Николай Иванович Леонов
Очевидцев, помнится, не было

Николай Сбруев взглянул на часы, прошелся по комнате, остановился у письменного стола, медленно выдвинул нижний ящик и, просунув руку в глубину, вытащил пистолет. Николай держал оружие на ладони, как бы прикидывая вес, смотрел на него и припоминал. Когда-то он держал пистолет как ложку или кусок хлеба, сейчас холодная шершавая рукоятка не ложилась в ладонь, пистолет не отвечал привычным товарищеским рукопожатием. Он вынул обойму, потер пистолет о брючину, чтобы он стал теплым, вставил обойму, передернул затвор и осторожно опустил оружие в боковой карман кожаной куртки. Полу оттянуло, и Сбруев, как четверть века назад, расправил плечи, беззаботно хотел сказать: «Ну, я пошел», – главное, чтобы в горле не запершило, взглянуть в деланно спокойные небритые лица и услышать дежурную шутку: «Если не вернешься вовремя, останешься без обеда».

Перед дорогой он достал из кармана мятую бумажку, расправил и перечитал: «Буду ждать в «Кавказском» в двадцать часов», снова смял записку, но не выбросил, а положил обратно в карман, сделал несколько нерешительных шагов, провел пальцем по полированному столу, снова подумал, что новые шторы ему не нравятся, зачем-то включил телевизор и стал ждать, пока он нагреется. Взглянул на часы: секундная стрелка, вздрагивая, ползла по кругу. Он подошел к дивану, отодвинул белого плюшевого медведя, который лежал на подушке, бережно укрытый салфеткой, решил было сесть, ноги тотчас налились усталостью. Он посмотрел на диван, как на расставившего ловушку врага, быстро вышел из комнаты и захлопнул дверь.

Мигнул зеленый огонек. Сбруев поднял руку, и такси вильнуло к тротуару. Он сел сзади, хотя обычно предпочитал место рядом с шофером, и всю дорогу до парка Горького не облокачивался, боялся расслабиться и передумать.

По пустым аллеям ветер гнал мелкий дождь. Он оседал на грязной листве, покрывая блестящим лаком тяжеловесные статуи. Сбруев застегнул «молнию», поднял воротник куртки и пошел мимо укрытых плащами парочек, которые зябко жались на скамейках. Он шел к ресторану «Кавказский». При мысли о предстоящей встрече Сбруев опустил руку в карман, плотно обнял рукоятку пистолета, на секунду остановился, но тотчас пошел дальше.

А все началось со вчерашнего вечера, когда раздался нетерпеливый длинный звонок. Тогда Николай подумал, что принесли телеграмму от жены. Значит, скоро квартира наполнится грохотом посуды, запахом только что вымытого пола, в холодильнике исчезнут пельмени, а по утрам появится кофе. Он распахнул дверь, увидел две мужские фигуры и растерялся.

– Руки за спину и встать лицом к стене, – сказала фигура повыше и направила на него бутылку шампанского. Грозно наступая на Сбруева, в квартиру вошел Шурик Масляков. Николай обнял товарища, взглянул на его спутника. Сначала Сбруев и не узнал в щекастом седом крепыше худощавого фельдшера Витьку, который в партизанском отряде исполнял обязанности врача. А узнав, оттолкнул хохочущего Маслякова, стал теребить Витьку Петровского и задавать вопросы, помогал снимать плащ, а Витька вырывался, мял пальцами плечи Сбруева, довольно приговаривая:

– Ничего еще конь, не изъездился. Порода, брат, порода.

Уселись за стол, открыли шампанское и вытряхнули на тарелку принесенную Шуриком буженину. Разговор метался, как шарик для пинг-понга во встрече плохих игроков: то взлетал вверх, все задирали головы и гадали, где же он опустится, то закатывался в угол, его находили, но не могли вспомнить счет и чья подача. Через некоторое время приспособились перекидывать его удобнее для партнера, не задавать вопросов, на которые невозможно ответить, постепенно перешли к воспоминаниям и почувствовали себя увереннее.

Сбруев разглядывал седого располневшего Петровского и думал: неужели он так же постарел? Зеркало говорит, что нет. А что зеркало? Взглянуть бы на себя со стороны, вот как сейчас на Петровского. Он перевел взгляд на улыбающегося Маслякова, заметил, как друзья украдкой переглянулись, и собрался было напрямик спросить их о цели неожиданного визита, но Шурик опередил неожиданным вопросом:

– «Вальтер» ты сдал или он у тебя?

Сбруев решил не удивляться вопросу, молча встал, достал пистолет и положил его на стол. Шурик взял пистолет, начал вспоминать операцию, за которую он и Сбруев были награждены именным оружием, сетовал, что свой подарок сдал в военкомат. Сбруев слушал рассеянно и ждал, когда же они перейдут к делу. А Шурик говорил и говорил, и когда казалось, что его воспоминаниям не будет конца, он вдруг без всякого перехода поднялся и сказал:

– Извини, Коля, нам пора. Витька в Москву всего на пару дней приехал и хочет посмотреть столицу. – Он положил пистолет на стол и посмотрел на Сбруева. – Я вчера видел Сергея, он просил тебе передать записку. – Шурик вынул из кармана сложенную вчетверо бумажку. – Я бы на твоем месте пошел. – Он положил записку на пистолет и как бы между прочим обронил: – Надежное оружие, хорошо, что ты с ним не расстался.

Прощались сдержанно. Петровский заглянул снизу в лицо, покровительственно или ободряюще потрепал по локтю и вышел на лестничную площадку. Шурик сказал, что будет звонить. На пороге оглянулся, хотел что-то добавить, но только махнул рукой. Николай вернулся в комнату и сел на диван. Комната выглядела иначе, чем час назад.

