Часть вторая

Если бы Слепаков не сделал последний непоправимый шаг, если бы подождал только одну минуту, он увидел бы, как из желтого трамвая, подъехавшего к остановке, тяжело сошла усталая и печальная Зинаида Гавриловна с аккордеоном за плечами и медленно приблизилась к дому.

Внезапно оценив наличие полицейской машины, «Скорой помощи», суетящихся людей, Зинаида Гавриловна бросилась прямо к тому месту, где лежал Всеволод Васильевич. Она побледнела, как полотно, издала протяжный вопль и навзничь упала на тротуар, круша об асфальт аккордеон. Какие-то соседи по двору отнесли ее на скамейку. Снова начали вызывать «Скорую».

Приехал полицейский «УАЗ» со следователем и экспертом. Из «Ауди» вылез исполняющий обязанности начальника отдела майор Полимеев. За ним еще один опер, капитан Сидорин, еще один — по отношению к задействованным уже Маслаченко и старшему лейтенанту Рытькову.

И когда вся трагическая коллизия будто бы стала укладываться в рамки необходимого порядка, увезли с одиннадцатого этажа Хлупина, увезли — почему-то в институт Склифосовского! — Зинаиду Гавриловну, отправили в морг останки самоубийцы, — как вдруг раздались новые крики ужаса. Позади мусорных контейнеров обнаружили тело дежурной по подъезду Антонины Кульковой.

Опять «Скорая», беспомощно толкущийся среди зевак старичок с темными очочными стеклами, оказалось, муж злосчастной консьержки… Словом, ни сотрудники полиции, ни здешние старожилы не припоминали такого напряженного дня в этом квартале. Долгое время никто из свидетелей никаких вразумительных показаний не мог изложить. Да и свидетели-то оказались весьма относительные.

Не раньше чем через час следственная группа (в том числе Рытьков, травмированный слепаковским молотком) приступила к тщательному изучению происшедшего. Повалившегося на капот собственного джипа, безудержно рыдавшего Антона Квитницкого оперативники взяли на заметку. Проверили документы, записали номер серо-стального «Мицубиси». Исчез и неизвестно в каком направлении ночной заместитель Антонины Кульковой по имени не то Мамед, не то Мухамеджан. И, наконец, после всего случившегося пришлось вызвать машину «Скорой помощи» для профессорши Званцовой, настигнутой из-за эмоционального восприятия трагедии гипертоническим кризом.

На четвертый день Всеволода Васильевича Слепакова хоронили на Пятницком кладбище, в ограде, где находились могилы его родителей. Пришедшие проводить в последний путь Слепакова случайно обратили на это внимание.

Расходы, связанные с ритуальными хлопотами, перевозкой гроба и непосредственно похоронами взяло на себя спецпредприятие, где Слепаков работал до выхода на пенсию. В организации похорон принял участие товарищ юности Слепакова Антон Германович Квитницкий. Привез большой, увитый траурными лентами венок с надписью «Дорогому другу Севе. Безутешный Антон». Он же заранее заказал у кладбищенского руководства приличное надгробие. Такое сослуживцы Слепакова не потянули бы. Всеволода Васильевича не отпевали, поскольку Зинаида Гавриловна лежала в институте Склифосовского с сотрясением мозга и серьезным нервным расстройством. А пятеро бывших сослуживцев свидетельствовали, что Слепаков церковь не посещал и, скорее всего, верующим себя не считал. Да и уход его из жизни был самовольный, что по церковным канонам не допускалось. Наверно, Зинаида Гавриловна все-таки настояла бы и заказала мужу отпевание, если бы могла. Хотел было по этому поводу вмешаться Квитницкий, но его отговорили. Тогда он пригласил всех присутствующих в ближайший ресторан на поминки, руководствуясь усвоенным где-то афоризмом «Мертвых в землю, живых за стол». Естественно, никто не отказался. Кадровик Валетный, когда-то объявивший Слепакову о его выходе на пенсию по выслуге лет, произнес последнее слово официальной печали, кончавшееся неизменным «спи спокойно, дорогой товарищ» и пр. Следует заметить, что, кроме пяти сослуживцев Слепакова и Антона Германовича Квитницкого, при захоронении стояли еще двое: невысокая худенькая женщина лет сорока пяти и рослый парень спортивного телосложения в теплой кожаной куртке и джинсах. Один из присутствующих, кажется, углядел в худенькой женщине бывшую сотрудницу, но был в том не очень уверен. А Валетный, который, как он сам говорил, «сто лет сидел на кадрах», наверняка бы ее узнал, но слишком увлекся организацией печального мероприятия и женщину не заметил.

Квитницкий пригласил помянуть покойного, сделав общий радушный жест, но женщина и молодой человек остались стоять в сторонке. Могильщики насыпали холмик, уложили венок, получили мзду и ушли, позвякивая лопатами. Затем удалились «друзья и соратники». Они устали скорбеть. Теперь их больше интересовали поминки.

Когда наконец стало тихо над могилой бедного Всеволода Васильевича, женщина приблизилась и положила рядом с роскошным венком Квитницкого несколько красных гвоздик. Плакала, сняв очки и вытирая слезы белым платком.

— Мама, перестань… Сердце разболится… — взволнованно произнес парень в джинсах.

— Дима, пойми меня… Вот сейчас зарыли единственного мужчину, которого я любила… Может быть, он не стоит твоей печали, ты вырос без него. Но в тебе очень многое напоминает отца. Он был честный и прямой человек. Он не пережил оскорбительных изменений и вопиющей несправедливости, которыми наказала его жизнь. Еще и странное стечение обстоятельств. Он хотел сопротивляться, но погиб. Скажи и ты несколько слов над его могилой.

Молодой человек, сосредоточившись, помолчал.

— Мне жалко тебя, отец, — произнес он после минуты молчания. — Я не могу наказать всех… Я отомщу тем, кто непосредственно виноват в твоей смерти. Клянусь, я это сделаю.

Вот такие странные слова сказал сын погибшего Слепакова.

— Кому ты обещал мстить? — испуганно спросила женщина. — Я рассказала тебе то, что слышала от отца в ту последнюю ночь. Каким-то людям он сам грозил физической расправой. Это показалось мне похожим на бред. Он явно был психически нездоров. А притон, куда он просил его отвезти… Там играла его жена… Видишь, здесь она не появилась. Сказали, будто бы в тяжелом состоянии в больнице. Так вот, отца избили и выкинули из дверей. Тут нужно кое-что выяснить про директрису Илляшевскую… Но только с помощью полиции…

— Ну, Нина Филипповна, — сказал сын, словно желая снизить степень скорбного настроения, — пойдем-ка и мы… Не плачь, хватит уж… А в отношении того притона… Что же… Понемногу будем разбираться.

Они сели в темно-синие «Жигули» и выехали из кладбищенского переулка. Сын за рулем, Нина Филипповна рядом. Поехали по Кольцу. Не спеша делились всякого рода соображениями. Нина Филипповна грустила. Дмитрий тоже был под впечатлением от произошедшего.

После нескольких обгонов, снижений и увеличений скорости он осторожно заметил:

— Мне кажется… Да, по-моему, точно…

— Что такое? — заволновалась нервная Нина Филипповна.

— Сначала я не обратил внимания. Теперь вижу: за нами едут.

— Господи, зачем? Кто?

— Серый «Шевроле».

— Это полиция?

— Полиция редко использует такие авто. Хотя, конечно, все бывает… С чего бы полиции нас преследовать? И откуда они знают нашу машину?

— Дима, ты думаешь, это связано с тем местом, куда я отвозила отца?

— Скорее всего. Они, видимо, проследили, кто присутствует на похоронах, и узнали тебя. А может быть, еще с того раза зафиксировали номер машины.

— Что им нужно?

— Не знаю. Хотят предупредить, чтобы ничего не рассказывали следствию. Это лучший вариант.

— Ужас какой!.. Но я не понимаю, чего они опасаются? Я видела их бесстыдное варьете… Сейчас в Москве и не такое можно увидеть. И никому не запрещают. Я видела, они избили Севу… Всеволода Васильевича… Из-за этого? Как же ты думаешь поступить, сынок? Может быть, где-нибудь меня высадишь? Я попробую с ними поговорить…

— И думать не смей! — рассердился Дмитрий; лицо его стало суровым и сосредоточенным. Чувствовалось, юноша знает, что такое опасность, и не раз с ней встречался во время службы на Кавказе. — Я постараюсь оторваться от них. Жаль, у нас тачка слабовата. С другой стороны, при такой тесноте, пробках, на нашем «жигуленке» легче проскочить краешком, затеряться в толкотне, вильнуть куда-нибудь в проходной двор.

Ехали довольно долго. Постепенно Дмитрию удалось отдалиться от преследователей и в районе Серпуховского вала ускользнуть от них. Осуществив несколько проверочных уверток, направились в Чертаново, к дому.

— Мы правильно сделали, что не пошли на поминки с толстяком и сотрудниками. После ресторана нас бы точно прихватили. — Дмитрий напряженно выстраивал в уме какие-то планы. — Значит, так, мама… Нашу машину я временно ставлю в гараж к Сереге Ардаматскому, у него есть место. Придется поездить на метро. Ничего, да и деньги на бензин поэкономим. В городе они тебя не узнают. А вот вблизи полицейского управления могут. На всякий случай я первый раз без тебя пойду к этому… к оперу…

— Капитану Маслаченко?

— Поговорю с ним или с другим опером, ведущим дело. А дальше будет видно. Что делать, жизнь жестока. Возьми себя в руки, мама, постарайся успокоиться.

— Ох, какая жизнь… — вздохнула Нина Филипповна. — Войны нет, а жить страшно.

— Как это войны нет! — возразил Дмитрий, усмехаясь с убежденностью человека, побывавшего в смертельно опасных передрягах. — Война идет не только по южным границам. Война то скрыто, то явно проявляется и «на гражданке». Кругом заказные убийства, налеты на конторы, учреждения, захваты предприятий, целых огромных комплексов вооруженным путем. Спекуляции, бандитизм, вымогательства. Война всех против всех.

В убойном отделе полицейского управления завели уголовное дело по факту самоубийства Всеволода Васильевича Слепакова, посмертно обвиняемого в убийстве гражданина Молдовы Джордже Ботяну. Что касается других известных нам криминальных событий, то по ним продолжала работать группа уголовного розыска. Подключалась и прокуратура. Проходили опросы свидетелей, разрабатывались версии. Через десять дней после бывших ноябрьских праздников капитан Валерий Сидорин подъехал к управлению на своей вполне приличной «Волге». Сидорин был высоким темноволосым человеком с усталым лицом, в старой куртке под замшу, сером свитере и неглаженых брюках. Коричневый плащ с теплой подстежкой держал в руках. Проходя, поздоровался с дежурным полицейским и поднялся к начальнику.

Исполнял обязанности начальника отдела майор Полимеев. Он уже сидел у себя в кабинете за письменным столом и говорил по телефону с кем-то из «муровского» начальства. Выражение его лица было сосредоточенно-почтительное, соблюдающее субординацию. Как всегда, Полимеев выглядел свежим и выспавшимся, в прекрасно сидевшем кителе с сияющими пуговицами.

— Да, конечно, закончим, — говорил Полимеев, кивая и делая взгляд уверенным. — Улик больше, чем необходимо, товарищ полковник. И вещественные доказательства налицо. Проверяем. И на наркотики тоже. Слушаюсь. — Через минуту опять: — Слушаюсь. Все сотрудники работают в полную силу. Так точно. До свидания, товарищ полковник… Чего-то он паникует, — положив трубку и обращаясь к вошедшему Сидорину, закончил Полимеев.

— Он всегда паникует, — раздраженно проговорил Сидорин. — Ему в два дня вынь да положь. Как будто мы какие-то экстрасенсы или… как они…

— Волшебники, колдуны?

— Не волшебники, а ясновидящие. Предсказатели. А мы люди. С определенной квалификацией, практикой и все такое.

— Вы не люди, а опера. Вот то-то. Давай, Валера, зови Маслаченко и других. Будем совещаться.

Сидорин повесил на вешалку плащ и выглянул в коридор.

— Минаков, — громко позвал он, увидев кого-то из подчиненных, — Маслаченко к и.о. начальника. — Нарочно подчеркнул «и.о.». Полимеев фыркнул. — Рытькова тоже. И лейтенанта Михайлову. Ну, Галю, Галю… Не ощеривайся…

Вскоре в кабинет с российским флагом в углу и портретом президента над головой начальника вошли вызванные.

— Садитесь, — бодро произнес Полимеев, компанейски-приветливо указывая руками. — Докладывайте про состояние на сегодняшний день всех потерпевших. Кроме Слепакова, естественно. Давай, Рытьков. Кто тогда был старшим? Маслаченко?

— Я, товарищ майор. Пострадавший Хлупин с одиннадцатого этажа дома номер…

— Говори по факту. Дом, квартира известны.

Маслаченко аккуратно пригладил светлые волосы, как бы приходя в более «оперативное» состояние. Даже застегнул пуговицу на клетчатом пиджаке.

Пиджак его показался Сидорину новым, рубашка выглаженной, галстук модным. Вообще то, что Маслаченко смотрелся импозантно в сравнении с ним, постоянно сердило капитана Сидорина. Это добавило еще больше раздражительности в его настроение. К тому же Галя Михайлова обычно сидела в одной комнате с Маслаченко.

Несмотря на унылый носик и какой-то неопределенный, будто отвлеченный куда-то взгляд светло-голубых глаз, Галя нравилась Сидорину. Особенно привлекала его фигура девушки — полногрудая, с тонким станом. А когда Галя садилась на стул, скромно одергивая форменную юбку, ее круглые колени просто выводили капитана из состояния деловой уравновешенности.

— В день самоубийства Слепакова, примерно минут за сорок до случившегося, — говорил Маслаченко, напрягая надбровье, отчего брови его превратились почти в горизонтальную линию, — с городского поста передали, что был телефонный звонок. Сообщили: по такому-то адресу… совершено убийство пенсионера Хлупина, убийца Слепаков проживает этажом выше. Звонок с мобильника. Откуда — засечь не удалось. Мы вызвали для Хлупина «Скорую» и выехали сами. Дальше — все знают. Хлупина положили в больницу номер пятьдесят шесть, улица Пехотная. В реанимацию. Когда его забирала «Скорая», Хлупин был в тяжелом состоянии. Установлен сердечный приступ якобы из-за электрического разряда, направленного через батарею центрального отопления… по словам потерпевшего.

— Прямо фантастика. — Сидорин поморщился с откровенной досадой на сказанное Маслаченко. — Скоро ультразвуком убивать будут. Или колдовством. Через спутник… откуда-нибудь из Австралии.

— Подожди, Сидорин. Я чего-то подзабыл, как это Хлупина долбануло через батарею, — уточнил Полимеев. — Каким образом?

— Да он же заземлялся, — саркастически усмехаясь, напомнил Маслаченко. — У него к ногам медные пластинки были прикручены, а от них провод к батарее.

— А… ну да, вспомнил, — кивнул и зачем-то прищелкнул пальцами Полимеев. — Во оригинал, елки зеленые… И что же?

— Кто выезжал по вызову? — вдруг опять вмешался Сидорин. — Рытьков?

— Со мной выехали Рытьков и старший сержант Селимов, — терпеливым тоном сказал Маслаченко. — Мы с Рытьковым брали Слепакова. Селимов оставался возле машины у подъезда.

— Ага. И Рытьков сообразил пальнуть по Слепакову из «макарова»… — Сидорин крутил головой, усталое выражение на его лице сменилось на ироническое. — Чуть не уложил на месте. Тогда рапортом и ходатайством не отделался бы.

