ксюша бросилась брату на шею, принялась его целовать, говорить что-то; ничего не поймешь, да и не нужно. Ксюша сразу подняла настроение у Петра, взволновала его и сблизила с домом, с семьей.

— Отпусти, Ксюша, погибаю…

— Еще раз, еще, еще…

— Дай же поздороваться с нашим Тарасом Бульбой.

Обиженный на сестру мальчишка сумрачно подставил щеку, подтянул помочи и, ни слова не говоря, пошел вперед.

— Ишь ты, Тарас, тоже стал занозистый!

— Растет, все понимает, — неопределенно буркнул Василий.

Подошли ко двору. Забор недавно подправлен. Может быть, к приезду поставили свежеоструганные доски, еще не успевшие потемнеть от дождя.

За калиткой, глухо стукнувшей кованой щеколдой, в кустах сирени стояла Маруся. Прошлый приезд девушка первая подбежала и, никого не стесняясь, расцеловала его. Теперь она чего-то выжидала. Петр почувствовал недоброе, совесть-то была нечиста. «Ну, браток, не поддавайся панике», — подбодрил себя Петр и, поправив бескозырку, смастерил на лице наигранное фатоватое выражение равнодушия.

— Чего ты прячешься? — он протянул девушке руку. — Здравствуй, Мария!

Маруся подала руку, вспыхнула и побежала к дому.

— Так нельзя, — упрекнул Василий, — она тебя так ждала, а ты…

— Что же я должен делать? Целоваться, что ли? Погляди, изо всех окошек соседи выглядывают. Кругом люди…

— Кругом люди, а она не человек?..

— Да перестань ты, Васька, — остановил его Копко. — Ты еще междоусобную войну тут откроешь. Человек домой приехал, с дороги, а ты… Иди, Петя, матерь ждет… Девчата всегда будут, а матерь самое главное…

Мать спустилась с крылечка и шла к нему дробными, неуверенными шагами, нисколько не скрывая своего материнского счастья. Сияли ее глаза из-под белого платочка, руки расставлены — приготовилась обнять сына, губы дрожали, слова почему-то не приходили на язык, да и нужны ли они сейчас?

И Петр, увидев мать, забыл о всех остальных, как бы дороги они для него ни были. Мать, мама, вот кому он должен отдать свои чувства первой встречи. Он бросился к ней, в ее руки, и сам себе показался маленьким, робким, нуждающимся в поддержке. Мать снова почувствовала себя необходимой ему, самой сильной в семье, движения ее стали уверенней, глаза глядели светлее и зорче.