Казалось, что полированная мебель подернулась налетом и потускнела. На столе лежит пистолет, а на нем записка. Сергей опять в Москве. В его прошлые приезды они не виделись. Сбруев узнавал о присутствии Сергея по вызовам в прокуратуру. Теперь Сергей хочет встретиться, и отказаться от встречи нельзя, потому что сообщил о ней Шурик, который в прокуратуре трижды давал показания в пользу Сбруева, а сейчас сказал, что нужно идти. Что означает записка, положенная на пистолет?

Когда Николай закрыл за ними дверь, Шурик Масляков взял Петровского под руку, и они медленно начали спускаться по лестнице, поддерживая друг друга, словно пьяные. Оба, шаркая, пересекли площадку второго этажа, поняли, что Николай их видеть или слышать уже не может, и, не сговариваясь, одновременно бросились вниз, в несколько прыжков оказались у парадных дверей, столкнулись и выскочили на улицу. Тяжело отдуваясь, они пробежали еще квартал и только у Гоголевского бульвара перешли на шаг.

Масляков одернул плащ, провел ладонью по мокрой от пота шее и искоса посмотрел на Петровского, который шел рядом и внимательно смотрел под ноги, будто что-то хотел найти на ослизлом, забросанном листьями бульваре.

– Витька, а мы не гады? – спросил Шурик, икнул и провел языком по пересохшим губам. – Выпить бы.

– Перебьешься, – буркнул Петровский и достал папиросы.

Они прикуривали долго, изображали, что очень сложно прикурить на ветру, отворачивались и прикрывали огонек ладонями. Они могли стоять так час, кашляя и чертыхаясь, застегивая плащи и поднимая воротники, лишь бы быть чем-то занятыми, не смотреть друг другу в глаза, не думать о комнате, из которой ушли, о друге, оставшемся в этой комнате. Если хватит спичек, то можно прикуривать и час, можно расстегнуть на плаще все пуговицы и медленно их застегивать. Но помочь себе этим нельзя. Они подняли головы, одновременно встретились злыми взглядами, вздохнули и сели на ближайшую скамейку.

– Я гад, это точно, – задумчиво протянул Масляков. – Я за собой давно замечаю. С человеком несчастье случится, а у меня сразу мысль: слава богу, что не со мной. Я гоню ее, а она, как мышка, спрячется под пол, но скребет. Я ее шарахну, а она скребет.

– Заткнись, я про тебя еще и не то знаю, – сказал Петровский. – Ты у меня в отряде спирт воровал.

– А ты знал? – удивленно и радостно спросил Масляков.

– Конечно, знал. Заткнись.

Масляков с сожалением замолчал. Такой повод был поговорить о чем-нибудь постороннем, покаяться, посмеяться, вспомнить... А что вспомнить? Все то же, что вспоминалось десятки и сотни раз. Записывалось собственноручно, записывалось следователями, прокурорами и адвокатами.

Подполье провалилось сразу, в одну ночь. А за три дня до провала из отряда в город ушли два лучших разведчика. И он, Шурик Масляков, видел, как был схвачен гестаповцами один из них – Сергей Косых. Вечером Шурик встретил Николая и передал приказ: срочно вернуться в отряд. Он передал приказ, но знал, что Николай не уйдет. Ночью город проснулся – немцы брали Николая. Сбруев был человек запасливый и «лимонки» расходовал аккуратно. Когда осталась одна, он вылез на крышу горящего дома, швырнул ее в подъехавший грузовик с немцами, разбежался и, прочертив в пламени широкую дугу, бросился головой вниз. Шурик все это видел сам. Ему не рассказывали, он все видел сам.

Зима была снежная, и Николай не разбился. Аресты продолжались всю ночь. К утру брать было уже некого. Ушел только он, Шурик Масляков. Ушел, чтобы вернуться через неделю вместе с отрядом. Вернуться и вынести из подвалов разбитого здания гестапо Кольку Сбруева. Шурик вынес тогда его тело, прошел по центральной улице мимо старух, осеняющих всех крестным знамением, и жавшихся к ним ребятишек и положил на возок командира. Шурик не помнит, кто сказал: «Дышит», – но хорошо помнит парок над полуоткрытым бесформенным ртом. Помнит, как, проваливаясь в снег, бежал к возку Витька Петровский. Тот самый Витька, что сейчас сидит рядом, тот самый, что вчера взял под сомнение невиновность Николая Сбруева, выслушал Сергея и сказал:

– Хорошо, мы поможем его проверить.

Петровский зажег от окурка новую папиросу и сказал:

– Если окажется, что он не виноват, я буду стоять на коленях и пусть он плюет мне в лицо.

– Кто он, Витя?

– Заткнись. – Петровский сцепил ладони в замок и хрустнул пальцами. – Двадцать четыре года прошло...

Перед отходом немцы расстреляли всех, а Николая, видно, приняли за покойника. Да он и был покойник. Случаются в медицине казусы. Николай – один из них. Петровский и сейчас может с математической точностью доказать, что Николай выжить не мог. После первого осмотра Петровский начал перевязку и переливание крови, потому что у врачей закон: есть теоретический шанс – действуй. Шанса не было, но он действовал, ребята стояли у двери и держали в руках оружие. История болезни Сбруева – докторская диссертация. Через пять месяцев Николай вернулся в отряд, тогда уже воинскую часть, а еще через полгода его пригласил следователь. Допрашивали почти всех.

Петровский продолжал воевать, а Косых и Сбруев содержались под арестом. Потом Петровский узнал, что Николая освободили, а Сергей был осужден. Вызвали на допрос и Петровского. В школьном классе, где расположился приехавший следователь, он встретил давно похороненного отрядом Сергея Косых. Сергей вошел под конвоем, худой, высокий, как всегда, сдержанный, протянул Петровскому руку, и тот не посмел не протянуть свою. Почему Сергей остался жив, Петровский не понял, да и Сергей, видимо, объяснить не мог. Его нашли в освобожденном концлагере и начали расследование о причинах провала подполья.