— Да случайно сорвался выстрел-то! Слепаков в меня молотком зафенделил со всей силы. А сил у старика хватало. Он сперва замок огромадный на верхнем люке сбил — и в меня. Плечо до сих пор болит. Первые дни спать не мог. Шрам показать? Если бы в голову попал, хоронили бы скромного офицера полиции вместе с этим психом. — Рытьков мрачно посмотрел на Сидорина. Деланое веселье капитана явно его обидело.

— Все! Прекращайте пикировку, оперуполномоченные специалисты убойного отдела, — строго, хотя и допуская полускрытую шутливость, заявил майор. — Взыскания буду назначать за сварливость в рабочее время. Я ведь только исполняющий обязанности начальника. Вот посадят вам в кабинет нового шефа с Петровки, тогда попрыгаете. В чищеных ботинках, стоя докладывать будете.

— Мы что… мы ничего, — проговорил Рытьков, внезапно становясь этаким скромным старшим лейтенантом. — А капитан цепляется ни с того ни с сего.

— Продолжайте, Маслаченко, — официально сказал Полимеев.

Маслаченко подробно изложил, как они с серьезно травмированным Рытьковым производили тщательное обследование квартиры Слепакова. Но ничего хотя бы в малейшей степени подтверждающего его противоправные действия в отношении Хлупина найти не удалось. Вообще в квартире никаких улик, изобличающих Слепакова и его жену, нет.

— Если было какое-то устройство, — позволила себе выразить дополнительное мнение лейтенант Михайлова, — то ведь его могли вынести… Вынести и уничтожить. Закопать, например, или бросить в реку, или еще куда-то…

— Да какое устройство, Галя! — опять взвился, забыв о смирении, Рытьков. — Ты понимаешь, что есть законы физики? Электричество, пущенное через систему отопительных труб, обязательно уйдет в подвал по самому короткому прямому пути. Каким образом оно свернуло на этаж ниже? Что это за агрегат притащили, а потом утащили? Огромный конденсатор или трансформатор? Что это вообще такое? Не может быть! Темнит Хлупин, морочит голову.

— Словом, сплошная тайна и чудеса.

Майор встал из-за стола и принялся размеренно ходить за спинами оперов, сидящих рядком.

— Через пару дней Хлупин выписывается. Его состояние признано удовлетворительным. Я звонил, спрашивал у лечащего врача. — Маслаченко достал из внутреннего кармана бумагу.

— Почему не съездил в больницу? — упрекнул его Полимеев недовольным тоном. — Почему на месте не провел дознание? Звонил, звонил…

— Врачи не разрешали, Владимир Степанович, я пытался, — стал оправдываться Маслаченко. — После выхода Хлупина из больницы сразу будем проводить подробное дознание. Вещдок — аккордеон жены Слепакова показывал экспертам. Они обнаружили под клавишами небольшие емкости, которых там не должно быть. Вполне вероятно, аккордеон Слепаковой являлся средством доставки каких-то некрупных предметов. Предположительно…

— Наркотиков, — подсказал Сидорин, проявляя все больший интерес. — Значит, доказано: жена Слепакова проносила в своем аккордеоне… наркоту.

— По нашим данным, между Хлупиным и женой Слепакова выявлена предосудительная связь. Вот первая ниточка, ведущая в Барыбино. А может быть, и… — хотел продолжить Маслаченко.

— Какая связь? — смешливо наморщив нос и блеснув глазами, прервал Полимеев. — Что-то ты очень мудрено, Андрей…

— Ну, любовная связь. Странно вообще-то: ему полтинник с гаком, ей тоже лет сорок.

— А ты думаешь, любовная связь возможна только от восемнадцати до тридцати? Н-да… Тщательный химический анализ емкостей в аккордеоне произведен? Нет. Почему? — Голос майора стал начальственным, а глаза удивленно-оловянными, без блеска. — Что за неимоверное копание такое? Вы что, Маслаченко, уснули? Елки зеленые! А вы, Сидорин?

— Нас же срочно бросили тогда на раскрытие заказного убийства Нордвейна, коммерческого директора фирмы «Стимос», — напомнил Маслаченко. — И меня, и Сидорина…

— Меня тоже с Рытьковым, — торопливо добавила Михайлова. — Ты ведь там был, Саша?

— Я в другой группе, с Гальпериным, — возразил Рытьков, отвернувшись и демонстративно зевая.

— Хорошо. Лично звоню в лабораторию Комитета по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, — сердито и официально заявил операм майор Полимеев. — Где у меня справочник? Лаборатория? Говорит майор… нет, из Строгинского. Майор Полимеев. Что? Это ты, Харитонов? Здорово, Алексей Иваныч! Мне нужно… Как у нас дела? Да как сажа бела. Помощь твоя требуется. Надо установить, есть ли в емкостях вещдока хоть малейшая пыльца от чего-нибудь… героина, например, кокаина и т. д. Вник? Ага, посылаю сотрудника с вещдоком. Спасибо, до встречи. Рытьков, бери аккордеон. Сидорин, поезжай-ка с ним. Заедете потом в Склиф поговорить с женой Слепакова. Кстати, чего это она в Склифе?

— Наверно, кто-то решил по звонку, что ее сбила машина.

— Ладно, поезжайте. Маслаченко, иди к себе, узнай: можно ли общаться с Кульковой? Если — да, иди к ней. Возьми с собой лейтенанта Михайлову. Или… Галя, что у нас с музыкой? — Полимеев переполнился к концу совещания необычайной энергией, как бы внутренне разгоревшись. Михайлова улыбнулась довольно хитро и пожала плечиком.

— В Салоне аргентинских танцев срочно требуется аккордеонист, — сказала она. — Я знаю от своего знакомого по Егорьевскому музучилищу.

— От кого?

— От ударника Белкина. Учились вместе.

— Ты разве окончила музыкальное училище?

— Я окончила музыкальную школу по классу баяна. И еще три курса училища в Егорьевске… Я подмосковная девушка была, — кокетливо произнесла Галя. — А потом ушла в полицию.

— А почему? — подняв брови, с веселым видом спросил майор. — Нет, ты скажи, что за резкая смена профессии?

— Убили и ограбили моего деда Петра Андроновича Михайлова. — Лейтенант перестала улыбаться, в ее лице с нежной кожей, бледно-голубыми глазами и унылым носиком проявилась неожиданная печальная строгость. — Я очень любила дедушку. Он был учитель русского языка и литературы. Мог бы еще долго учить детей. Я помогала следствию, как умела, все бросила, работала с операми. Когда выявили и задержали убийц, начальник опергруппы капитан Екумович предложил мне освоить разыскное дело. Я согласилась, пошла учиться. Тем более что скоро вышла замуж…

— За Екумовича? Ну а потом? То есть я хочу сказать, как ты… Почему ты сейчас не замужем? — Казалось, майор Полимеев, задав этот вопрос, уже пожалел, что стал расспрашивать миловидного лейтенанта в укороченной юбке о личной жизни. Но Михайлова не считала нужным смущаться.

— Мы развелись через год, — подытожила она свою семейную историю. — Екумович оказался плохим мужем. Бабник, жадина, грубиян. Одним словом, ненадежный человек. Я потом узнала: он ушел из полиции, работает в частной охране.

— Хорошо не в киллеры подался. И такое, к сожалению, бывает. А ты, Галина, значит, у нас музыкант?

— Я пока еще неплохо играю на баяне. И на аккордеоне.

— Так то ж замечательно! — воскликнул сияющий, будто выигравший внезапный приз, Маслаченко. — Почему никогда не признавалась, що ты у нас виртоуз… Или виртуоз?

— Ну, до виртуоза мне далеко. По возможности баян стараюсь не забывать. Сижу иногда, пилю, если есть время.

— Аккордеон. Меня интересует аккордеон, — сказал майор, хищно прищурившись. — У меня складывается удачный план. Галя, тебе придется срочно поступить в салон танцев… Аргентины… Или — как его?

— В Салон аргентинских танцев, — поправила Галя.

Взяв с собой аккордеон Зинаиды Гавриловны Слепаковой, Сидорин и Рытьков ехали в сидоринской «Волге» по переполненной автомобильными потоками столице. Нарушали правила, обгоняли, крутились, вертелись, стараясь сократить время движения, но это плохо удавалось. Наконец подъехали к «наркотическому» правоохранительному учреждению. Вошли, предъявили пропуска.

— Нам в лабораторию, — заходя, проговорил Сидорин. — К майору Голомбаго или к Тисману.

— Так это один и тот же, — ухмыльнулись пропускавшие.

— Майор один? А второй в каком звании? — придерживая аккордеон и не думая комиковать по поводу странной фамилии, спросил Рытьков.

Однако Сидорин не стал выяснять, кто из требуемых им людей в каком звании. Быстро прошел по длинному коридору и открыл дверь. Окинул взглядом несколько застекленных отсеков, где сидели женщины и двое мужчин в белых халатах. Некоторые из сотрудников лаборатории корпели над микроскопами. Другие что-то делали с незнакомыми Рытькову, видимо, сложными приборами. Были и те, которые медленно листали бумаги.

Навстречу встал невысокий полноватый брюнет с седеющими висками. Он оказался человеком приветливым.

— Я уже знаю, мне позвонили, — остановил представившегося Сидорина полноватый брюнет. — Токсиколог Голомбаго-Тисман, Вадим Борисович. Давайте ваш аккордеон. Попробуем выяснить, что в нем находилось, кроме приятных звуков. Катя, Эмма Григорьевна, — обратился токсиколог к сотрудницам, — подготовьте мне…

Дальше речь его пополнилась специальной терминологией, так что некоторые русские слова, втиснувшиеся между непонятными обозначениями реактивов, ничего не подсказали внимательно слушавшим операм.

— Надо бы побыстрее, Борис Вадимович, — попросил Сидорин.

— Вадим Борисович, — поправил токсиколог с двойной и очень редкой фамилией. — Постараемся. Ждите, уважаемые оперуполномоченные. Наша специальность есть тонкое искусство. А искусство требует жертв. И времени.

— Простите, — влез зачем-то в переговоры Рытьков, — мы по фамилии решили — вас двое…

— Двоится у нас в глазах после юбилеев, — сказал Голомбаго-Тисман и ушел. Не было его около получаса.

— Кажись, они тут спиртиком балуются. — Рытьков вздохнул. — Сейчас бы пива с солеными сухариками или…

— Лучше с вяленым лещом. А у нас в Сибири коптят жереха… — начал Сидорин и сам себя сердито прервал.

Голомбаго-Тисман появился с официальным отчетом о проведенной экспертизе. За ним шла крупная девушка Катя, очень довольная результатами, судя по выражению ее щекастого лица. Она несла поломанный аккордеон Зинаиды Гавриловны.

— Все обнаружили, — приветливо улыбаясь, заверил старший токсиколог. — Ваш начальник предположил совершенно правильно. У него развилась интуиция, нюх, как у спаниеля. А у нас научный подход. И абсолютно точно выявлено: в аккордеоне транспортировали героин и кокаин. За клавиатурой, в верхних отсеках, если их можно так назвать, героин, в нижних кокаин. Наркотики, наверно, были в маленьких полиэтиленовых упаковках. Однако удалось найти мельчайшие частицы. «Путь к богатству — дело мужчин», — шутливо процитировал кого-то Голомбаго-Тисман.

— Тут как раз дело не мужчин, а женщин, — немного запоздало прокомментировал Рытьков заключение токсиколога. — Потому что играла-то на аккордеоне женщина.

— Ну, молодой человек, кто играл — это отнюдь еще не факт преступления. Главное установить: кто отправлял наркотические средства и кому. А женщина, вполне вероятно, ничего не знала. Просто пленяла своим искусством слух. — Майор кивнул и скрылся между застекленными отсеками лаборатории.

— Нет, без балды, они спиртик принимают для бодрости. Видно же… И у девки морда красная, кирпича просит… — шепнул Рытьков, поднимаясь за Сидориным на другой этаж для получения виз на документы.

— Да иди ты… — раздраженно перекосил лицо капитан Сидорин. — Просто веселый человек этот майор Галимбого.

— Голомбаго, — вздохнул почему-то Рытьков.

— Ну да, Тисман. Хорошее настроение у него, не то что у нас с тобой. Бегаем, как бобики, за три копейки… — Сидорин одернул себя и замолчал.

Район учреждения, из которого они вышли, и институт Склифосовского находились сравнительно недалеко один от другого. Однако постоянные заторы, нарушения, пробки, даже кое-какие ДТП заставили оперов долго и занудно, раздражаясь и чертыхаясь, добираться до знаменитой больницы. Уже стемнело, когда они наконец поставили «Волгу» и вошли в тускло освещенный вестибюль.

— Уголовный розыск, — тихо сказал Сидорин, показывая удостоверение дежурному охраннику. — Узнайте, где лежит Слепакова.

Дежурный позвонил, выяснил и с готовностью сообщил.

Рытьков и Сидорин сняли в гардеробе верхнюю одежду, поднялись в лифте на пятый этаж. Обратившись к врачу, нестарой женщине, крашеной блондинке и вообще весьма привлекательной особе, они представились и попросили разрешения поговорить с Зинаидой Гавриловной.

— Как она? — спросил Сидорин, боясь получить отказ, ибо отказать операм, тем более в медицинском учреждении, ничего не стоит.

— Ей стало получше, — сказала врач, — она в сознании. Постоянно грустит и часто плачет. Угрожающего положения уже нет, но все-таки постарайтесь разговаривать с ней мягче и не допускайте психологического давления. Ни в коем случае.

Какая-то худенькая медсестра в распахнутом халатике прошла мимо и с нескрываемым интересом покосилась на плечистого, с русым бобриком, Рытькова. Александр невольно ухмыльнулся, встретив ее игриво-пристальный взгляд. «Бойкая телочка», — подумал он, сразу сообразив, что нравы у медсестер, всем известно, свободные, что неплохо бы познакомиться и встретиться как-нибудь.

— Рытьков, — прервал его эфемерные, хотя и приятные планы голос Сидорина, — я зайду в палату, так сказать, плодотворно побеседовать. А ты сорганизуйся неподалеку. Присядь вон тут где-нибудь… На сестер и врачих зенки не пяль, ни с кем не заговаривай. Не вздумай знакомства затеять. Следи, как бы невзначай, за дверью. Вон та дверь, не перепутай. Понял?

— Понял, Валерий Фомич.

Сидорин быстро причесался, одернул халат, разгладил на груди серый свитер и тихонько постучал. Никто не отозвался. Тогда врач с блондинистыми волосами отстранила его, приоткрыла дверь, высмотрела кого надо и сказала: «К вам». После чего впустила посетителя. Тем временем медсестра в распахнутом халатике, явно выставляя напоказ свои стройные ноги в туфельках на каблуках, продефилировала по коридору в обратном направлении. Рытькову она откровенно улыбнулась и подошла к врачу, проверявшей за столом истории болезни.

— К кому такие поздние? — спросила худенькая медсестра, небрежно встряхивая черными волосами и заглядывая через плечо.

— К Слепаковой, — рассеянно ответила врач и перелистнула страничку.

— А другой чего тут торчит?

— Не знаю. Займись делом, Юля.

Худенькая зевнула, отвернулась от своей красивой начальницы и пошла дальше по коридору мимо лифта, пока не оказалась, пройдя стеклянные двери, на лестничной площадке. Глянув по сторонам, вынула сотовый телефон, набрала номер.