Петровский не верил, что Косых предал, но помочь товарищу ничем не мог. Сергея арестовали первым, этот факт лежал в основе обвинения, а когда следователь напоминал о нем, Сергей неизменно отвечал: «Товарищ следователь, мы выясняем, кто предал, а не кто был раньше арестован». Допрос зашел в тупик, следователь не знал, что спрашивать, а Петровский – что еще сказать. Неожиданно Сергей Косых поднялся и, глядя Петровскому в глаза, сказал: «Разговор бессмыслен. Я написал заявление, товарищ следователь, и опять повторяю, я не виноват». Сергей кивнул конвоиру, пошел к дверям, у порога он остановился и сказал Петровскому, как плеснул кипятком: «Ты думаешь, мы были друзьями с Колькой Сбруевым. Это только казалось...» Сергей отбыл наказание и требовал детального расследования. Петровский давал показания в прокуратуре республики, а потом и Союза. Виновность Сергея не вызывала сомнения.

– Колька не мог быть предателем, – сказал Шурик.

– Он нас поймет, – неуверенно ответил Петровский и поежился.

– Никогда. Можешь забыть, что у тебя был друг. Ты можешь забыть?

– Иди ты... – Петровский выругался. – Но почему Сергей столько лет не успокаивается?

– А он здоров? Ты врач, может, Сергей того... – Шурик покрутил пальцем у виска. – Гестапо, концлагерь, прочее. Сейчас он на свободе, но... Пьет, опять же...

– Ну, – Петровский замялся, – Сергей в пределах нормы.

– Слушай, Витька, – Шурик вскочил. – А может, они оба не виноваты? Может, кто-то другой?!

Николай свернул в соседнюю аллею и увидел огоньки сквозь темную листву. Вот и «Кавказский». Ресторан пустовал, но за грязными стеклами кухни и буфета шевелились фигуры, и Николай спросил:

– Есть кто живой?

Никто не ответил. Он сел за стол и закурил, решив, что когда-нибудь хозяева появятся. Он сидел, курил, пальцами выстукивал забытый-перезабытый мотив и изредка посматривал на окна буфета.

Тихо скрипнул гравий, и в ресторан вошел высокий мужчина в строгом вечернем костюме. В сырую, промозглую погоду, среди обшарпанных столов, рядом с унылым буфетом стройная, если не сказать элегантная, фигура выглядела выдуманной. Мужчина, насвистывая, подошел к буфету и резко постучал.

Николай отметил широкие плечи и уверенную посадку головы незнакомца. Мужчина постучал еще раз, повернулся к Николаю лицом.

– Сергей? – пробормотал Николай. Он ожидал увидеть опустившегося алкоголика, настраивал себя именно на такую встречу и на секунду растерялся. Потом провел рукой по лицу и позвал: – Сергей!

Мужчина выпрямился и, прищурившись, посмотрел в темноту. Теперь Николай мог разглядеть его хорошо. Сергей сильно полысел, выделился непропорционально большой лоб и маленький подбородок. Настороженные голубые глаза. Прямой нос. Словно нарисованные усики. Редкие волосы тщательно зализаны на косой пробор. Николай вышел на свет.

– Николай, – сказал Сергей, – здравствуй, здравствуй.

Они пошли навстречу друг другу, остановились на расстоянии двух-трех шагов. Сергей криво улыбался. Николай смотрел спокойно. Он подошел ближе, еле коснулся кончиками пальцев плеча Сергея и сказал:

– Сколько лет, старина... Вечерний костюм тебе не идет, – он поправил белый платок, торчавший у Сергея из нагрудного кармана, – платочек, усики. Ты похож на конферансье.

– Говорить гадости всегда было твоим хобби. – Сергей облизнул яркие губы, провел мизинцем по усам. – Ты похорошел, возмужал, все так же похож на римского сенатора. Седина тебе идет. – Он еще раз оглядел плотную фигуру Николая, внимательно посмотрел в глаза. – Хороший цвет лица свидетельствует о здоровой печени и крепких нервах. Ты расположен к полноте, но следишь за собой, занимаешься спортом. – Сергей сделал паузу и сжал Николаю локоть. – Диагноз верен?

Николай отстранил его руку, повернулся к столикам и утвердительно сказал:

– Может быть, сядем?

– Схватка переводится в партер. – Сергей подошел к тому самому столику, который еще раньше облюбовал Николай, и сел на его место. – Следующим номером программы: армянский коньяк и кофе. – Сергей редко интересовался желаниями окружающих, он распоряжался, и большинство людей принимали его старшинство как должное.

Николай услыхал повелительный, насмешливый голос, захотел было подчиниться, но пересилил себя и сказал:

– Шашлык и сухое вино.

Они посмотрели друг на друга. Сергей то хмурился, то улыбался, облизывал губы, блестел белыми зубами. Николай разглядывал руку, массировал ее, потом снова разглядывал.

То и дело они трогали друг друга легкими осторожными взглядами, но глазами больше не встречались, словно договорились, что, когда один смотрит, другой отворачивается.

Первым нарушил молчание Сергей. Он похлопал себя по карману, щелкнул пальцами и сказал:

– Дай закурить, Коля.

У Николая защекотало в горле: «Коля... Если бы вернуться в те молодые годы, когда я был Колей и ничего этого не было: ни подозрительности, ни дипломатии. Когда же это все мы научились дипломатии? Не помню, Сережа». Он глотнул, бросил сигареты через стол.

– Собираешься начинать все снова?

Сергей улыбнулся и, поглаживая усики, спросил:

– Так сколько же мы не виделись?

– У тебя с детства отвратительная привычка – не отвечать, а спрашивать. – Николай растерянно улыбнулся. – Еще больше ты любишь командовать.

– А это хорошо, когда люди знакомы с детства. Это как-то сближает.

– И дает право задавать праздные вопросы?

– Ты считаешь свои вопросы совершенством? – быстро спросил Сергей. – Самомнение, Николай. Я бы сказал, преступное самомнение. Мало того, ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, зачем я приехал. – Он рассмеялся.