— Это из Склифа. К ней пришли. Нет, помешать нельзя, врач разрешила. Надо было раньше думать. Доложи шефу. Я дежурю сегодня в ночь. Все.

Она отключила телефон, поднялась по лестнице на один этаж и исчезла.

Сидорин вошел в палату, где лежала Зинаида Гавриловна Слепакова. Увидел необычайно просторное и чистое помещение с непривычно высоким потолком и невольно подумал: «Да, строили в старину на совесть». Свет под потолком был потушен. Настольные светильники горели только рядом с двумя кроватями. Справа и слева стояли по четыре кровати. Две женщины спали; учитывая общий полумрак, они едва угадывались под складками одеял. Еще одна, молодая, в пестром свитере, с зажженной лампой и книгой в руках, указала Сидорину в конец левого ряда кроватей. Там на приподнятых подушках, укрытая до подбородка одеялом, лежала Зинаида Гавриловна. На светильник, включенный рядом, кто-то набросил темную косынку, чтобы свет не беспокоил больную. Зинаида Гавриловна не спала. Она лежала, не шевелясь, и неподвижным тусклым взглядом смотрела перед собой.

— Стул возьмите, — громким шепотом сказала молодая женщина в пестром свитере. — Вон там у стены.

Сидорин взял стул, стараясь ступать тише. Подсел к Зинаиде Гавриловне. Она продолжала смотреть мимо него, куда-то в полумрак. Если бы Сидорин знал ее раньше, он бы поразился, насколько изменилась эта еще недавно цветущая женщина. Перед ним находилась тяжелобольная с серым лицом, скорбно поджатыми бескровными губами, отечными темными подглазьями. Опер кашлянул и смягченным голосом произнес:

— Извините меня за беспокойство, Зинаида Гавриловна. Я из полиции. Капитан Сидорин. В состоянии ли вы ответить на мои вопросы?

Больная с усилием перевела взгляд на незнакомого мужчину. Сидорин подумал, что сегодня ему вряд ли удастся разговорить жену погибшего Слепакова. Опытный опер, повидавший множество смертей, трупов, эксгумаций, и умалишенных, и самых жестоких или жалостных эпизодов, какие только возможно себе представить, почему-то ощущал невольное сочувствие к пожилой, как ему казалось, и очень несчастной женщине. Он заметил на тумбочке носовой платок, взял его и протянул Слепаковой. Она медленно выпростала из-под одеяла руку с натруженными, но изящными пальцами музыканта. Взяла платок и посмотрела на него. Губы ее задрожали, она прижала платок к глазам, совсем скрыв от Сидорина плачущее лицо.

— Я повторяю, Зинаида Гавриловна. В состоянии ли вы отвечать на мои вопросы? Я здесь по долгу службы и работаю для восстановления картины происшедшего, а также для совершения акта справедливого возмездия, насколько это возможно.

Слепакова наконец отстранила платок от лица, тихо всхлипнула, видимо, заставляя себя сдержаться.

— Да, — сказала она еле слышно, — я буду отвечать на вопросы. Я постараюсь рассказать все, что вас интересует.

— Это замечательно, Зинаида Гавриловна. Поверьте, я совершенно искренне сочувствую вам. К сожалению, потеря вами супруга связана, по нашим сведениям, с нарушением им и другими, причастными к делу лицами, правопорядка.

— Спрашивайте, — прошептала Зинаида Гавриловна.

— Когда вы в последний раз разговаривали с мужем?

— Ночью, накануне его смерти.

— Где это происходило?

— Недалеко от станции Барыбино.

— Где именно, не припомните?

— Дачный поселок «Липовая аллея». В клубе «Золотая лилия». Так называется филиал феминистского клуба, хотя на самом деле…

— Как вы там оказались? — Спрашивая, Сидорин старался точно запоминать показания Слепаковой и тут же сопоставлял в уме с тем, что ему было уже известно по данному происшествию. И по факту самого этого клуба, требующего отдельного расследования.

— Я работала, играла на синтезаторе. Аккомпанировала выступлениям артисток, — все более четко отвечала Слепакова, и ее взгляд постепенно становился осмысленным и определенным.

— Вы играли одна?

— Нет, еще играли две девушки. Саксофонистка Таня Бештлам. Она негритянка. То есть отец у нее африканец. И ударник Шура Козырева.

— Какого рода представление происходило в этом… мм… феминистском обществе?

— В клубе «Золотая лилия». А представление эстрадное, типа варьете… Танцы и всякие мимические действия… довольно неприличные. Вроде стриптиза. Хотя мужчин в зале нет. Но девушки часто выступают совсем раздетые.

— Понятно, — сказал Сидорин, занося в записную книжку фамилии коллег Слепаковой. — И как же вы оказались в таком… ну, скажем, необычном заведении?

— Меня направила наша дежурная по подъезду Антонина Кулькова. Я не хотела, она меня… Она настояла, и мне пришлось согласиться.

— Почему дежурная по подъезду, в котором вы проживали с мужем, имеет на вас такое влияние? С чем это связано? Вы ей что-то должны? Она имеет на вас компромат?

Слепакова беспокойно задвигалась под одеялом, на щеках сквозь серую с синюшным оттенком кожу проступили розоватые пятна, сделавшие ее болезненный вид еще более жалким. Она провела языком по восковым губам и закрыла глаза. Сидорин испугался, что больная снова заплачет. Обстановка усложнится, расспросы придется прекратить.

— Не волнуйтесь, — торопливо проговорил капитан, дотрагиваясь до ее руки. — Если вам слишком тяжело вспоминать эти обстоятельства, можно вернуться к ним в другой раз.

— Я знаю, меня будут допрашивать еще много и подробно, а я…

— Это не допрос, Зинаида Гавриловна. — Сидорин изобразил подобие улыбки на своей усталой физиономии. — Ни в коем случае не нужно так думать. Мы просто беседуем, уточняем с вами некоторые, к сожалению, неприятные события. Я в роли спрашивающего, а вы отвечающей… Однако можете отвечать только на те вопросы, которые считаете для себя удобными.

— Нет, я скажу все, что знаю. — Голос Зинаиды Гавриловны стал тверже, а глаза обратились к Сидорину с чуть заметным выражением решимости. — Консьержка Антонина Кулькова давно начала враждебные действия против меня и против моего… покойного Севы… моего мужа Всеволода Васильевича, который сначала ни в чем не был виноват…

— Прошу вас говорить спокойнее. Это и в моих, и в ваших интересах. Чем точнее и откровеннее вы будете, тем больше надежды установить причины случившегося с вашим мужем.

— Севу уже не вернешь, — скорбно прошептала больная, и опытный опер Сидорин еще раз ощутил: для Слепаковой потеря мужа — это трагедия, потеря действительно дорогого и любимого человека. «Везет некоторым», — подумал капитан, имея в виду не судьбу, а отношения, бывшие между Слепаковыми.

— Да, вернуть вашего мужа невозможно. Наша задача выявить, разоблачить и наказать виновных. Наказывать будет, конечно, суд. А мы должны представить следствию факты совершенных преступлений. Я слушаю, Зинаида Гавриловна.

— Когда у нашего соседа этажом ниже, Хлупина, умерла собака…

— Вообще-то по-русски говорится «сдохла», — заметил Сидорин. — Умирает, между прочим, только человек…

— Консьержка Кулькова сумела убедить Хлупина, что его собаку отравил мой муж.

— Почему вы так считаете?

— Мне сказала одна знакомая во дворе, что Кулькова всем об этом болтала. А другим соседям говорила наоборот, будто сам Хлупин это распространяет. Ей зачем-то нужно было натравить Хлупина на Всеволода Васильевича. А мужа — на Хлупина. И вот тут она использовала меня. Я поступила неосторожно, поверив этой дрянной старухе. Она сказала: надо зайти к Хлупину и уверить его, что Всеволод Васильевич его бассета…

— Кого, простите?

— Бассет… порода такая. Длинное туловище на коротких ножках, с длинными ушами. Больше таксы раза в три.

— То есть она… Кулькова… хотела, чтобы вы убедили Хлупина…

— Всеволод Васильевич не собирался травить его собаку. Да и просто физически не мог этого сделать. Хотя собака, конечно, выла ужасно. Не было покоя.

— Давайте, Зинаида Гавриловна, от собаки перейдем к тому моменту, когда вы оказались в квартире Хлупина.

— Хорошо. — Слепакова сделала паузу и как-то приниженно и жалко взглянула на Сидорина. — Я поднялась к Хлупину вместе с Кульковой. Я объяснила. Хлупин не очень злился. И старуха предложила выпить кофе в знак добрых отношений. В знак примирения. Стоило мне выпить глоток, как у меня отнялись руки и ноги. И голос пропал.

— Так. Клофелин в малой дозе. Или… И что было дальше?

— Я не могла ни сопротивляться, ни кричать. Старуха меня раздела. И Хлупин…

— Изнасиловал вас?

— Да, он делал, что хотел. А Кулькова смеялась… вообще издевалась надо мной.

Капитан сделал быструю запись в своей сыщицкой книжке, тем более что Слепакова замолчала. Выражение глаз Зинаиды Гавриловны свидетельствовало о самом унизительном для нее месте в этих показаниях.

— Слушаю вас. — В лице опера мелькнуло, может быть невольное, мужское сомнение: польстился бы на самом деле кто-нибудь на такую… хм… малопривлекательную даму? Повторим, что Сидорин не представлял себе, насколько фантастически изменилась симпатичная, моложавая Зинаида Гавриловна.

Она мгновенно женской интуицией поняла его сомнение. Взгляд ее выразил обиду на такое несправедливое мнение. Но тотчас она сникла и продолжала совсем тускло:

— Кулькова объявила мне, что расскажет обо всем мужу. И убедит его, будто я специально для этого и пришла к Хлупину. А если я не стану жаловаться, то она будет молчать. Но тогда мне придется приходить к Хлупину в назначенные дни.

— И вы не рассказали мужу? И согласились с требованием дежурной по подъезду и этого… Хлупина?

— У Всеволода Васильевича был очень суровый характер. Он мог мне не поверить. Я так подумала. В общем, я очень испугалась. Я просила Кулькову не заставлять меня спускаться на этаж к Хлупину. Но она… она почему-то умела как-то жутко на меня влиять. Не знаю, из-за чего так происходило. Вроде бы я считала себя здоровым, независимым человеком. И вот… не знаю, как вам объяснить…

— Дальше, Зинаида Гавриловна. Вы вступили в постоянные сексуальные отношения с Хлупиным. Это очень скверно. Надо было все рассказать мужу. Он бы нашел решение. И наконец, обязательно следовало обратиться в полицию. Принудительное склонение женщины к половой связи… а тут вообще явное изнасилование с применением одурманивающих препаратов… является серьезным уголовным преступлением. А еще шантаж!

— Мне трудно объяснить, почему я оказалась такой безвольной и покорной. Кулькова каким-то образом влияла на меня. Я ее боялась, я не могла решиться на кардинальные меры.

— Значит, вы боялись и мужа, и Кулькову?

— Мужа я не боялась. Я с ужасом думала, что он узнает и расстанется со мной. Или что-нибудь… И вообще такой позор… Кулькова давила на меня психологически. После ее убеждений голова у меня становилась как в тумане. Это что-то вроде гипноза. Ведь может такое быть?

— Все бывает, — абстрактно-философски подтвердил Сидорин, подумав про себя: «А не испытывала ли ты, голубушка, тайного удовольствия от принудительных встреч с нежелательным, грубо навязанным любовником? Не попахивает ли здесь, в известной степени, мазохизмом?» После чего он сказал: — Недавно по телевизору показали сюжет из криминальной хроники. Молодую, сильную, волевую, спортсменку международного класса охмурила какая-то аферистка. Причем внешне она не сделала ничего противоправного. Просто подошла к ней около станции метро и проводила до дома, что-то втолковывая ей по пути. В результате спортсменка достала из сумки свой полученный на соревнованиях приз — семнадцать тысяч долларов. И добровольно отдала незнакомке. Только придя домой, она поняла, что натворила, и бросилась звонить в полицию. Что вы чувствовали при ваших встречах с Хлупиным?

— Отвращение, одно отвращение, — пробормотала Слепакова, будто вновь увидев картины своего падения.

— Допустим, — хмуро отреагировал на ее слова Сидорин и как-то неприятно покашлял.

— Он умер? — немного подумав, шепотом спросила Слепакова. — Хлупин, кажется, должен умереть.

— Откуда вы это знаете, Зинаида Гавриловна?

— Когда Всеволод Васильевич неожиданно появился ночью в «Золотой лилии» и начал меня ругать, я поняла: Кулькова рассказала ему обо всем. И показала из квартиры напротив, что происходило со мной у Хлупина. Потом он объявил мне: «Знай, два часа назад я убил Хлупина электричеством». Да, кажется, так: с помощью электричества.

— За Хлупиным приезжала «Скорая помощь». Он действительно был в тяжелом состоянии из-за сердечного приступа. Но врачи сумели ему помочь. Он остался жив.

— Он остался жив, — мрачно повторила за капитаном Слепакова.

— Вы сожалеете об этом, Зинаида Гавриловна?

— Я никому не желала смерти. Но Сева погиб, а Хлупин жив. Какая несправедливость! Ведь это Хлупин послал на Всеволода Васильевича бандита, чтобы тот его убил или искалечил… — Слезы снова обильно потекли из ее глаз.

— Успокойтесь, прошу вас. Мне нужно узнать от вас необходимые для следствия факты. Как ваш муж узнал место нахождения барыбинского заведения? Он имел какие-нибудь сведения про этот притон?

— Нет, он ничего не знал о «Золотой лилии». Несколько лет, еще до всего этого, я довольно часто ездила в Барыбино…

— Зачем? — Недоумение опера было вполне искренним, и опять некое профессиональное недоверие затмило жалость по отношению к потерпевшей.

— Навещала свою двоюродную сестру Лену. Всеволод Васильевич знал о моих поездках к сестре, я его не раз приглашала с собой. Он категорически отказывался. Такой уж упрямый был человек. Он знал только, что после ухода из музучилища я устроилась в Салон аргентинских танцев, в оркестровую группу. Я играла на аккордеоне и…

— Давайте лучше поговорим о клубе с варьете и всякими безобразиями, — оживленно, хотя и приглушенным голосом проговорил Сидорин, предвкушая раскрытие еще неизвестных преступных действий со стороны феминистской «малины». — Про салон у меня есть кое-какой материал. Меня интересует другое. В салоне вы играли на аккордеоне. А в «Лилии»? И как вы туда попали?

— В «Лилии» я играла на синтезаторе. Ящик такой с переключениями тембров. Заменяет для маленькой эстрады фортепиано. Устроила меня… вернее, практически… заставила играть в «Золотой лилии» старуха Кулькова. Я вынужденно согласилась. Потом вроде попривыкла, несмотря на похабство и всякие странности…

— Вот об этих странностях я как раз хотел бы узнать подробнее, — остановил Слепакову капитан. — Вы играли в Москве на аккордеоне, а в Барыбино на синтезаторе. Зачем вы каждый раз возили с собой аккордеон?

— Мне просто приказала Кулькова. А потом, уже в «Лилии», этот порядок подтвердила директриса Илляшевская. За сутки до выступления в Барыбино я оставляла аккордеон в салоне. Накануне забирала и ехала с ним на электричке к началу представления. Глупо, но я терпела. Мне сказали жестко: не задавать вопросов, никуда не соваться. Меньше буду знать, дольше буду жить.

— Кто сказал вам эту страшилку? Кулькова или директриса?

— Сначала Кулькова. Потом помощница Илляшевской.

— Кто такая эта помощница?

— Зовут ее Люба. Фамилию не знаю. Молодая красивая блондинка. Как сплетничали, она любовница шефа.

— Шефа?

— Илляшевская и есть шеф.

Сидорин опять отметил что-то в книжечке, подумал, явно делая какие-то выводы для себя.

— Что же дальше?

— Я поняла, что попала в мышеловку. Меня использовали не только как музыканта, но и в качестве курьера.

— Наркокурьера, — зловещим тоном пояснил капитан. — Вам это не приходило в голову?

— Ужас… — Лицо Слепаковой еще больше помертвело, сделалось совершенно бескровным. — Я-то думала, там драгоценности какие-нибудь… бриллианты… И страшно боялась, как бы хулиганы или еще кто-то… В общем, как бы аккордеон не отняли…

— С вами в вагоне наверняка ехал неизвестный вам вооруженный охранник, — усмехнулся ее наивности Сидорин.

Зинаида Гавриловна тяжело вздохнула и беспокойно задвигалась под одеялом, будто ей стало неудобно лежать.

— Зачем они использовали меня и мой инструмент? Не проще ли привезти что надо на машине? — недоуменно спросила она. — К чему эти дурацкие игры?

— Те, кто был заинтересован в доставке товара на эту базу, предполагали… могли предполагать, что за ними следят: или наши правоохранительные службы, или догадливые бандиты. Автомобиль-то под любым предлогом всегда без проблем остановят и проверят. А кто заподозрит скромную пожилую женщину со стареньким аккордеоном? Но охрана вас, конечно, сопровождала. Как ваш муж узнал адрес «Лилии»?

— Он перерыл весь дом и нашел карточку. В нее были вписаны координаты и пропускной пароль. Он что-то подозревал… Его преследовала мысль о разоблачении преступников. Мне кажется, он догадался, что я нахожусь под прессингом… Но все это уже мешалось в его голове с нездоровым психическим возбуждением. И вот он…

В эту минуту дверь палаты открылась, вошла юная худенькая медсестра, постукивая острыми каблучками.

— Уважаемый посетитель, предлагаю вам закончить разговор с больной, — сказала медсестра очень решительно. — Она еще в ослабленном состоянии. Такие длительные беседы ей противопоказаны. Уже поздно. Ни одного посетителя не осталось. Прошу вас покинуть палату.

— Мне нужно задать еще пару вопросов. Я из уголовного розыска.

— Не интересуюсь, из какого вы розыска. Здесь лежат тяжелобольные. Их жизнь в опасности. Если вы сейчас же не покинете палату, я вызову весь присутствующий персонал, охрану и дежурного врача. А завтра будет отправлена жалоба вашему начальству. И если с больной что-нибудь случится, вам придется отвечать.

— Хорошо, хорошо. — Сидорин с досады заиграл желваками на скулах. — До свидания, Зинаида Гавриловна. Выздоравливайте поскорей. Надеюсь в ближайшие дни с вами увидеться.

— Спасибо, до свидания, — тихо ответила Зинаида Гавриловна и неожиданно поманила капитана. Он быстро наклонился, приблизив ухо к ее лицу. — Запомните. Я видела однажды рядом с Салоном аргентинских танцев Хлупина и охранника Пигачева… Запомните: Пигачев. Они разговаривали. О чем, не знаю, но…

— Все! — настойчиво вмешалась медсестра. — На сегодня все. Гражданин, прошу вас на выход.

Лейтенант полиции Михайлова, одетая в коричневую дубленку с капюшоном и весьма элегантно выглядевшая, подошла к входу. Она несла за плечами футляр с новеньким аккордеоном. Между двумя белыми колоннами сияла декоративной медью высокая дверь. Рядом, на стене, вывеска под непробиваемым стеклом: развевающийся плащ-пончо и указание стилизованным шрифтом: «Салон аргентинских танцев». С двух сторон были экзотические фонари — завитки, орнамент и красноватые стекла.

Из-за угла энергично жестикулируя, подскочил старый знакомый по Егорьевскому музучилищу Валентин Белкин. В специальном кожаном мешочке он тащил свои ударные палочки, шуршащие метелочки, какие-то звонцы и колокольцы. Вся система барабанов, естественно, находилась в помещении салона. Валентин подцепил девушку под руку с нарочито ухарским видом. На ходу чмокнул в разгоряченную щечку.

— Салют, Тихоня, — смеясь, сказал парень, намекая на характер бывшей однокашницы и на значение ее имени: в святцах Галина — Тихая.

— Привет. Ну что, спросил про меня?

— Аккордеонистка нужна позарез. Наша Зина, наверно, не вернется. Жалко ее, что-то у нее стряслось. Хороший музыкант, хорошая тетка вообще… Ладно, идем к руководству. — И он втащил Галю в известный нам подъезд, украшенный по стенам смальтой и бронзовыми розетками — некий южноамериканский интерьер.

Красавцу-охраннику с прилизанным пробором представил:

— Тихоня Галочка. Волоку к Ануш. Оставит — будет у нас вместо Зины. Кстати, что с ней?

— Понятия не имею, — ответил страж в опереточном мундире при аксельбанте. — Хэлло, мисс. Очень рад вас приветствовать.

— Галя, это наш мужественный охранитель Жора Пигачев, — с долей иронии знакомил Галю веселый Белкин. — А там — Рома Фантомас.

Толстяк в шикарной тройке с изумрудной бабочкой под тройным подбородком показал огромный кулак.

— Я те дам Фантомас, колотило-долбило. Синьорина, перед вами Роман Стеценко, чемпион района по штанге и борьбе сумо.

— Я потрясена, — хрустальным голоском произнесла Галя Михайлова, застенчиво улыбаясь колоритным охранникам. — В гвардии… такие мужчины! Что же ждать от творческого состава?

— В творческом составе одни обшарпанные козлы. Музкари вообще дохляки. Белкин еще ничего, годится на побегушки, — заявил огромный страж, похожий на персонажа из надоевшей пивной телерекламы.

Когда Галя и Белкин скрылись в дирекции, брюнет в мундире усмехнулся с профессиональным апломбом:

— В принципе можно бы оприходовать.

— Личность — не особо. Ножки фэнтези, и станок, кажется, тоже. Чур, я первый.

— Куда тебе, Ромей, не справишься. И этот колотило сказал: тихоня.

— В тихом омуте черти водятся, — припомнил толстяк в тройке и захохотал сырым басом.

Перед начальственным кабинетом на стульях сидели коллеги: гитарист и скрипач. Первый длинный, изможденный, с заведенными под лоб скучными глазами. Второй небольшой, бойкий, с рыжеватой курчавистой шевелюрой. Одеты скромно, оба лелеют на коленях свои инструменты в футлярах.

Указывая на Галю, Белкин сказал:

— К Ануш на пробу. Своя девка, вместе учились. Поддержите?

— Валяйте, — уныло сказал длинный и протянул Гале руку. — Кондрат Волоховский.

— Стасик Бриан, — рыжеватый кивнул ободряюще. — Желаю успеха. — И, придвинувшись, шепнул быстро и жарко: — Главное, шпарь, не останавливаясь. Если где-то заплетешь или собьешься — плевать. Она в тонкостях не сечет. Но старуха опытная психологически. Так что гони уверенно хоть по кочкам. Алле! Ясно?

Когда Белкин и Галя, постучавшись, вошли, Ануш Артуровна Алимова, художественный руководитель салона, расставляла в вазы цветы — розы и хризантемы, похожие на опрысканные ароматизаторами парафиновые муляжи. На первый взгляд худая, дряхловатая старушенция, она была для шестидесятипятилетнего возраста невероятно энергична и неутомима, как в репетиционно-концертной, так и в административной работе.

— Гуд дэй, мамочка Ануш, — воркотнул Белкин, медово светя сощуренными карими глазками. Бодро подошел и, повиливая поджарым тазом, поцеловал желтую костлявую руку в тяжелых перстнях. — Нашел для вас аккордеонисточку. Получил о ней в консерваторских кругах отличные отзывы. Рвет с листа любую классику, не классику, джаз, рок-поп и всю латиноамериканщину.

— Чудно. — Ануш Артуровна, окутанная пушистым пепельным одеянием, в черных шароварах и чувяках на больных ногах, вышла из-за стола. — Вы где-то играли профессионально, деточка?

— После училища играла в разъездном джазовом коллективе. Он, к сожалению, распался. Зарабатывала на свадьбах — в кафе и на дому. Давала частные уроки — аккордеон, баян, фортепиано, синтезатор.

— Значит, официальных рекомендаций у вас нет.

— Какие сейчас официальные рекомендации, Ануш Артуровна! — воскликнул Белкин, сделав удивленно-веселое лицо. — Если только вы не играли у Лундстрема, у Пугачевой или… в Большом театре. Люди работают где могут и как могут. Вы же знаете, сейчас любой диплом или трудовую книжку можно купить в переходах метро. Да и слишком зафиксированные у нас не особенно нужны… — добавил он загадочно.

— Ну что ж, — гундося протянула Ануш Артуровна. — Во-первых, снимите свою дубленку.

Галя сняла дубленку, положила на стул. Медленно повернулась, чуть откинула голову и выдвинула вперед ногу. Руководительница Салона аргентинских танцев придирчиво оглядывала претендентку в творческий состав. Девушка была очаровательна в обтянутой серебристой водолазке и джинсовой мини-юбке, полностью открывавшей статные ноги в колготках телесного цвета и лакированных полусапожках на каблуках.

— Какая вы лапуля и конфета, деточка… Если вы еще и прилично играете… — сказала Ануш Артуровна и приобняла Галю за талию.

— Пойдемте в зал скорее, — улыбаясь до ушей, как кукольный скоморох, предложил Белкин. — Галя, давай аккордеон. Грей пальцы, дыши на них, разминай.

В зеркальном зале для репетиций Ануш Артуровна стала строгой и принципиальной. Она села напротив Гали, приготовившейся играть; рядом гитарист Волоховский и скрипач Бриан. Белкин не мог сидеть от прилива творческого энтузиазма. Он переминался с ноги на ногу за спинами сидевших, кряхтел, шмыгал носом и подмигивал Гале. Скрипач Бриан, как концертмейстер, прощелкал пальцами ритм и дал вступление взмахом руки.

Глядя в ноты на раскладном пульте, Галя заиграла довольно уверенно и справилась с заданием на допустимом уровне. Последние две недели она усиленно занималась на аккордеоне. Ее специально освободили от всяких дел.

— И что мы имеем? — почему-то с комической интонацией спросила Ануш Артуровна Алимова.

— Вполне съедобно, — одобрительно сказал Стасик Бриан. — Еще разыграется, войдет в форму… о’кей!

— Недурно, — глухо проговорил Волоховский, подвигал кадыком, мотнул головой, как усталая лошадь, и совсем закатил глаза, так что остались видны одни белки.

Галя промокнула лоб и щеки серебристым рукавом водолазки. Сняла с плеча ремень аккордеона, посмотрела на старушенцию и поняла, что принята.

— Прямо сейчас будет репетиция с танцовщиками, — объявила Ануш Артуровна. — Галя, ты приступаешь к работе без отлагательств. После репетиции зайдешь ко мне подписать договор.

Внизу захлопала дверь, на лестнице послышались быстрые шаги. Первыми прибыли дамы, наполнив зал запахом резких духов и тонкими возгласами (у балетных, как правило, неестественно высокие голоса). Разматывали бесконечные шарфы и шали, накрученные (модно!) поверх кургузых курток. Многие в ботфортах с отворотами до колен, и почти все в черных и белых джинсах. Большинство в широкополых велюровых шляпах. Пошли переодеваться в трико. Личики у всех маленькие, суховатые, с красными от уличного холода носами.

Входили мужчины без головных уборов, с костистыми челюстями, идеально выбритые и с гладкими набриолиненными волосами. Худые плечи, узкая грудь, узловатые ноги и жилы на шеях. У многих подкрашенные глаза и губы. Некоторые с усиками а-ля матадор. Все танцовщики носили длинные и широкие демисезонные пальто, яркие косынки под горло.

Слегка волнуясь, Галя пробегала пальцами по клавишам без звука.

— Пошли на ту эстрадку. Это наше место, — сказал Белкин.

— Сейчас начнется обезьяний балет, — добавил Стасик Бриан.

— Угу, — подтвердил его слова Волоховский и зевнул.

Отработав три репетиционных часа, запарившаяся и усталая, Галя вместе с Белкиным и Брианом (Волоховский где-то задержался) спустились по лестнице мимо игриво ухмылявшегося Ромы Фантомаса.

— Ну как, взяли? — Рома поправил бабочку под третьим подбородком.

— Вау, я так счастлива! — пролепетала нежненько Галя.

— На секунду, Галочка… — Красавец-брюнет с аксельбантом взял ее за локоть и отвел в сторону. — Парни, двигайте дальше. Коллега вас догонит. Мне очень приятно, что вы будете у нас работать. А сегодня вечером, может быть, посидим в кафе?

— Жора, вы прекрасно знаете, что вы неотразимый мужчина. Ни одна нормальная женщина перед вами не устоит. И я в том числе. Но сегодня я умоталась до потери пульса. Моя работа не простая, пока втянешься. Дайте мне пару недель на раскачку. Я привыкну, освоюсь, буду меньше уставать.

— Перестанете таскать туда-обратно свой аккордеон, — многозначительно хмыкнул Жора.

— Да? А как? Мне же надо дома тренироваться. — Галя с беспредельным удивлением раскрыла свои бледно-голубые глаза.

— Ничего, — пробаритонил секс-символ салона Джордж Пигачев. — Постепенно все утрясется. До встречи, мисс.

Он поцеловал Гале руку и раздул ноздри.

— Гуд-бай, неотразимый Джордж.

С подчеркнуто «завлекающим», рассыпчатым смехом Галя выбежала на улицу.

Михайлова, откомандированная на спецзадание, в управлении на всякий случай не появлялась. Общалась с сотрудниками и начальством по телефону. Маслаченко готовил отчет по поводу ограбления продовольственного магазина, принадлежавшего некоему Агабабову. При ограблении нашли труп неизвестной женщины; нанесены телесные повреждения ночному сторожу Курчавкину.

Сторож ничего толком объяснить не может, потому что его оглушили тяжелым предметом сзади. Сигнализация почему-то не сработала. Грабители, по словам сторожа, скрывали лица черными трикотажными колпаками с прорезями для глаз. Сделано все аккуратнейшим образом: никаких следов, никаких отпечатков пальцев. Свидетелей, кроме сторожа, пока нет. Тем более произошло это ночью. Но что-то подсказывало чуткому оперу о причастности потерпевшего сторожа к грабежу. И вообще, если бы не женский труп, данное преступление и не касалось бы убойного отдела.

Покусывая с досады губы, капитан Маслаченко писал все, что только можно было высосать из пальца. Само по себе дело рядовое, даже мелкое. Но противно, что на него придется ухлопать уйму времени и усилий. И не исключено — результат будет нулевой.

А тут еще начинает заходить в тупик история с самоубийством Слепакова (вернее, сначала с убийством гражданина Молдавии Ботяну, которое не удалось сделать «благополучным», незамеченным «глухарем»).

Вчера капитан Маслаченко беседовал с выздоравливающей консьержкой Антониной Игнатьевной Кульковой. Ездил к ней в больницу для предварительного дознания.

Старуха действительно подозрительная, виртуозно умеющая уходить от ответов на поставленные вопросы. Врачи определили у нее ранение острым орудием (но не ножом), с большой потерей крови. Однако повреждений внутренних органов не установлено. Орудие нападения застряло где-то в обильных жировых отложениях гражданки Кульковой. Одета она была в толстое на ватине пальто, стеганую кофту и (тоже толстую) вязаную жилетку.