– Точно? Ты уверен? – Николай перегнулся к собеседнику. – Ты абсолютно уверен? И зачем ты все время смеешься? Тебе же совсем не смешно. – Он откинулся на стуле и посмотрел на Сергея как бы со стороны. – Не хотел бы я сейчас оказаться на твоем месте. Скучная у тебя позиция.

– Кому не смешно, так это тебе, Николай. – Сергей сел прямо. – Я смеюсь, потому что сейчас самый счастливый час моей жизни. Позиции же мы с тобой выбрали двадцать четыре года пять месяцев и четырнадцать дней назад.

Николай хотел ответить, что это произошло раньше, наверное, еще в училище... Но в училище они уже были разными. И отличие это всегда подчеркивал Сергей, не пропуская случая показать свою силу и слабохарактерность Николая. Ну что же, слабохарактерность – понятие растяжимое, а культура и внутренний такт были определенно. В училище уже все было разграничено четко. В школе? В каком классе Сергей перешел в их школу? В седьмом. Клавдия Ивановна стала классным руководителем, в тот год и пришел Сережка Косых. Первого сентября он пришел в класс и молча сел на последнюю парту. Занял место Вальки Кочета, признанного вожака, самого сильного человека на третьем этаже. Новоиспеченные семиклассники перестали обмениваться накопившимися за лето впечатлениями и уставились на неразумного новичка. Кажется, Левка Раскин сказал ему, что лучше пересесть. Сергей кивнул и остался на месте, а в класс вошел Кочет. Несколько минут он крутился у доски, здоровался с приятелями и не замечал, что его место занято. Потом заметил, подошел к Сергею и спросил:

– Новичок? – Он склонил голову набок и добродушно толкнул его в плечо. – Я здесь сижу.

– Ладно, перебьешься.

Сергей до окончания школы сидел на этом месте. Любимыми словами класса стали «ладно» и «перебьешься». Потом их все говорили в училище, затем в партизанском отряде. Говорили все, но никто не умел их сказать, как Сережка Косых. Поэтому дело было не в словах. Он мог произносить любые слова, и люди ему подчинялись. Однажды во время дежурства Сергей посвятил Николая в свою тайну. Сначала надо принять решение, объяснял он, твердо решить, что пойдешь в борьбе до конца. Представить точно. Если споришь с начальником, представь, что ты уже на «губе». Если ссоришься с более сильным, представь, что он уже выбил тебе все зубы и сломал руку. Становится не страшно, противник чувствует твою уверенность и отступает. Главное, не бояться поражения. В результате откровений друга Николаю набили в увольнении физиономию, и он отсидел на «губе». С Сергеем ни того ни другого не произошло.

– Двадцать четыре года пять месяцев и четырнадцать дней, – повторил Сергей.

Николай улыбнулся и пробормотал:

– Оказывается, ты сам знаешь, сколько мы не виделись.

– Знаю, Николай, знаю. Мы отвлеклись от основной темы. – Сергей встал и оглянулся. – Пить надо регулярно, иначе это превращается в пустую затею.

– Отдохни. Не торопись. Официантка сейчас придет. – Николай зевнул и прикрыл рот рукой.

– Наивность милая нетронутой души, – продекламировал Сергей. – Она подойдет сообщить, что кухня закрылась. И если не хочешь умереть от жажды, должен позаботиться о себе сам. Я – в буфет, ты – на кухню.

Николай постучал в окно раздаточной и громко сказал:

– Есть тут кто-нибудь живой?

– Николай!

– Что тебе?

– Пить будешь?

– Бокал сухого, – громко сказал Николай.

– Бутылку коньяку и бокал сухого вина, – сказал Сергей буфетчице и, опершись спиной о стойку, стал смотреть на Николая.

О чем думает Николай? И так ли он спокоен, как кажется? Николай пошевелился, и Сергей тотчас отметил: пистолет в правом кармане куртки. И если Масляков ошибся, что-нибудь напутал, то «вальтер» с двух метров прошьет навылет и в спине будет дырка величиной с двугривенный. Сергей надавил поясницей на прилавок. Раз пистолет взял, значит, боится, значит, все идет по плану.

На миг он вспомнил, как в классе восьмом или девятом они играли в футбол. Николай вратарем, а Сергей – нападающим противной команды. Когда матч кончился, Николай подошел к нему, расстегнул рубашку и показал огромный синяк. «Видал? – спросил он и похлопал себя по коленке. – И здесь тоже. А ведь ты не успевал на мяч, зачем ударил? Нехорошо». Сергей отмахнулся, хотел уйти, но потом переспросил: «Нехорошо? – Он рассмеялся: – На твоем бы месте я морду набил, а ты – нехорошо. Чудак». – «Ты же не нарочно», – сказал Николай. И Сергей услышал в его словах убежденность. С того дня все их считали друзьями, так считал и Колька Сбруев. А Сергей не считал, но держал Николая при себе как постоянного зрителя и свидетеля своих подвигов... Позднее, уже в училище, Сергей решил, что Сбруев талантлив, а он, Косых, нет. Но Сергей был первым. Это было вроде должности – надрываться и быть первым. Ему завидовали, а он завидовал Николаю, завидовал и чего-то боялся. Не прощал Сбруеву, что тот живет на четверть своих возможностей. Он отлично знал, что Николай не трус, просто реакция у него чуть заторможенная и подумать он любит, а из-за этого выглядит медлительным. При желании и удобном случае медлительность можно выдать за трусость. Проверкой была та ночь, когда Николай на глазах почти всего города бросился с горящего дома и стал героем, а он, Сергей, отчетливо увидел пламя этого дома – оно плеснуло ему в глаза из тех лет и на полмига ослепило его. Сергей дотронулся до виска и услышал голос буфетчицы.

– Семь рублей сорок копеек, – сказала буфетчица и поставила рядом с Сергеем бутылку и бокал.

Он медленно достал бумажник, еще медленнее отсчитал деньги и, не оборачиваясь, положил на стойку.

– Приятеля встретили? – спросила буфетчица.

– Друга детства. Двадцать четыре года не виделись, – хрипло ответил Сергей. Он никак не мог заставить себя оторваться от стойки.

– Бог ты мой! – воскликнула буфетчица, и Сергей почувствовал, что она всплеснула руками. – Вот счастье-то! Я смотрю, вы с него глаз не сводите? Глядите, как мать на свое дитя. Двадцать четыре года! Сколько же ему лет, другу-то?

– Если доживет, то двадцать пятого декабря стукнет сорок восемь, – ответил Сергей, разглядывая темную фигуру Николая и снова пытаясь угадать, о чем он думает.

– Доживет? – Буфетчица заколыхала массивной грудью. – Скажете тоже. Чай, не война, а он молодой совсем. Вы что же, воевали вместе?

– И вместе воевали, и порознь. По-всякому, – говорил Сергей, оттягивая возвращение к столу.

– Понятно, понятно! А сейчас, значит, встретились. – Буфетчица облокотилась на стойку и подперла щеку полной рукой. – Повезло вам, друга встретили. А уж красавец-то он. Писаный красавец! Кудрявый, чернобровый...

– Красив Николай, это вы точно подметили, – перебил ее Сергей, взял коньяк и вино и пошел к столу.

Николай сидел, навалившись на стол. В его широких плечах, в молчаливой неподвижности всей фигуры было столько миролюбия и доброжелательности, что Сергею захотелось над его головой повесить скромную табличку с надписью: «Осторожно! Опасно для жизни!»

– Второе отделение. – Сергей поставил на стол бокалы, поправил рубашку и галстук, осторожно пригладил редкие волосы. – Выяснение взаимоотношений. Стрельба в программе?

– Ты плохой актер, – устало сказал Николай, – переигрываешь.

Сергей отхлебнул из бокала.

– В случае стрельбы, Коля, я имею перед тобой неоспоримое преимущество. У меня пустой желудок. Неприятно получить пулю в живот после того, как съел два шашлыка и салат. Ты не находишь?

– Я тебе уже сказал, что ты актер скверный. Перестань паясничать.

– У меня сегодня праздник. – Сергей отставил бокал, начал прикуривать, но пальцы не слушались, и он бросил незажженную сигарету на стол. – Я скверный актер? В лагерях актерское мастерство не преподавали.

Николай поймал себя на том, что прикидывает расстояние до его подбородка. Проглотил сухой комок и взял в руки бокал с вином.

Неужели невозможно найти слова, которые бы проняли его бывшего фронтового друга? Наверное, нет, потому что в психике Сергея что-то сломано, или это алкоголический маразм, или мания... С нервнобольным надо быть предельно ласковым.

– В лагерях мне преподавали другое! – Сергей откинулся на стуле и расхохотался. – Посмотри на свои руки. Ты тоже актер липовый, а мерзавец отменный.

Николай с удивлением отметил, что рука действительно дрожала, и неожиданно выплеснул вино в бледное, искривленное ухмылкой лицо.

Сергей успел отшатнуться, только несколько капель попало на волосы.

Николай спокойно отметил про себя, что этот ход проиграл. Сергей не вспыхнул, как предполагалось, но то, что удалось вытряхнуть его из маскарадного костюма и поставить в боевую стойку, уже какой-то успех. Николай лениво отвернулся и, будто ничего не произошло, сказал:

– Сядь и не употребляй грубых слов.

Сергей вынул гребешок, провел им по волосам и сел.

– Ты возмужал. Жизнь без меня пошла тебе на пользу. Ты стал смелее. Немного. – Сергей сделал паузу. – Провоцируешь? Побои. Является милиция, – говорил он, как бы рассуждая сам с собой. – Письменное объяснение. Пошло, Николай. – Он оживился. – Тебе не нравится наша встреча? Почему?

– «Побои», – передразнил его Николай. – Тебе не кажется, что ты болен? А если болен – надо лечиться. И не надо щеголять передо мной приступами своей болезни. Чего ты молчишь? Неужели ты рассчитываешь, что я унижусь до рукопашной? – Он вынул из кармана пистолет и положил его на стол. – На!

Сергей вытянул шею и внимательно посмотрел на пистолет.

– Пистолетик-то тот самый! Не расстаешься с именным оружием. – Он присвистнул. – Тогда будь последовательным и носи ордена. Если мне не изменяет память, то на рукоятке этой игрушки имеется пластинка с надписью: «За храбрость».

– Я участвовал в операции без тебя...

– Сними эту пластинку и привинти ее на лоб. Иначе никто не узнает, что когда-то ты был награжден именным оружием. – Сергей деланно расхохотался.

– Ты повторяешься. – Николай посмотрел на часы. – Уже поздно, тебе больше нечего сказать?

– Нет, ты уж сиди. Поговорим. Сколько лет не виделись. И сказать мне есть что, только ты сначала убери пистолет.

– С ним вспоминается легче, – сказал Николай.

– Помнишь разведшколу? Чему только тебя учили тридцать лет назад? – Сергей театрально развел руками. – Если я опрокину стол, ты останешься без любимой игрушки. Но я не буду опрокидывать стол. – Он вынул сигареты и спички и закурил.

– Ты забыл, что у тебя по роли должны дрожать руки, – сказал Николай и впервые за весь вечер улыбнулся.

– Действительно, – Сергей посмотрел на свои руки с удивлением, – профессорская рассеянность меня погубит.

– Тебя погубит другое.

– Угрозами, Коля, ты от меня ничего не добьешься. Убери оружие, я все равно не верю, что ты можешь выстрелить.