Консьержка обвиняла в нападении теперь уже находящегося вне досягаемости Слепакова. Впрочем, свидетелей этого происшествия не выявлялось. После тщательнейшего обыска в квартире Слепаковых никаких предметов, подтверждающих его виновность, не обнаружено.

— Дак что же, товарищ полицейский, я сама, что ль, себе под ребро ткнула? Я вроде как еще не рехнулася. А вот Слепаков точно последнее время сумасшедший ходил. Вам подтвердят все жильцы со двора, кто его видал, — убеждала капитана консьержка.

— А какие причины могли побудить Слепакова совершить покушение на вашу жизнь? — спрашивал Маслаченко, хотя прекрасно знал эти причины, лежащие на поверхности.

— Причины… — Консьержка дурашливо моргала, прикидываясь невинной овечкой и плутовато отводя в сторону заплывшие желтоватые глазки. — Никаких сурьезных причин. Все причины от того, что у него в башке, у Слепакова-то, тараканы завелись.

— А какие отношения у вас сложились с женой Слепакова? — продолжал настойчиво спрашивать опер, хмурясь и понимая бесплодность своего дознания.

— С женой Слепакова? И какие у мене с энтой музыканьщицей могут быть отношения! Они и денег на содержание дежурной по подъезду ни разу не платили. Отношения… «Здрасьте — до свиданьица» — вот и все мои с нею разговоры. Вам жильцы, которые у подъезда гуляют, обо всем и расскажут, господин следователь.

— Скажите, Антонина Игнатьевна, насколько тесные вы имели контакты с Хлупиным, проживающим этажом ниже Слепаковых?

— С Хлупиным? Кон…такты? У мене с Хлупиным? Ну, вы и скажете, товарищ опер…полномочный! Да с энтим бегальщиком… чего у мене может быть? Бегает утрами и бегает уж какой год. Чего с него взять! Тьфу… ей-богу!

— А вот у меня есть сведения, что вы способствовали связи Хлупина с женой Слепакова.

— Да не приведи господи такого! Чтобы я… способствовала? Мене делать, что ль, нечего? Буду я промеж жильцов такие дела устраивать! Энто все чистая клевета!

— Но вы не станете отрицать существовавшую между ними связь?

— Не знаю, подтвердить лично не могу, не наблюдала. Если чего и… так то ихнее дело, знать ничего не знаю. Вы у них у самих спрашивайте. Ох, бок чтой-то разболелся… — Кулькова состроила на своей физиономии гримасу нестерпимого страдания, закрыла глаза и застонала. — Врача позовите-ка и сестру дежурную… Плохо мне стало…

Капитан Маслаченко поднялся, уступая место людям в белых халатах, и разочарованный покинул больницу.

Теперь, составляя отчет о расследовании ограбления магазина, он злился на себя за то, что не успел задержать покончившего с собой Слепакова. У того, конечно, накопилось немало серьезных фактов по поводу Хлупина, Кульковой, Салона аргентинских танцев и феминистского клуба. Эти факты необходимо было привести в порядок, дающий логический смысл всему уголовному делу. А расследовать грабеж с оглушенным ночным сторожем убойный отдел нагрузили из-за обнаруженного там же тела замерзшей бомжихи, существа непонятного возраста и даже неопределимой расовой принадлежности. Своей чумазостью, слипшимися короткими волосами, распухшим ртом и приплюснутым носом она, скорее всего, сошла бы за африканку. И тоже — никаких наводящих на мотивацию фактов, ни одного свидетеля. Послали Рытькова и прапорщика Минакова ходить по квартирам ближних домов, расспрашивать жильцов — не видел ли кто случайно хоть что-нибудь.

По внутреннему телефону позвонил майор (есть слух, что скоро получит звание подполковника и уходит на Петровку).

— Маслаченко? — спросил Полимеев. — Здорово. Как отчет?

— Здрай жлай, Владимир Степанович, — полуофициально приветствовал начальника капитан. — Заканчиваю.

— Оставь пока отчет, зайди ко мне.

Маслаченко чертыхнулся, положил отчет об ограблении магазина в стол. Закрыл на ключ комнату, быстро пошел к кабинету Полимеева.

Идя по коридору, подумал насмешливо: «Сейчас бы помочь раскрыть дело с наркотиками по Салону аргентинских танцев да еще прихватить эту лесбиянскую «Лилию» — и новый чин подполковнику Полимееву обеспечен, хотя это непосредственно не наша работа». Себе повышения ни за какие подвиги Маслаченко не ждал (недавно получил капитана), однако премию и официальную благодарность от генерала Карепанова — вполне. Но дело тяжелое и опасное. Как там Галя Михайлова? Не сгорела бы… хотя пока у нее все в ажуре.

У полимеевского кабинета Маслаченко догнал только что подъехавший к управлению капитан Сидорин. Его грубоватое лицо, чаще всего выглядевшее усталым и раздраженным, сейчас просто перекосилось от выражения разочарования и злости. Маслаченко поздоровался насколько мог приветливо, на «вы» и по имени-отчеству, хотя на погонах у него те же звездочки, что и у Сидорина. Но тот все-таки на семь лет старше и опытнейший опер. По служебному же росту — неудачник.

Сидорин молча кивнул и, не подавая руки, почти оттолкнув его, вошел в кабинет первым.

— Здравствуй, Валера, — сказал ему Полимеев. — Ну, какие у нас успехи? Пожалуйте к столу, садитесь, господа офицеры.

— Да чего садиться-то! — по всей видимости, кипя от возмущения, прохрипел Сидорин. — Устроила, подсуетилась, паскуда! Пристрелил бы, как собаку!

— Объясни толком, что произошло. Ты так орал по телефону… Я ничего не понял…

Сидорина прорвало. Он бешено ругался и рассказывал, как замечательно прошел у него в институте Склифосовского опрос Зинаиды Гавриловны Слепаковой.

— Довести разговор до конца не дала дежурная сестра, сволочь!.. Пришлось нам с Рытьковым убраться, — потрясая кулаком, сетовал Сидорин. — Рытьков эту стерву давно приметил. Все шастала туда-сюда, вертихвостка… Ведь договорился: подъеду, мол, завтра…

— Подожди, не рычи. Что дальше-то? — Полимеев округлил глаза, рот даже приоткрыл.

— Сегодня приезжаю один. Рытькова вы забрали каких-то жильцов опрашивать.

— Магазин ограбили, свидетелей ищем, — вскользь сказал Маслаченко. — Труп есть.

— Приезжаю в Склиф, — мрачно покосившись на симпатичного блондина, продолжал Сидорин. — Звоню из вестибюля: «К Слепаковой, старший оперуполномоченный Сидорин». А мне говорят: «Зинаида Гавриловна Слепакова скончалась сегодня ночью от сердечного приступа». — «Я с ней вчера вечером разговаривал, она чувствовала себя нормально». — «Ночью стало плохо, — говорят мне. — Сестра сделала укол, через час больная умерла».

— Ух ты! — Маслаченко даже присвистнул. — Ловко!

После целого каскада матерных выражений, прерванных Полимеевым, Сидорин продолжил:

— Я к завотделением, к главврачу. Уголовный розыск, мать вашу, требую служебного расследования! Главврач мне: «Пожалуйста. Требование из прокуратуры. Но вообще-то, — говорит, — мы и сами удивлены. В принципе здоровье у Слепаковой шло на поправку. Ну, конечно, стресс в связи с трагической смертью мужа… Ну, после обморока сотрясение мозга… Упадническое настроение… Однако давление подвели к норме, сердце почти в порядке — и вдруг на тебе!» Я в палату, опрашиваю больных. Одна там выздоравливающая рассказала: «Мы все спали. А ночью слышу — шум какой-то… Глаза открыла, гляжу — дежурная сестра около Слепаковой суетится. Спрашиваю, в чем дело. Сестра говорит: «Надо укол от сердца сделать…» Потом стало тихо, снова заснули. Через какое-то время опять шум. Гляжу: врач, сестра, санитары. Положили Слепакову на каталку, вытащили и свет потушили. А утром объявили: умерла».

— Считаешь, устранили заинтересованные лица? — таинственным тоном осведомился Полимеев.

— Да какие тут могут быть сомнения! — заорал Сидорин. — Я снова к заведующей: «Как фамилия медсестры, которая дежурила ночью? Кто такая? Возраст? Сколько у вас работает?» Отвечает: «Сабло Юлия Викторовна. Двадцать два года. Окончила медицинское училище в Алма-Ате. Уроженка Казахстана, недавно получила российское гражданство. У нас работает четвертый месяц». — «Фото имеется? И сообщите мне место проживания».

— Фотография с тобой? Давай сюда, — потребовал Полимеев.

Получив от Сидорина фото, майор Полимеев надел очки, хотя пользовался ими редко: если очень уж мелкий шрифт или какие-нибудь еле различимые следы преступных действий. Над карточкой подозреваемой в убийстве медсестры он пошевелил бровями и шмыгнул носом.

— Даже обидно, — сказал майор. — Хорошенькая девчонка. Глаза прямо как у ангела.

Сидорин дернул плечом, противно-издевательски хохотнул, снял серую мятую кепку и снова нахлобучил:

— Как говорят: глазами сирота, а…… Извиняюсь за выражение…

В дверь стукнули. Рытьков сначала просунул голову, потом переступил порог.

— Разрешите, товарищ майор?

— Разрешаю. Есть свидетели по трупу в магазине?

— Нашли двух бабушек. Они эту… которую возле магазина обнаружили, знают. И сожителя ее, такого же, тоже видели. Так что начинает немного проясняться. Еще мужчина один гулял в четыре часа утра с бультерьером. Заметил автофургон светлый с брезентовым верхом. Ну и вот…

— Ладно, Саша, передашь дело старшему лейтенанту Гороховскому. И Минаков пусть с ним продолжает. А ты подойди-ка сюда. Узнаешь?

Рытьков взял карточку, помолчал.

— Как же… — сказал сожалеюще, будто заранее знал, какое преступление вменяется глядящей с фотографии девушке. — Вчера в Склифе мимо меня прохаживалась. Я в коридоре сидел, пока Валерий Фомич со Слепаковой беседовал. Такая нахальненькая телочка. Подмигивала мне, ноги показывала как можно выше и кое-чем вертела. Потом смылась.

— Понравилась? — спросил Рытькова майор с улыбкой понимающего молодость мудрого долгожителя, хотя был ровесник Сидорина. — Должен тебя огорчить. Эта миловидная… как ее… Юлия Викторовна Сабло подозревается в убийстве. Скорее всего, она нашла способ умертвить ночью Слепакову. Такие дела-делишки. Поезжай по адресу: улица Михневская, дом 19, квартира 436, вход со двора. Найдешь подозреваемую на месте, задержи, привези сюда. Если ее нет, опроси соседей. Узнай, где она может быть. Возьмешь серые «жигулята», ключи у дежурного Блазнина. Действуй.

— Где это… Михневская?

— Старший лейтенант Блазнин тебе найдет по справочнику. Давай, одна нога здесь, другая…

— На Михневской, — пошутил Маслаченко и немного сконфузился; остроты были не ко времени даже для привыкших ко всему оперов.

Узнав район, куда следовало попасть, Рытьков получил ключи от «Жигулей» и направился к выходу.

— «Макарова» прихватил? — заботливо осведомился дежурный офицер.

— Обойдусь. Тут не серьезно в этом смысле.

— Смотри, Шура, как бы чего…

— Плечо у меня болит с тех пор, как Слепакова брали. От молотка. Да ладно. Может, никого еще и нету на Михневской-то. — Он звякнул наручниками. — Вот браслеты взял для порядка.

Рытьков сел в машину и помчался через Москву разыскивать нужную улицу, дом и квартиру. Начало темнеть. Он вспомнил медсестру в распахнутом халатике, вызывающе гарцевавшую высоко открытыми стройными ногами на стеблевидных цокающих каблучках. А теперь выясняется, что эта юная красотка вполне может быть преступницей. И напрасно, может быть, он не взял пистолет. «Эх, где наша не пропадала!» — мысленно воскликнул опер Рытьков, прибавляя скорость. Тут и появилась улица Михневская.

Ничего особенного. Типовые дома, магазины, слабоватые фонари, почти не освещенные дворы. Он поставил на свободном месте машину, вошел в подъезд и поднялся в лифте на нужный этаж. На цыпочках подкрался к квартире 436, прильнул ухом к замочной прорези, за дверью разговаривали. Выждав несколько минут, Рытьков осторожно позвонил.

— Кто? — Он сразу узнал голос медсестры.

— Я из полиции, откройте, пожалуйста.

После довольно длительной паузы она спросила:

— А что такое?

— Вы снимаете площадь, хочу уточнить, — схитрил Рытьков.

— Нельзя ли в другой раз?

— В другой раз нельзя. Открывайте.

— Нет.

— Ну что, машину из отделения вызывать?

Опять молчание, затем щелкнул замок. Дверь неохотно открыли. Рытьков вошел, в прихожей был полумрак.

— А документы у вас… — видя человека не в форме, а в зимней кожаной куртке, начала девушка и осеклась.

— Уголовный розыск, — сказал Рытьков, показывая удостоверение. — Старший лейтенант Рытьков.

Она попятилась в освещенную люстрой комнату. Юлия Сабло, в модной кофте синего цвета, в черных джинсах и высоких сапогах, предстала перед Рытьковым еще грациозней, прелестней, стройней, чем вчера — в распахнутом халатике, коротком платье и туфлях на каблуках. Что-то броское, обольстительно-дерзкое виделось во всем ее цветущем облике. Не исключено — и что-то опасное. Но молодой сыщик не придал этому мгновенному впечатлению должного значения.

— Вы одна? — Он поглядел в сторону коридора и кухни.

— Да. Хозяйка на работе.

— Сабло Юлия Викторовна?

— Я. А почему вы…

На продавленном потертом диване стояла большая сумка с раскрытой молнией. Вторая сумка, тоже очень вместительная, черная, наверно, была укомплектована и заперта на замок.

— Я слышал, здесь разговаривали, — остановил Рытьков понятный вопрос девушки, внезапно опять пожалев, что не взял оружие.

— Я говорила по телефону.

— Одевайтесь. Мне приказано доставить вас в управление.

— В чем меня обвиняют?

— Никто вас не обвиняет. С вами хотят поговорить, выяснить некоторые детали.

Сабло стояла напротив Рытькова, коренастого, плечистого парня с русым бобриком и приятным лицом, и смотрела на него в упор яркими карими глазами, испуганными и одновременно до отчаянности решительными, словно предполагавшими любые непредвиденные поступки.

— Слушай, — сказала девушка и отстегнула кнопку на кармане своей синей кофты, — я ваши ментовские порядки знаю. Давай договоримся. Ты возвращаешься к своим и сообщаешь, что меня не застал. Я тебе выкладываю пятьсот баксов. Идет?

— Ты, подруга, в своем уме? — решил больше не церемониться Александр. — Какие пятьсот баксов!

— Хорошо, «штука».

— Мне вообще-то деньги нужны, — небрежно проговорил Рытьков, делая вид, будто усиленно соображает.

— Тысячи долларов тебе мало? Ну, ты хапуга…

— Я тебе честно скажу. Если б тут сыпалась какая-нибудь афера… Или сперли чего-то… Или даже при убойном деле ты плескалась сбоку, я бы взял. Но тут четко твой труп. Слепакову убила ты, установлено. Ты хочешь, когда тебя возьмут… а тебя обязательно возьмут… чтобы я мотал пять лет строгого режима? Давай одевайся.

Рытьков взял за ручки черную сумку, приподнял.

— Ого, солидно собралась.

— При чем тут мои вещи! Санкция прокурора есть? — закричала Сабло, пытаясь вырвать сумку из рук Рытькова.

— Какой тебе сейчас прокурор… Он тобой еще займется, успеешь, — грубо оборвал девушку опер. — Бери сумку и двигай вперед, пока я на тебя браслеты не оформил.

И тут Рытьков увидел мужчину, выскочившего, как беззвучное привидение, из ванной комнаты. Мужчина, словно хищник, так же молча прыгнул на него.

Скрипнув зубами, старший лейтенант отбросил медсестру, вцепившуюся ему в больное плечо, и резко ударил нежданного противника кулаком в подбородок. Тот шарахнулся к стене, выругался и сплюнул кровью. Рытьков вскинул кулак для повторного сокрушительного свинга, но тяжелый металлический предмет обрушился сзади на его голову. В глазах стало темно, он пошатнулся. От следующего удара колени Рытькова подогнулись. Он потерял сознание и повалился на пол лицом вниз.

Утирая ладонью окровавленный рот, мужчина, выскочивший из ванной комнаты, стал пинать полицейского:

— Кончать мента! Кончать гада!

— Ни к чему, — тяжело переводя дыхание, сказала Сабло. Она поставила бронзовую вазу на подсервантник. — Ищи веревку, нужно руки ему связать. Нет, стой-ка, у него наручники должны быть. Сумеешь надеть?

Они перевернули неподвижное тело. Повозившись, мужчина завел руки старшего лейтенанта за спину и звякнул наручниками.

— Все, бери сумки. Уходим. Из-за тебя, дурака, задержались, дождались опера. А если бы он был не один и со стволом? — Юлия Сабло торопливо застегнула короткую песцовую шубу. Мужчина напялил пальто, ушанку, взялся за ручки обеих сумок.

— Замочить бы подлюгу… Чуть челюсть не сломал, гад… У него ключи от машины, угоним?

— Машина наверняка служебная. Не будем вязаться, — остановила его злобные намерения девушка. — Лишние пять лет сидеть хочешь? А если что, они за своего на зоне удавят. Потом объявят родственникам, что повесился.

— Пускай сперва поймают!

Вышли. Оглядываясь, заперли дверь. Спустились по лестнице. Оказавшись во дворе, молниеносно растворились в ноябрьской промозглой тьме.

Гороховский и Минаков нашли и задержали бомжа Суханова по подозрению в убийстве своей сожительницы Гули Кармановой. Сержант Селимов очень удивлялся: «Что за имя такое? Гуля! Почему — Гуля? Вот у нас в школе полиции двое учились. У одного фамилия Мухин, а у другого Немухин. Еще учился Антадзе, грузин российский, так он даже в ярость приходил: «Что за люди! Один — Мухын, второй — Нэ Мухын… Зачем? Нарочно! Чтобы всех путать!» Опера смеялись, хотя смеяться было нечему. Погибла несчастная, опустившаяся, еще не старая женщина.

— Мотивы-то какие? — жуя хлеб с колбасой и запивая пивом прямо из горлышка, спросил сослуживцев Маслаченко. — Деньги не поделили? Выпивку?

— Скажешь… — ехидно фыркнул старлей Гороховский, тоже державший в жилистом кулаке бутылку пива. — Убийство совершено из-за ревности.

— Ну да! — не поверил капитан. — Она, говорят, на человека-то не похожа. Так… пресмыкающееся неизвестного вида по Брэму.

— А он-то лучше, что ли? Грязный, вонючий, заросший. Не то бармалей, не то леший… А вот… любовь… ревность…

— Люди есть люди, — задумчиво сказал старший сержант Минаков, скуластый, в форме с надраенными пуговицами. Он ел булку с изюмом и прихлебывал из пластмассового стаканчика кофе.

— Паша пивко-то не уважает. Образцово-показательный мент, — подшучивая, похвалил приятеля Гороховский.

— Не в том дело, — серьезно проговорил Минаков, с сожалением поглядывая на пенистый, всем любезный напиток. — Горло у меня дерет чего-то, надо пить теплое. Не затемпературить бы.

— И кто же соперник? — вернулся к «бомжовому» убийству Маслаченко.

— Один из той же компании, Григорий Гутержиков. Ну, этот ничего еще, поприличней. Интеллигента из себя строит, пряника ломает. Взяли его, говорю: «Давай колись». А он плечами жмет: «Я-то где виноват? Это Суханов, дурак, взбесился от белой горячки, будто Гулька в меня влюбилась…» Ей-богу, цирк на Цветном бульваре… Да, кстати, Андрей, тебя по телефону дама разыскивала. Говорит, по поводу Слепакова и какого-то клуба… Еще будет звонить.

— Иду. — Маслаченко торопливо допил пиво и поспешил из магазинчика, находившегося рядом с полицейским управлением, в свою комнату. Снял длинное пальто, шарф и берет. Только присел к столу, звонок. Тихий женский голос осторожно попросил:

— Капитана Маслаченко, пожалуйста. Будьте любезны.

— Маслаченко слушает.

— Это беспокоит бывшая сотрудница Всеволода Васильевича Слепакова. Покойного… — Она остановилась, очевидно, обдумывая последующие фразы.

— Да, вас слушают, — нетерпеливо сказал Маслаченко.

— В ночь, перед тем как… перед самоубийством я возила Всеволода Васильевича в Барыбино, на своей машине… — Она опять остановилась и вздохнула.

— Да, да, я вас внимательно слушаю.

— Там с ним… я вам потом расскажу подробно.

— Вы можете приехать в управление милиции в Строгино? Знаете, где это?

— Я знаю. Но сын не разрешает мне ехать.

— Почему? — невольно рассердившись, спросил капитан.

— Он опасается, что меня выследят люди из Барыбино, из феминистского клуба.

— Почему он так считает?

— Когда мы ехали после похорон Всеволода Васильевича, нас преследовали неизвестные на сером «Шевроле». Сыну с трудом удалось оторваться и… Мы от них еле избавились.

— Вы думаете, что злоумышленники организуют постоянный пост наблюдения, чтобы вас похитить?

— Сын за меня боится.

— Хорошо. Где бы вы могли со мной встретиться?

— Завтра, часов в пять, около метро «Чертановская». Или, если вас устроит, приезжайте прямо к нам на квартиру. Моя фамилия Ряузова. Нина Филипповна Ряузова. Запишите, пожалуйста, адрес.

Попрощавшись с Ряузовой, Маслаченко собрался закончить отчет по поводу убийства бездомной Гули Кармановой. Следовало затем составить свое мнение относительно рыбного магазина Агабабова и спихнуть все это в отдел, занимающийся непосредственно ограблениями.

Задрынькал внутренний телефон. В трубке прозвучал взволнованный голос майора Полимеева:

— Андрей, быстро ко мне.

Понимая, что случилась крупная неприятность, Маслаченко заторопился и уже три минуты спустя входил в кабинет начальника. Там уже расхаживал вдоль стены Сидорин с особенно раздраженным выражением на усталой физиономии.

— Ах, стерва блатная! Я сразу почувствовал тогда еще, в Склифе, когда она от Слепаковой меня оттерла и выперла из палаты… — каким-то рычащим голосом высказывался взбешенный Сидорин. — Опытным операм надо давать право: почуял что-то серьезное, в наручники и на допрос. К трубе прицепил и по почкам гладкой доской, чтобы синяков не осталось… — вдруг капитан посмотрел ледяным взглядом куда-то в сторону.

— Хватит болтать, Сидорин! — гаркнул хмурый Полимеев. — Прекрати истерику!

— А что, я не прав? Взять бы вчера по интуиции эту сестру милосердия, и Слепакова бы сейчас показания ценные выкладывала… И Сашка бы не валялся с проломанной головой…

— Что с Рытьковым? — испугавшись, спросил Маслаченко; он начинал догадываться, отчего все находившиеся в кабинете начальника взвинчены. — Жив?

Всунувшись в дверь, дежурный по управлению старлей Блазнин подобострастно спросил:

— Разрешите, товарищ майор?

— Жив, — мрачно сказал Сидорин.

— Да что теперь-то… — Не отвечая Блазнину, Полимеев достал нервным движением сигарету, щелкнул зажигалкой, пустил струей дым. — Рытькова нашли на квартире Сабло без сознания, с разбитым затылком, в его же браслетах… Вот что значит расхлябанность, несоблюдение правил при задержании… Вот что происходит при глупой, понимаешь ли, самоуверенности… Ах, к девушке поехал! Полюбезничать, поговорить, пошутить… Как это? А? Это оперативная работа! И почему он поехал один? Что за детский сад?

— Вы сами послали Рытькова, товарищ майор, — смущенно сказал Маслаченко и отвел глаза.

Сидорин злобно ухмыльнулся.

— Ну и что, что я послал… — хмыкнул Полимеев. — Сами-то понимать должны! А разве Рытьков не знал: за медсестрой Сабло предположительно убийство Слепаковой? И — ничего, никакой осторожности.

— Я ему, товарищ майор, при выходе говорю: «Взял «макарова», Шурик?» А он мне: «Там другое дело, не понадобится…» Вот тебе и другое дело. — Блазнин крутил головой, показывая особую свою озабоченность в присутствии начальства.

— Ну?! — продолжал возмущаться Полимеев. — Поехал как на свидание, а там, наверно, еще прятался какой-нибудь громила… Ишь, расслабился перед красоткой… Вот и получил! А ты почему с поста ушел? Давай на свое место! Специалисты оперативного розыска… Офицеры…

— Вместо меня Гороховский с Минаковым, — оправдывался Блазнин, еще раз, сочувствуя, вздохнул и ушел в свою стеклянную будку.

— Ты был в прокуратуре? — повернулся к Маслаченко расстроенный Полимеев.

— Так точно. Взял санкцию на проведение медицинского расследования действий, совершенных Юлией Сабло. Отвез в Склиф главврачу.

— Поезжайте с Сидориным по тому адресу, где пострадал Рытьков. Там сейчас работают сотрудники местного управления. Посмотрите, не обнаружено ли чего-нибудь интересного. Потом разыщите «Жигули», на которых был Рытьков. И заскочите в больницу узнать о его состоянии.

Оба капитана тоскливо взглянули на черное окно. Молча вышли из кабинета.

— Я на секунду, Валерий Фомич. Жене только позвоню. Через минуту догоню вас.

— Звони. Я пока в моторе поковыряюсь.

Маслаченко забежал в свою комнату, набрал домашний номер.

— Это я, Лена. Машку из сада давно забрала? А у меня срочное задание. Задержусь часа на три. Саше Рытькову голову разбили. Не знаю подробностей. Живой, но плох. В больнице. Ну, все, укладывайтесь. Целую.

Когда шел через проходную, Блазнин шутливо напомнил:

— «Макарова» не забыл? А то тут один не взял…

Маслаченко выбежал на улицу. Сидорин уже сидел в своей «Волге».

— У меня порядок, — сказал он. — Двигаем?

— А куда денешься? — ответил вопросом на вопрос Маслаченко.

Спустя неделю от начала работы Гали в салоне к ней подъехал с надоевшими комплиментами Пигачев.

— Расцветаете и благоухаете, мисс, — тонко усмехаясь, сказал прилизанный брюнет с аксельбантом.

— Вы напрасно хвалите меня, Жора. Я совершенно вымоталась. Столько работы! Кошмарный ужас!

— Но старушка Ануш вами довольна. А я терпеливо жду. Весь пылаю, кипение крови достигает предельного градуса.

— Представляю, что меня ожидает! — хихикая, обольстительно улыбнулась Галя. — Наверно, я буду пищать в ваших могучих объятиях…

— Галя, прекратите рисовать эротические картины! Иначе я изгрызу сейчас эти бронзовые перила! Кстати, есть один деловой вопрос. Не хотите ли поработать пару вечеров за городом? Оплата по высшей планке зелеными. Вы будете довольны, я уверен.

— Где это? — спросила Галя, сделав удивленно-задумчивый вид.

— В Барыбино. От станции несколько остановок на автобусе. Я напишу подробно.

— Ехать в такую даль… — Галя поморгала бледно-голубыми глазами в наигранной нерешительности. — И справлюсь ли я? Там, где очень хорошо платят, требования, наверно, такие, что ого-го!

— Пустяки, вы справитесь. Ануш Артуровна вами довольна, и даже этот ваш рыжий со скрипкой. А он-то дотошный и въедливый, все знают.

— Да, Стасик профессионал. Ну, что ж… Когда надо ехать?

— Послезавтра. Но есть одно условие. Вернее, традиция. Я как-то вам говорил. Сегодня вы оставляете ваш аккордеон в салоне.

— Зачем? — Детская наивность хорошенькой аккордеонистки рассмешила Пигачева.

— Ей-богу, я не знаю зачем. Какой-то забавный прикол администрации, черт их знает. Вообще-то мы с вами маленькие люди, Галочка. Нам нужно заработать свои деньги, не так ли? И наплевать нам на фокусы и капризы сильных мира сего. Хотят, чтобы вы оставляли аккордеон накануне отъезда, ну и оставьте. К чему вопросы, прелесть моя? На некоторые вопросы нет ответов. А иногда ответы бывают очень неприятные. Короче, вы делаете, что вам советуют, и у вас все прекрасно. Нет — и у вас проблемы.

— Жора, вы правы. В конце концов, какое мне дело, если платят зеленью. Я оставлю, лишь бы не сперли мой инструмент.

— О, какие могут быть сомнения, синьорина Галина! Послезавтра днем вы приходите. Я лично вручаю вам ваш аккордеон, и вы едете в Барыбино. Оденьтесь скромно. О’кей?

Спустился из зала пружинисто-легкий Белкин, на нем сиял блестками черный жилет, пылала алая рубашка с огромной брошью с изображением кенгуру.

— Джордж, кончай охмурять нашу Тихоню, — сказал он, оскалясь и остроумничая. — Девка после твоих сексуальных шарад играть не сможет. Мы провалимся, и ты будешь виноват.

— Катись, долбило-колотило. Не встревай в беседу интеллигентных людей.

— А ты, Джеймс Бонд, следи, чтобы в салон не пронесли взрывное устройство. Мировой терроризм не дремлет. Пошли, Галка, пора.

— Саксэсс, саксэсс! Успехов, ребята! — послал вслед музыкантам современно продвинутый «американист» Пигачев.

После «аргентинского» вечера, оставив в маленькой комнате оркестрантов аккордеон, Галя Михайлова оказалась на улице рядом с Белкиным.

— Валя, посоветуй, — сказала она барабанщику, глядевшему на нее насмешливо. — Мне предложено работать в Барыбино…

— Видел, как ты оставила инструмент.

— Что это за Барыбино? Ты что-нибудь знаешь?

— Вроде бы хорошо оплачиваемое, но мерзкое местечко. Мужиков не берут, только девок и дам. А вообще подробностей не знаю и не хочу знать.

— Там, по-моему, нужно играть на синтезаторе, — пожимая плечами, вздохнула Галя.

— Ты же говорила старухе, что синтезатором владеешь.

— Мало ли что я говорила. Хотела устроиться.

— У меня дома есть синтезатор. Пошли, попробуешь, тренернешься. Поужинаем. Примем душ, ляжем спать.

— Надо маме сообщить.

— Звони.