Николай понял, что Сергей решил, что он трусит, и положил пистолет в карман. А сделав это, почувствовал, что снова идет у Сергея на поводу, разозлился и сказал:

– Не веришь? Почему? Тебя освободили за недостаточностью улик, но в прокуратуре никто не сомневается, что ты предал подполье. – Он сделал паузу. Сергей молчал. – Уверены, – повторил, растягивая гласные, Николай. – Выбрал ты хорошее место, и если я тебя пристрелю в порядке самозащиты, то никто не сможет утверждать обратное. – Он говорил медленно, взвешивая каждое слово, аккуратно вручая его Сергею. – Всем известна твоя ненависть ко мне, известно, что ты пытаешься реабилитировать себя и все свалить на меня... Наконец, известно, что ты...

– Ответь мне, пожалуйста, – перебил Сергей, сделал паузу и отхлебнул из бокала. – Ответь мне, пожалуйста, в сорок втором году ты выдал всех на первом же допросе? Или немножко продержался?

Николай долго смотрел на Сергея и молча отвернулся.

– Что же ты не отвечаешь?

– Здесь нет Клавдии Ивановны, на уроках которой твоей любимой шуткой было подстроить каверзу и громко крикнуть, что это сделал я.

– Я воспитывал в тебе мужество. – На лице Сергея появилась легкая улыбка и растерянность. – Почему-то я считал, что мое призвание воспитывать в людях смелость и мужество. – Он пожал плечами и рассмеялся.

– Тебя не любили за это.

– Не любили, – согласился Сергей.

– Один я тебя любил, Сергей. Любил и все прощал. Остальные тебя только боялись.

– Зря боялись. – Сергей ответил так мягко и грустно, что Николай поверил. – Я был добрый, только не мог сказать добрых слов. Не умел почему-то, слова говорить не умел, Сбруев. – Сергей провел ладонью по лицу, и лицо вновь затвердело. – Раскис? Школьные шалости вспоминаешь? Восемь... Восемь замученных в гестапо людей. Таких каверз я в школе не подстраивал.

– Сережа, прекрати ломать комедию! – взорвался Николай. – Здесь нет Клавдии Ивановны. А меня ты больше не обманешь. Неужели тебе не надоело играть в сверхчеловека? Сказочку себе придумал и не можешь расстаться с ней? Думаешь, ты загадка? Возможно. Но не для меня. Замученные в гестапо люди тебя не интересуют. Ты хочешь реабилитировать себя, но для этого предателем должен стать я.

Сергей не двигался и был похож на восковую фигуру, только фарфоровый блеск в узких щелочках глаз доказывал, что он существо живое.

«Может, встряхнуть его пистолетом? – подумал Николай. – Хлопнуть под ухом, чтобы перестал валять дурака?»

– Встреча проходила в теплой, дружеской обстановке, – как бы очнувшись, сказал Сергей. – Высокие договаривающиеся стороны...

– Ты женат? – спросил быстро Николай.

– Ты же знаешь, что Анку замучили гестаповцы. Кажется, ты тоже любил Анку? – весело спросил Сергей. Лицо Николая твердело, на висках выступили капельки пота. – Анку расстреляли ночью. Свет от прожектора попадал в мою комнату. Анка держалась молодцом, за несколько секунд до залпа я слышал ее голос. Сейчас Анке было бы поменьше, чем нам. В общем-то умирать рано, правда?

– Тебе лучше замолчать, – сказал Николай.

Сергей закурил.

– Да, совсем забыл. Анку перед расстрелом гестаповцы отдали в солдатские казармы.

Николай вытянулся, медленно встал и отошел к кустам. Его рвало долго. Сергей, покачиваясь на стуле, смотрел ему в затылок. Когда Николай, прямой и белый, вернулся к столу, Сергей спросил:

– Заказать еще две порции шашлыка? Ты считал, что встреча со мной тебе пройдет даром?

Николай смотрел Сергею в лоб:

– Не торопись. Отдохни. – Он помолчал и без всякой связи продолжал: – Хорошо, что Шурик Масляков жив. Он точно помнит: тебя схватили на сутки раньше. Именно после твоего ареста начался провал подполья.

– Ты это кому говоришь? – быстро спросил Сергей и оглянулся. – Кроме меня, здесь никого нет. Ты говоришь это себе, Николай Сбруев, ты уговариваешь себя. Ты хочешь сохранить Кольку Сбруева, всеобщего любимца. Хочешь взглянуть, каким ты был до своей смерти? – Сергей вынул из кармана пачку фотографий, выбрал одну и перебросил ее через стол.

Николай взял фотографию, но не для того, чтобы ее рассмотреть. Групповой снимок отличников училища лежал у Николая на столе. Фотография нужна была Николаю, чтобы, разглядывая ее, сосредоточиться и вспомнить, чья еще карточка мелькнула в руках Сергея. Нестарый мужчина. Блондин. Курнос. И улыбка. Скромная улыбка смущающегося человека.

Николай сделал вид, что с интересом разглядывает свое изображение. У него была безукоризненная память на лица. Иногда он на улице узнавал продавца, у которого год назад покупал ботинки, узнавал девушку, с которой когда-то обменялся улыбками в метро или в кафе. Николай напрягся. Он вспоминал. Он чувствовал, что от его памяти зависит очень многое. От напряжения у него задрожали ноги. Сознание отбрасывало дни, месяцы, годы. Оно уходило назад. В прошлое. Как вычислительная машина, в долю секунды безукоризненная память просчитывала десятки и сотни вариантов. Калейдоскоп лиц, имен и ситуаций. Связанные с ним нелепые, но правомерные ассоциации, города и страны. Венгрия. Польша. Москва. Ленинград. Москва. Киев. Одесса. Харьков. Смоленск. Смоленск, Смоленск!

Николай вытянул руку, потом приблизил фотографию к лицу. Сквозь ряд молодых, настороженно смотрящих в объектив лиц проступал белый искрящийся снег. Улица. Заборы. Небольшие домики. Уходящие вдаль следы. Человек. Он уходит. Мальчишеская нескладная фигура, одно ухо зимней шапки по-заячьи торчит вверх. Остановился. Ближе. Ближе. Сейчас повернется.