— Мамуля, я остаюсь поздно на работе, — позвонив по мобильному домой, сообщила лейтенант Михайлова. — Ночую у подруги, не волнуйся. Позови тетю Катю, пусть у нас побудет. Спокойной ночи, целую.

— А меня? — подсунув близко ухмыляющееся лицо, шепнул Белкин.

— Это обязательно? — почему-то грустно спросила Галя. — Эх, слабовольная я особа, а ты и пользуешься…

— Вспомним юность и егорьевское общежитие. — Искуситель Белкин, наклонившись, поцеловал девушку.

На другой день лейтенант Михайлова чувствовала себя утомленной. Очевидно, ударник Белкин в близких отношениях проявлял свои способности так же энергично, как при выстукивании аргентинских ритмов. Она позвонила Маслаченко, рассказала о предложении Пигачева и о том, что согласилась оставить аккордеон в салоне до отъезда в Барыбино.

— Будь осторожна, — напомнил Маслаченко. — Соберись. Серьезно ранен Саша Рытьков, но есть надежда, что все обойдется. Жаль, у тебя нет телефона сотовой связи. Гляди в оба, Галя. После Барыбино, утром, жду твоего звонка.

Еще через день, одетая в старую куртку и шерстяную шапочку «колокольцем», с аккордеоном, который ей передал в салоне прилизанный Пигачев, Галя преодолела расстояние от Москвы до «Золотой лилии».

Облицованный желтоватым мрамором вестибюль пустовал. Однако скоро к Гале подошла блондинка с большими миндалевидными глазами и протянула руку.

— Из салона Ануш Артуровны? — спросила она ласково, хотя взгляд ее показался лейтенанту Михайловой напряженным и цепким. — Я Люба, будем знакомы. Паспорт взяла?

— Ой, забыла… Жора про паспорт ничего не говорил, — огорчилась Галя.

— Принесешь в следующий раз. Аккордеон в порядке?

— Я думала, играть на синтезаторе…

— Конечно, на синтезаторе. А свой аккордеон поставишь вон там, в чулане. Утром, когда будешь уходить, заберешь. Ясно?

— Да. А где бы…

— В конце коридора туалет, душ, раздевалка. Там же комната для оркестра. А вот кабинет шефа. Она сейчас будет. Иди, сними куртку, приведи себя в порядок.

Галя вернулась через десять минут. Блондинка Люба внимательно осмотрела ее с головы до ног.

— Ты будешь иметь успех, — не скрывая ревнивого беспокойства, сказала она.

— Но я еще не играла… — смущенно произнесла Галя, тоже слегка волнуясь. Она избрала для себя в нынешней ситуации предельную естественность поведения. Убедила себя, что ее задание — это нечто далекое, туманное и как бы необязательное. А важно быть неопытной простушкой, готовой усердно сопровождать игрой на синтезаторе концертные выступления и выполнять все, что от нее потребуется. Правда, в отношении последнего у нее возникали сомнения. Может быть, для лесбийских игр дело не дойдет. Может быть, не успеют. Плевать, там будет видно. Как-нибудь уклонюсь, выкручусь, надеялась она и, поморщившись, решила пока об этом не думать.

Послышались четкие шаги. Перед Галей возникла высокая брюнетка неопределенного возраста с мужской прической и огромным перстнем на левой руке. Синий брючный костюм сидел на этой рослой женщине ладно и строго, как морская форма на капитане.

— Марина Петровна, это Галя от Пигачева, — с оттенком угодливости представила новенькую Люба.

— Работаешь у Ануш Артуровны? Аккордеон привезла? — спросила звучным голосом директриса.

— Уже на месте, — медово улыбаясь, сказала Люба.

— Я хотела бы посмотреть синтезатор… — заикнулась Галя.

— На синтезаторе поиграешь позже. А сейчас надо сообразить тебе концертное платье. Заходи ко мне.

Илляшевская с Галей, в сопровождении виляющей тазом золотистой блондинки Любы, прошли в директорский кабинет.

Пока Галя озиралась по сторонам, Илляшевская села за стол с пультом, нажала кнопку.

— Мелентьевна, ко мне. Нарядить девочку требуется. Подбери-ка всякого шелка, атласа, кисеи и прочего. А потом на сцену.

Капитан Сидорин и стажер Петраков подъехали на сидоринской «Волге» к дому, где недавно на двенадцатом этаже жили Всеволод Васильевич и Зинаида Гавриловна Слепаковы. Квартира их уже была заявлена на продажу, поскольку дом с дореформенных лет значился кооперативным, имел председателя правления и принимавшую раз в неделю наемную бухгалтершу — тучную, всегда недовольную чем-то женщину. Близких родственников у погибших супругов не оказалось. О том, что у Зинаиды Гавриловны была двоюродная сестра, знала одна консьержка Кулькова.

Полицейские имели сведения, что выписавшийся из больницы Хлупин якобы чувствует себя не вполне нормально. Поэтому майор Полимеев приказал ехать к Хлупину на дом.

После звонка дверь открыл невысокий сухощавый человек лет пятидесяти. Голова сивая, на щеках резкие вертикальные морщины. Голос глуховатый, и время от времени блеклый рот почему-то съезжает на сторону в кривоватой улыбочке. Сказать, что потерпевший выглядит болезненно, вроде бы не хотелось.

— Вы ко мне? — глуповато поинтересовался Хлупин, стоя на пороге однокомнатной квартиры.

— Уголовный розыск. Капитан Сидорин, стажер Петраков, — предъявив документ и не отвечая на вопрос, представился старший оперуполномоченный. — Войти можно?

— Пожалуйста. Обувь… — Хлупин подавился слюной и закашлялся.

«Хочет предложить нам снять обувь и надеть домашние тапочки? — ухмыльнулся про себя Сидорин. — Явно волнуется. Язык болтает до того, как сработают мозги. С чего бы это? Или просто так, полиция все-таки. На застенчивого не похож, учитывая все, что о нем известно».

Квартира оказалась аккуратно убранной, мебель обыкновенная, старая. Кровать заправлена идеально ровно, как в казарме сержантской школы.

«Ишь ты, герой-любовник…» — поглядев на постель, на невзрачное лицо бывшего прапорщика, мысленно произнес Сидорин и почувствовал к потерпевшему неприязнь. Увидел вдруг в воображении бледный образ плачущей, глядящей потухшими глазами Зинаиды Гавриловны — и неприязнь к сидевшему напротив в выглаженной рубашке Хлупину усилилась. А эта подлюга медсестра вколола больной завышенную дозу лекарства… Ну, Сабло… Погоди, красотка… Может, еще встретимся…

Сидорин неожиданно для себя скрипнул зубами и сузил глаза. Хлупин дернулся, посмотрел растерянно. Сидорин нарочно приехал в форме, тогда как стажер был в водолазке и пиджаке желудевого цвета. Приготовил бумагу, ручку — записывать ответы потерпевшего. Или подозреваемого.

После обычных официальных вопросов Сидорин приступил к дознанию по существу дела. Вернее, нескольких дел сразу.

— Такого-то числа июля текущего года от вас поступало заявление в управление полиции. Там указывалось: делая оздоровительную пробежку, вы видели гражданина Слепакова вблизи того места, где обнаружили тело убитого Ботяну. Поступало от вас заявление?

— Да.

— Слепаков с женой проживали этажом выше?

— Да… теперь не проживают… — как-то оцепенело добавил Хлупин и побледнел.

Холодно посмотрев на него, Сидорин продолжил:

— Вы бегаете по утрам для поддержания физической формы. По какому маршруту?

— Обычно через сквер и трамвайные пути, вниз, к реке. Потом вдоль берега до забора правительственных дач и обратно.

— Насколько мне известно, Ботяну нашли в противоположной стороне от вашего маршрута. Как же это вы заметили Слепакова?

— Иногда я меняю маршрут. Бегу вдоль бульвара, а потом вниз, к реке.

— Значит, именно в день убийства вы решили изменить маршрут. Чтобы увидеть Слепакова?

— Да нет. Просто совпадение.

Не спрашивая разрешения у хозяина, капитан достал сигареты, зажигалку. Долго, с досадой, неудачно щелкал. Когда закурил, придвинул вместо пепельницы стеклянную вазочку, зеленую, для коротких букетов.

— А вы сами знали убитого Ботяну? — снова спросил Сидорин, небрежно пуская дым.

— Не знал. — Хлупин сделал скучное лицо.

— А вот свидетель без определенных занятий Григорий Гутержиков утверждает, будто вы знали Ботяну. Незадолго до его смерти он два раза видел вас разговаривающим с этим молдаванином. Кстати, вором и наркоманом, по оперативным сводкам.

— Это вранье. Если от Гришки-бомжа, то тем более… Он за бутылку пива соврет что угодно.

— Хлупин, вы распространяли по двору слухи, будто бы Слепаков отравил вашу собаку… э… бассета.

— Бассета? Да, у меня была собака бассет. Но я никогда не распространял слухи, что ее отравил Слепаков.

— Это утверждает дежурная в вашем подъезде Кулькова.

— Она сама всем болтала про Слепакова направо и налево.

— Может быть, устроить вам очную ставку и перекрестный допрос в присутствии других свидетелей?

Хлупин потемнел, нахмурился. Такая перспектива ему, как видно, не очень понравилась.

— Как хотите, — пробормотал он. — Устраивайте.

— Пусть все, что я перечислил, пока не доказано. Но мотив для проявления неприязни, даже ненависти по отношению к Слепакову у вас был. Если Слепаков и виновен в смерти Ботяну, то нападение Ботяну на Слепакова могло произойти по вашей наводке. Так?

— Докажите, — еще больше помрачнел бывший прапорщик. — Я не пойму что-то, я кто? Обвиняемый? Или потерпевший?

— Вы, конечно, не обвиняемый пока. Вы потерпевший и… кое в чем подозреваемый.

— В чем же меня подозревают? Не понимаю.

— Не понимаете? — переспросил Сидорин, снова обращая к Хлупину откровенно неприязненный взгляд, и со злостью затушил в вазочке сигарету. — Скажите, гражданин Хлупин, у вас была интимная связь с женой Слепакова?

Хозяин квартиры вздрогнул и затравленно зыркнул в дальний угол, будто хотел там спрятаться.

— Н-но я… — неуверенно начал он.

— Да или нет?

— Полиции обязательно это знать?

— Полиция не из любопытства интересуется. А для того, чтобы сделать правильные выводы в ходе следствия, — повысив голос, пояснил Сидорин уклончивому экс-прапорщику. Повернув голову к стажеру, присутствовавшему в качестве писца, сказал: — Пиши подробно. Так была связь или нет?

— Да, была, — по лицу Хлупина расползлись бурые пятна.

— Я беседовал в больнице с Зинаидой Гавриловной Слепаковой, — продолжал Сидорин. — Она утверждала, что связь с вами произошла из-за принудительных мер, примененных к ней. Вы знаете, как квалифицируется физическое воздействие на женщину при склонении ее к половой связи? Изнасилование. Карается сроком до семи лет строгого режима. Как Слепакова попала сюда в первый раз?

— Она пришла добровольно. Вместе с дежурной по подъезду.

— Антониной Кульковой?

— Да. Кулькова сказала: «Зина… Зинаида Гавриловна хочет подтвердить, что ее муж не травил твою собаку».

— Значит, все-таки объявляли Слепакова виноватым в отравлении собаки, хотя и вы, и Кулькова наверняка знали: Слепаков здесь ни при чем. Что дальше?

— Кулькова предложила выпить кофе.

— И Слепакова согласилась?

— Согласилась.

— Кто готовил кофе?

— Кулькова. Она принесла из кухни чашки с напитком.

— И после кофе вы принудили Слепакову с вами…

— Я не принуждал. Она не сопротивлялась.

— Вы, гражданин Хлупин, прикидываетесь… гм… чудаком. Вы не поняли, что в кофе добавлен клофелин или другое расслабляюще-наркотическое средство?

— Я ничего в кофе не добавлял. У меня нет клофелина.

— И все-таки вы воспользовались ненормальным состоянием женщины… (Петракову.) Да пиши ты, чего уши развесил!.. Так вот, сексуальные действия с применением снотворных, расслабляющих и наркотических средств, обманом предложенных жертве, являются тяжким преступлением, караются законом наравне с групповым изнасилованием. Срок от семи до пятнадцати строгача.

— Повторяю, я ничего не знал и не добавлял в кофе! — крикнул Хлупин.

— Ну да, только пользовался телом женщины, которая не могла сопротивляться или позвать на помощь! — тоже переходя почти на крик, бросил Хлупину капитан.

Хлупин выскочил из-за стола, уронив ветхий стул, чуть было не рассыпавшийся. Он отбежал к двери на балкон, прижался спиной к стеклу. Его зеленовато-бледное лицо выражало панический ужас.

— Зина и потом приходила ко мне. Я ее не заставлял, не запугивал. Она сама, — говорил, трясясь как в ознобе, Хлупин.

— Мы еще выясним, кто ее заставлял и кто запугивал. И виновные понесут соответствующее наказание. — Сидорин слегка поостыл, вспомнив, что бедной Зинаиды Гавриловны нет в живых, прямых свидетелей нет, а вещественными доказательствами он не располагает. «Эх, спохватился… — упрекнул себя внутренне капитан. — А то бы я этого подлеца и консьержку живо оформил для следствия».

— Сядьте, — мрачно предложил он Хлупину.

Тот поднял стул, сел несколько в стороне от стола, скрестив на груди руки.

— Я лежал в больнице после сердечного приступа. Я думал, вы будете опрашивать меня как потерпевшего. Меня хотели убить, — сказал Хлупин с трагической интонацией, которая Сидорину показалась смешной.

«Ага, еще бы… Страсти какие… — рассуждал про себя издевательски опер. — Ты по утрам пробежки совершаешь, не куришь, не пьешь, сидишь на диете… А тут к предкам тебя отправить пытались… Ай-ай… Чуть все насмарку не пошло…»

— Ну, теперь приступим к опросу потерпевшего, — произнес удовлетворенно и жестко капитан Сидорин и сказал стажеру: — Пиши на новом листе отдельно. Слушаю вас, — добавил он, обращаясь к Хлупину.

Бывший прапорщик начал объяснять, как он привязывал к ногам медные пластины, а затем соединял их проводом с отопительной батареей для заземления. Стажер Петраков начал хихикать. Капитан на него цыкнул.

Хлупин довольно долго читал операм лекцию про различную электрическую заряженность земли и человеческого тела.

Сидорин смотрел на него и думал: «Не то хозяин квартиры придурок, не то наводит тень на плетень и хочет отвлечь меня от чего-то, лежащего в основе его поступков и всей этой истории. В результате два трупа: Слепаков и его жена. Почему первого травили и довели до самоубийства, а вторую нагло убрали? Кому они мешали? В чем главная причина? Хлупин общался с Ботяну, напавшим на Слепакова… А еще он говорил о чем-то с охранником из Салона аргентинских танцев Пигачевым, про которого мне шепнула в больнице Зинаида Гавриловна…»

— Почему вы уверены, что получили сильный электрический разряд по вине Слепакова? — прервал капитан занудную болтовню Хлупина. — Где доказательства, прежде всего медицинские, что ваш сердечный приступ произошел от электрического разряда?

— Но я же чувствовал, как меня ударило в ноги, а потом тряхнуло все тело…

— Где медицинское заключение, подтверждающее ваши слова? Его нет. Существуют только ваши ощущения, будто вас ударило током.

— А чем?

— Не знаю. И врачи не знают. Между прочим, они предполагают, что причина сердечного приступа не от воздействия электричества, а от испуга… Пугливый вы очень, гражданин Хлупин.