В руках выпускника училища, девятнадцатилетнего Сбруева появилась боль. Волосы посветлели и прилипли ко лбу. Нос вздернулся и покрылся веснушками, а изо рта потекла кровь. Володя Полозенко!

Николай сквозь плотно стиснутые зубы потянул воздух.

Очная ставка в гестапо. Шестнадцатилетний связной отряда. Он корчится под ударами Губера. Пьяного. Володя не может скрыть свои боль и страх. Он дрожит и тихо повизгивает, но в промежутках между ударами смотрит на Николая безумными глазами и не узнает. Упрямо не узнает. Отчаянное сопротивление раздавленного мальчишки приводит гестаповцев в бешенство. Володю топчут ногами, потом выволакивают из комнаты.

Николай положил фотографию на стол и кончиками пальцев подтолкнул ее Сергею.

– Хочешь получить автограф?

– У меня уже есть, – ответил Сергей. – Ты хочешь сохранить этого Сбруева, но нельзя покойника вечно выдавать за живого. Лейтенант погранвойск Николай Сбруев умер в застенках гестапо. – Сергей говорил медленно, делал паузы и почти любовался эффектом. – Умер, и с этим ничего нельзя поделать. Покойника нельзя вечно выдавать за живого. Ты труп, Николай! Не радуйся, что у прокуратуры не было доказательств твоей смерти.

– Ты защищаешься очень эмоционально, Сережа. Не переживай так, прошло четверть века. – Николай посмотрел на кончик сигареты и стряхнул пепел. – В общем, сменим пластинку. Знаешь, у меня несколько раз появлялась такая мысль: может быть, не ты предал подполье? Предал, – повторил он и взглянул Сергею в глаза. – Слово-то какое! Черт сейчас не разберет, что произошло тогда в гестапо. Может быть, в отряде был провокатор? Немцы умели работать. Мы так озлобились с тобой, что забыли о существовании других людей. Я дошел до того, что взял с собой пистолет. – Николай усмехнулся и похлопал себя по карману. – Извини, но твой характер мне известен. Давай расстанемся и не будем больше встречаться. Я понимаю, что десять лет заключения – это не шутка. Постарайся забыть.

Николай говорил, чтобы выиграть время.

Он нарочно поддерживал разговор, который ничего не мог дать. Надо думать. Решать. Ключ там, в сорок втором, давно похороненном году. Ключ в руках воскресшего Володи Полозенко. На фотографии Володе около сорока. Шестнадцать плюс двадцать четыре. Все верно. И Сергей об этом узнал, а он, Николай, нет. Не знал, а теперь знает. Стало ясно, почему появился Сергей. Его сюда привел живой Володя Полозенко. Как остался жив Полозенко? Но ведь сам Сергей остался жив!

– Прекратим эту дуэль, Сергей, – сказал Николай, почувствовал в своих словах фальшь и поежился.

– Дуэль, – повторил Сергей и брезгливо скривился. Его взгляд скользнул по груди Николая, потом по лицу и уперся в темные зрачки. – Это слово ассоциируется у меня с брошенной перчаткой, гневными благородными лицами и словами: «Вы лжете! Я вызываю вас!» – Сергей опустил глаза и посмотрел на свои руки. – Меня преследует один и тот же сон. Ты сидишь в кресле с высокой спинкой, с подлокотниками и стальными браслетами. Помнишь, такое кресло было в гестапо? Так вот, ты сидишь, ты плотно пристегнут и не можешь пошевельнуться. А я, – Сергей поднял глаза, и Николаю пришлось отодвинуться, – а я стою у горящего камина, грею руки, потягиваю дорогой коньяк и изредка, – Сергей опять стал разглядывать свои руки, – очень редко поглядываю на тебя. Грею руки и поглядываю то на тебя, то в камин. Кресло стоит так, чтобы ты видел различные инструменты покойного Губера. Покойник был большой мастер по этой части. Ты сидишь и не можешь двинуться, инструменты лежат в огне камина, а коньяку в моей рюмке осталось совсем немного.

– Каков человек, таковы и сны, – сказал Николай, – только преступник может так мечтать. Жаль, а я было уже поверил в тебя.

– Сон, все только сон. Нет у меня такой возможности. Ты хорошо защищен. Ты сидишь на обыкновенном стуле, здоровый и самоуверенный. – Сергей тяжело вздохнул. – Что я могу? Могу только сказать – до свидания. Или – прощай? – Он оживился. – Знаешь, что крикнула Анка в ту ночь?

Голос Сергея доносился издалека, даже упоминание об Анке не нарушило мыслей Николая. Он думал, считал ходы. Так думает гроссмейстер в сложной ситуации, решает партию на десять-пятнадцать ходов вперед, чтобы потом безошибочной игрой принудить противника к сдаче.

Фотография. Она могла быть показана ему нарочно. Но в этом случае Сергей положил бы ее на стол или сделал бы хоть секундную паузу, чтобы Николай мог разглядеть ее как следует. Кроме того, мог ли Сергей рассчитывать, что он узнает Володю через двадцать четыре года, да еще по карточке? Нет! Нет! Вариант с провокацией в сторону.

Сергей знает, что Володя Полозенко жив, поэтому он и явился. Он, конечно, не мог отказать себе в удовольствии, хотел все сделать своими руками. Такова позиция противника. Но он не подозревает, что Николай узнал Володю.

Хочешь все сделать своими руками? Николай заставил себя улыбнуться. За такую прихоть придется заплатить.

Он посмотрел на Сергея, руки которого опять задрожали и не могли справиться со спичечным коробком, и сказал скучным голосом:

– Прекрати эту комедию.

– Какая, к черту, комедия! – Сергей бросил спички. – Руки никуда не годятся. То хуже, то лучше. С тех самых пор, с мастерской покойного Губера. Дай прикурить.

Николай щелкнул зажигалкой, и Сергей прикурил. Николай шевельнул бедром, ощутил знакомую тяжесть пистолета: «Мой ход. Пора».

– Двадцать четыре года. Большой срок, – задумчиво сказал он, – очень большой срок. Сколько людей за это время родилось, умерло. – Николай протянул левую руку и взял бокал Сергея. – Можно?

– Ты разве пьешь? – удивленно спросил Сергей и забрал у Николая бокал. – Ты же не пьешь. Зачем начинать? Поверь, не стоит привыкать. В лагерях коньяк не подают.

Николай откинулся на стуле и хотел опустить руку в карман.

– Руки! – Сергей стоял, и карман его пиджака угрожающе оттопырился. – Положи руки на стол. – Сергей отхлебнул из бокала, подвинул ногой стул и аккуратно сел, не сводя с Николая взгляда. – Зачем ты так нажимал на факт, что свидетелей преступления сорок второго года нет? Такой свидетель есть. Я думал, ты не знаешь, что он жив. Значит, знаешь? Ай-яй-яй! Как же ты рискнул встретиться со мной? Теперь я могу отпустить тебя. Ты можешь исчезнуть, как двадцать четыре года, пять месяцев и четырнадцать дней назад.

Николай посмотрел на руку Сергея, которую тот держал в кармане, и, почти не разжимая губ, сказал:

– Я ничего не говорил про отсутствие свидетелей. Но их действительно нет.

– Точно? Ты уверен? – Сергей передразнивал. – Точно-точно? Уверен-уверен? – Левой рукой он достал из кармана фотокарточку Володи Полозенко. – Узнаешь? – спросил он и повторил убеждающе, почти ласково, как капризному ребенку: – Узнаешь, Сбруев, узнаешь.

Неожиданно взгляд Сергея отпустил Сбруева и пополз в сторону, в нем появилась смешинка. Николай снял руку со стола и положил ее на колено. Сергей задумчиво улыбнулся, провел ладонью по волосам и тихо рассмеялся.

– Первым делом тебя постригут наголо, – сказал он, и его глаза опять заблестели. – А там увидим...

Оттолкнувшись от стола ногами, падая на спину, Николай выстрелил. Сергей вздрогнул, приподнялся на носки, сделал несколько шагов, остановился, широко расставил ноги и обхватил себя правой рукой за плечо.

– Так и убить можно, – сказал он тихо. – Дай стул.

Николай выстрелил вторично. Потом еще и еще.

Сергей рассмеялся.

– Шурик Масляков вчера в твоем пистолете заменил обойму, – сказал он. – Патроны холостые.

Что с ним происходит?

Николай выстрелил еще раз. Как долго вчера Масляков возился с «вальтером», а он, Николай, разговаривал в это время с Петровским. Зачем эта вся суета? Куда теперь? За убийство тем более не пощадят... Он сразу ослабел и еле нашел в себе силы кинуть пистолет в кусты.

Несколько секунд было так тихо, что Николай слышал только свое дыхание, потом хлопнула дверь шашлычной и донеслись приглушенные женские голоса.

– Спокойно, девочки, спокойно. – Николай узнал голос Маслякова. – Все живы-здоровы. Можете не волноваться, – успокаивал он всполошившихся официанток, – фронтовики – они без стрельбы не могут. – Шурик не спешил подходить, сказал что-то еще, девушки засмеялись и загремели посудой.

В шашлычной появился Петровский, он вразвалочку подошел к Сергею, отпихнул ногой стул Сбруева, взял другой и сел.

– Ты так мне и не рассказал, где обосновался, Сережа, – сказал он, словно продолжал на секунду прерванный разговор.

– Я в Луганске сейчас...

– Хлопцы, выпьем, что ли, – перебил Сергея подошедший Шурик. – Погодка сегодня... – Он сел с размаху на стул и стал откупоривать бутылку.

– Тоже дело. – Петровский смахнул со стола всю посуду и вытер его рукавом.

Сбруев сидел на земле у ног Петровского и равнодушно разглядывал облепленные листьями ботинки Маслякова. Наконец мысли сгруппировались в замысловатую фигуру, и Николай понял, что надо было понять давно. Мысль стала простой и очевидной. Ловушка. Его заманили в ловушку. Полозенко мертв. Мертв двадцать четыре года, давно истлел, стал землей или ромашкой, а Сергей показал ему сфотографированный рисованный портрет. Николай встал, машинально отряхнул брюки и, с трудом пережевывая тугие, резиновые слова, сказал:

– Я же мог не успеть разглядеть фотокарточку. Я мог и не узнать его. – Он подошел к Сергею, но Шурик поднялся и встал между ними. – Я защищался! – крикнул Сбруев. – Я стрелял в порядке самообороны! Он угрожал!

Трое молча смотрели на него.

– Уходи, – прошептал Масляков, губы его кривились и дрожали, – уходи, Сбруев. Пока... жив.

– И пойду, – ответил Николай. – Я пойду, и все, – повторил он и стал шарить в траве в поисках пистолета.

– Может, ты утром зайдешь в прокуратуру? – спросил Петровский. – Если у тебя есть еще...

– Конечно, конечно, – перебил Николай, нашел пистолет и разогнулся. – В прокуратуру, конечно, в прокуратуру. – Он шагнул в кусты, и они мокро зашелестели.

Петровский посмотрел ему вслед и, хотя понимал, что оправдание неубедительно, да и не нужно, сказал:

– Сережа... мы считали... ты один не был расстрелян. Мы не могли понять, а ты не объяснил.

– Гестаповец, который допрашивал, понял Сергея Косых, – Сергей говорил о себе в третьем лице. – Он понял, что Косых легче умереть, чем остаться жить. Губер не любил делать людям приятное.

– Как ты узнал, что Николай... – Шурик запнулся.

Сергей сказал:

– Вы помните Анку? В ту ночь она кричала: «Сбруев не уйдет от тебя, Сережа! Ты слышишь? Я верю, он не уйдет от тебя!»