— Я не пугливый. На меня направили разряд электротока, чтобы я погиб, — упрямо твердил потерпевший.

— Квартира Слепакова тщательно обследована. Даже намеков на присутствие каких-либо электросистем не обнаружено. Кроме того, специалисты говорят: посыл тока к вашим пластинам либо невозможен в данных условиях, либо нужно создавать какой-то мощный, передающий ток в разных направлениях, накопительный агрегат, который без особой конструкции и длительных экспериментов просто исключен. Специалисты говорят, что это похоже на фантастику. И почему вы считаете, будто то самое непонятное воздействие на вас шло со стороны квартиры Слепакова?

— От кого же еще? Он жил прямо надо мной.

— А если это электричество, так сказать, ударило из квартиры Кульковой?

— Она в другой стороне по планировке. У нее двухкомнатная секция.

— Раз уж с вами происходят такие чудеса, почему бы электричеству не прибежать к вам оттуда? Короче, установлено одно: у вас случился сердечный приступ. А вот причина, которую вы указываете, и обвинение покойного Слепакова совершенно недоказуемы. Но то, что относится к вашим отношениям с женой Слепакова, а также знакомство с Ботяну и ваша клевета на Слепакова могут быть доказаны и подводят вас под статью.

Около станции метро «Чертановская» людно — конец дня.

Маслаченко купил бутылку портера и с наслаждением выпил, сидя на скамейке неподалеку от входа в метро. Еще приобрел булку с кремом; откусывая, медленно пошел к Варшавскому шоссе разыскивать нужный адрес. Нашел, призадумался, толкнул дверь — повезло, домофон сломан… Без осложнений поднялся в лифте на нужный этаж, позвонил в квартиру.

— Проходите, пожалуйста, снимайте пальто, — торопливо сказала невысокая женщина в больших очках на остром лице.

— Большое спасибо. Ряузова Нина Филипповна?

Повесив на вешалку пальто, освободившись от шарфа и войлочного пирожка, Маслаченко устроился на узком диване в одной из комнат уютной двухкомнатной квартиры. На полу коврики, на стенах фотографии в самодельных рамках, поблекшие эстампы — дань моде прошедшей эпохи. У стенного книжного шкафа икона Божьей Матери на аккуратной полочке с негорящей лампадой, с засохшими веточками вербы: все больше декоративно, но приятно, душевно. Книги — в шкафу и на двух этажерках. Остальная обстановка простенькая, небогатая. Конечно, телевизор, магнитофон — стандартный набор убогого комфорта.

— Хотите чаю? — с беспокойным радушием предложила Нина Филипповна.

— Нет, благодарю вас. Давайте сразу приступим к вопросам-ответам, — улыбнулся Маслаченко. — С какой целью вы передали мне информацию?

— Просил позвонить вам в последние минуты нашего общения Всеволод Васильевич Слепаков.

— Вы давно его знали?

— Больше двадцати лет. Мы познакомились на оборонном предприятии. Я пришла после института, а он там работал.

— Скажите, Нина Филипповна, в каких отношениях вы были с покойным Слепаковым? Я спрашиваю потому, что вы, насколько мне известно, возили его ночью в Барыбино. Находились там в небезопасной обстановке и затем, под утро, привезли в Строгино. Такое мероприятие… Ну, как бы точнее сказать… на такое согласится не всякая, даже хорошая знакомая.

— Я не просто знакомая. Шесть лет мы жили с Всеволодом Васильевичем в гражданском браке. У нас родился сын. Однако он встретил другую, Зину Юреневу, и скоро на ней официально женился. Я его нисколько не осуждаю. Всеволод Васильевич всегда отличался честностью, порядочностью, твердым характером. Но с судьбой не поспоришь. Так случилось.

«Вот логика, и совсем не бабская… — оторопело подумал Маслаченко. — Никакого осуждения, никакой злости и ревности. До такой степени эта женщина любила Слепакова, что просто поразительно».

— Слепаков помогал вам материально?

— Помогал. Сначала очень активно. И звонил, и заезжал иногда. Потом, с годами, меньше… Что ж поделать, время берет свое, отдаляет и охлаждает. Когда начались реформы, он как-то отстранился от нас. Я слышала, у него были неприятности на службе. А этим летом… прошедшим… его отправили на пенсию по выслуге лет. Кажется, Всеволод Васильевич очень переживал и вот — такая история.

Ряузова замолчала и как-то поникла. Ее скорбь показалась Маслаченко искренней. Странно, что она ни разу не высказала осуждения в адрес соперницы, отнявшей или, во всяком случае, ставшей причиной их разрыва. «А ну попробуем…» — со следовательским коварством решил сделать неожиданный психологический ход капитан.

— Вы знаете, Нина Филипповна, что три дня назад Зинаида Гавриловна Слепакова умерла в больнице? — спросил он.

— Как! — Нина Филипповна вскочила и, стоя, схватила себя обеими руками за горло. — Отчего?!

— От неправильно сделанного укола.

Ряузова пошатнулась, побледнела, оперлась на стол. Капитан Маслаченко быстро подхватил ее, посадил на диван.

— Воды? Может быть, валидол?

Нина Филипповна замотала головой.

— Господи, господи… За что? — Она сняла свои большие очки и смотрела в пространство испуганными близорукими глазами. — Бедная Зина, вот ужас… Хоть детей не осталось. — Она добавила это с невольной интонацией какого-то странного удовлетворения. — Кто же делал укол?

— Медсестра. Предполагается… то есть медицинская экспертиза показала, что убийственный укол дежурная медсестра сделала сознательно.

— Ее арестовали?

— Нет, успела смотаться… Я хотел сказать, успела сбежать да перед этим еще травмировать нашего сотрудника. Он сейчас в реанимации. Медсестра объявлена в розыск.

— Зачем она убила Зину?

— В этом следствие еще не разобралось. Данная сторона дела довольно темная. Будем работать, искать эту… сестру милосердия.

— Чудовище! — всплеснув руками, воскликнула Ряузова.

— Совсем наоборот. Привлекательная девушка. Внешне производит самое благоприятное впечатление. Двадцать два года.

— Что же происходит! Господи, что происходит! Вы ее поймаете? Скоро?

— Вне всякого сомнения, — с уверенностью в голосе успокоил женщину капитан Маслаченко, хотя не так уж стопроцентно мог бы за это поручиться. — А скажите, пожалуйста, Нина Филипповна, что с вашим сыном… от Слепакова? Где он?

— Все нормально. Дима окончил школу, работал помощником инструктора по дзюдо. Потом его призвали. Он служил два года в войсках специального назначения. Был в горячих точках. Где — не говорит. Сейчас демобилизован, пока работает у товарища в автосервисе. Готовится в военное спецучилище. — В том, как она это сообщила, слышалась покрывающая все печали материнская гордость. — Его оставляли по контракту. Но Дима хочет стать офицером. Не знаю… Я боюсь, там везде стреляют…

— Эх, Нина Филипповна, — с неожиданной досадой произнес Маслаченко, — и здесь стреляют. — Он посидел минуты две молча. — Расскажите по порядку, Нина Филипповна, что говорил вам Слепаков после того, как вы с ним побывали в так называемом феминистском клубе. В этом заведении, как его…

— «Золотая лилия». Туда по ночам время от времени съезжаются богатые дамы, которые… у которых ненормальные сексуальные пристрастия. И там перед ними показывают представление неприличного содержания.

— Это нам известно. К сожалению, законодательно полиция не имеет права вмешиваться ни в содержание их концертов, ни во что-либо другое, происходящее после. Если только в эти оргии насильно не втягивают несовершеннолетних. Тем более мужчины там не присутствуют. Мы не можем квалифицировать «Золотую лилию» даже как неофициальный публичный дом. Мы проверяли: клуб зарегистрирован под видом филиала международной организации по защите прав женщин. Теперь слушаю вас.

— Слепаков попросил меня отвезти его в Барыбино, чтобы забрать оттуда Зину. Он нашел в ее записных книжках вот эту карточку… среди массы телефонов, адресов и визиток.

— Простите, что перебиваю. Почему в вещах Зинаиды Гавриловны было столько адресов, телефонов, визитных карточек? Ее что-то связывало с бизнесом? — Опер внимательно разглядывал квадратик белого картона.

— Бизнес? Да нет, Зина была аккордеонистка. И на баяне, кажется, преподавала. А в «Лилии» она на синтезаторе сопровождала концертные номера. Когда из училища ее по сокращению штатов уволили, она, наверно, искала разовую работу. На свадьбах, каких-то юбилеях. Может быть, в клубах, на дискотеках. Нужно ведь где-то зарабатывать на жизнь.

— Что было дальше? — спросил капитан.

— Когда мы приехали, нас встретили довольно спокойно. Даже Севу пропустили смотреть кусочек этого варьете. И… в общем, мне было стыдно перед ним, а ему передо мной. Мы, люди старшего поколения, не привыкли к такому. Затем нас приняла директриса Илляшевская. Высокая дама лет сорока. Очень красивая, одетая в мужской костюм, средневековый, как бы придворный. Словом, будто в театре…

— Из-за чего произошел конфликт у Слепакова с Илляшевской?

— Он хотел немедленно забрать Зину из клуба. Правда, я всего этого не видела. Илляшевская приказала мне вернуться в машину и там дожидаться. Я послушалась, сижу в машине и вижу: двое здоровенных охранников тащат Всеволода Васильевича. Его скинули со ступенек и еще пинали. Я бросилась к нему, помогла подняться. Ему разбили лицо и зуб выбили. А мне велели забирать его и уезжать.

Послышались посторонние звуки из прихожей, открылась входная дверь.

— Кто это? — настороженно, хотя внешне безмятежно спросил Маслаченко, обернувшись к двери.

— Сын. Дима, у нас гость, — громко сказала Нина Филипповна. — Из полиции.

В комнате появился высокий плечистый парень в джинсах и свитере.

— Здравствуйте, — сказал сын Слепакова, чем-то еле уловимо похожий на погибшего отца, и сел рядом на стул.

— Дима, я рассказываю капитану Маслаченко о том, что мне сообщил Всеволод Васильевич ночью в машине.

— Можно мне присутствовать? — спросил Дмитрий.

— Можно, — согласился капитан, разглядывая его. Парень капитану понравился: лицо возмужавшего на преодолении опасностей и трудностей молодого человека. Видно, что культурный, правильно воспитанный умной матерью. Скромен, понятливый твердый взгляд, хорошее физическое развитие. «К нам бы в отдел такого. Достойный опер бы получился».

— Продолжим, Нина Филипповна, — предложил Маслаченко.

— Я хотела вам объяснить… простите, как ваше имя-отчество?..

Капитан назвал.

— Я сразу хотела сказать, Андрей Андреевич, мне показалось, что Всеволод Васильевич был в ту ночь не в себе. Просто видно: человек болен. И может быть, психически. То, что он говорил, ужасно. Будто бы, по наущению какого-то Хлупина, на него напал бандит и хотел отнять пенсию. Будто бы Хлупин ожидал другого результата, а Всеволод Васильевич, защищаясь, не желая этого, случайно… как это выразиться… придушил нападавшего. Он скрыл это от полиции, боялся, что ему не поверят… не поверят, будто он только защищался и не хотел убивать.

— Такое, наверно, могло случиться? — вопросительно сказал Дмитрий, взглянув на полицейского.

— Следствие должно было установить факт нападения, — скучливо отреагировал Маслаченко, зная, как иногда неблагополучно складываются обстоятельства для защищавшихся, но «превысивших степень защиты» граждан.

— Свидетелей-то не оказалось, — продолжала Ряузова. — Всеволод Васильевич, видимо, очень переживал. Тем более поступил донос Хлупина…

Маслаченко остановил ее:

— Я все это знаю. Я сам, по заявлению Хлупина, дважды вызывал Слепакова и беседовал с ним. К сожалению, мне пришлось присутствовать при его самоубийстве. Он и правда был не в себе. Я пытался его остановить в последний момент. Обращался к нему, просил. Напрасно, он не слушал уже никого. Скажите, что еще говорил Слепаков в машине?

— Я отнесла то, что он говорил, к его повредившейся психике. Например, он упорно настаивал, что с помощью электрического прибора убил того самого Хлупина. По-моему, это была больная фантазия.

— Не совсем. Хлупина он не убил, но, видимо, каким-то образом воздействовал на него. Потому что утром Хлупина увезла «Скорая помощь» с тяжелым сердечным приступом. Что это означает? Следствие не обнаружило ничего, на чем настаивает Хлупин. Тип вообще крайне противный и подозрительный. Все, в чем он обвиняет Слепакова, пока недоказуемо. И может получиться, как у нас принято говорить, «глухарь». Во всяком случае, Хлупин уже чувствует себя нормально, находится дома. Что еще говорил Слепаков?

— Он сказал: там банда. Старуха, дежурная в их подъезде, кажется, натравила («накачала», как он выразился) против него Хлупина. А Хлупин того бандита. Когда мы ехали в Барыбино, Всеволод Васильевич что-то упоминал про наркотики. Вроде бы на этаже у него кто-то связан с наркотиками, и консьержка, и который ее замещал на ночь… По-моему, молодой таджик. Но я не очень хорошо запомнила его слова.

— Теперь вопрос вам, Дмитрий, — опрашивал дальше опер.

— Можно на «ты», товарищ капитан. А то я как-то не привык… — усмехнулся Дмитрий.

— Ладно. Поясни: когда ехали с похорон, за вами следовал серый «Шевроле». Почему ты так решил? Ты уверен, что это было преследование?

— Конечно. Я проверял. Несколько раз менял ряд, пока двигались по проспекту Мира, потом у Сухаревской выехал на Кольцо и гляжу: «Шевроле» — как привязанный. Я туда-сюда, никак не мог оторваться. Только уже позже, у Серпуховского вала. Перед этим разворот надо сделать… А тут затор… Ну, я прямо по тротуару и в переулок… Только так избавились.

— Кто бы это мог быть? Как думаешь?

— Думаю, послали те, кто видели маму в «Лилии».

— Чего им было нужно? Твое мнение.

— Может, поговорить хотели, припугнуть. А то и пальнуть из ствола в суматохе… Там ведь везде пробки. Кольцо переполнено, шум, гул… Никто бы не заметил. Решили убрать все возможные зацепки. Или просто установить, где живет… Все-таки я за маму испугался. Поставил наши «Жигули» на время к товарищу в гараж. И маму попросил к вам в управление не ходить, как бы не засекли.

— Вряд ли ради Нины Филипповны они установили бы ежедневное дежурство, хотя… Ты поступил правильно. Пока лучше быть осторожнее. Не желаешь к нам в контору? Ну, поучишься сначала… а?

— Да нет, спасибо. Я уж по специальности, как служил. Рассчитываю стать офицером спецназа. А по поводу «Лилии» у меня есть план. Хочу вот… попробовать.

— Ничего не делай, не поставив меня в известность, — строго сказал Маслаченко. — Мало ли что случится, один не выберешься. Звони, если что. Предположительно, и «Лилию», и «Аргентинские танцы», где тоже работала Зинаида Гавриловна Слепакова, крышуют очень опасные акулы теневого шоу-бизнеса. Плюс наркота. Дело нешуточное, учти, Дмитрий.

— Выпейте все-таки чашку чая, Андрей Андреевич. И надо вам перекусить, наверно, целый день на ногах, — стала уговаривать Ряузова.

Маслаченко вежливо отказался. Убрав в карман карточку с указанием местоположения «Золотой лилии», паролем «Люба» и фамилией директрисы, он надел пальто, попрощался и вышел во двор.

Назад: Часть первая

Дальше: Часть третья