Глава V
Пантеон строителей светлого будущего

На рубеже XIX–XX веков в Москве появилось сразу несколько новых кладбищ: они были устроены с внешней стороны стены некоторых московских монастырей, в которых к тому времени хоронить умерших уже было практически негде. Тогда на южной окраине Москвы, у стены обширного Донского монастыря была огорожена территория, равная приблизительно монастырской. На ней архитектор З. И. Иванов построил в 1904–1914 годах церковь Серафима Саровского и Анны Кашинской. Причем под церковью архитектор предусмотрел обширные пространства — сорок склепов для особо почетных и состоятельных покойных. И вот благодаря этой-то архитектурной особенности Серафимовского храма судьба и самого храма, и всего нового Донского кладбища оказалась самой необычной среди всех московских храмов и кладбищ. Но об этом в свое время.

К концу XIX века кладбище Донского монастыря сделалось одним из самым престижных в Москве. Естественно, и новая его территория, особенно на первых порах, считалась местом погребения для избранных. Это впоследствии некоторых великих отсюда даже стали переносить на Новодевичье, будто им не по чину было лежать в замоскворецкой глуши. А когда-то Донское — и монастырское, и новое — по своему значению ничем не уступало кладбищу в Хамовниках.

В 1910 году на новом Донском был похоронен председатель первой Государственной Думы Сергей Андреевич Муромцев, профессор гражданского права Московского университета, один из основателей главной партии российских либералов — конституционно-демократической. На выборах в первую Думу кадеты получили большинство мест, поэтому и председателем был избран кадет. Но любопытно, что за Муромцева Дума проголосовала единогласно. А ведь в ее составе были депутаты — категорические противники программы кадетов. Но, видимо, авторитет Муромцева был настолько высок, что его избрали, невзирая на партийную принадлежность. Впрочем, впоследствии, когда Дума начала свои занятия, умеренный центрист Муромцев уже сделался неудобным председателем для радикалов и подвергался критике и «справа» и «слева». Первая Дума провела всего 40 заседаний, с 27 апреля по 8 июля 1906 года, — и была досрочно распущена манифестом государя, в котором, между прочим, говорилось, что «выборные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились в не принадлежащую им область». Царь имел в виду думский аграрный проект, согласно которому значительная часть земель должна быть отчуждена у помещиков в пользу крестьян за выкуп «по справедливой оценке». Конечно, этот проект не мог не вызвать резонанса в обществе. И на Думу была также возложена ответственность за прошедшие крестьянские выступления. Тогда депутаты, во главе с Муромцевым, выпустили воззвание, призывающее граждан к саботированию любых государственных программ — службы в солдатах, уплаты податей, покупке ценных бумаг и т. д. Подписавшие это воззвание получили в результате по три месяца тюрьмы. Правительству такая мера была необходима для того, чтобы эти депутаты не смогли принять участия в выборах в следующую Думу. Но вторая Дума и без них оказалась еще радикальнее первой. А профессор Муромцев, «первый гражданин России», как его тогда называли, так и отсидел весь свой срок в Московской губернской тюрьме — в знаменитых «Каменщиках». К политической деятельности он больше не возвращался. Следуя вернувшейся в Россию в начале ХХ века моде на масонство, С. А. Муромцев тоже подался в вольные каменщики. Но за год до смерти он вышел из ложи, что бывает у масонов вообще-то чрезвычайно редко.

Могила С. А. Муромцева — это, может быть, самое величественное, после мавзолея, надгробие в Москве. Выполненное по проекту Ф. Шехтеля, оно представляет собою довольно большую площадку, замощенную гранитными плитами серого цвета со строгой гранитной же стеной на заднем плане. У самой стены, на высоком постаменте, стоит бронзовый бюст С. А. Муромцева работы Паоло Трубецкого, автора известного «конного» монумента Александру III в Петербурге.

В дни работы Думы, когда С. А. Муромцев входил утром в Таврический дворец, рослый швейцар принимал у него пальто, котелок и трость. Мог ли председатель предполагать, что автор его будущего надгробного изваяния — Паоло Трубецкой — будет делать скульптуру и с этого человека? По иронии судьбы именно этот могучий отставной гренадер послужил Трубецкому натурщиком, по которому он позже лепил государя Александра Александровича.

В советские времена могила С. А. Муромцева не могла быть почитаемой: как ни велика была его роль в истории России, но, прежде всего, он воспринимался новой властью, как высокопоставленный сановник царского режима, основатель партии «либерально-монархической буржуазии», а, следовательно, контрреволюционер. Отношение к нему изменилось лишь недавно, когда общественная мысль стала вольна обращаться к ценностям прошлого. Особенно Муромцев почитается нынешними сторонниками «либерально-буржуазной» модели. Хотя, нужно заметить, эти люди отнюдь не являются наследниками того, прежнего, российского парламентаризма, потому что все они, почти без исключения, большую часть жизни провели в партии, которая этот самый парламентаризм и уничтожила. Но вот в 2000 году, на 150-ю годовщину со дня рождения С. А. Муромцева, к его памятнику была возложена большая корзина цветов с надписью на ленте: Первому председателю Государственной Думы от первого председателя Государственной Думы. Иван Рыбкин.

В последние предреволюционные годы вблизи своего председателя были похоронены некоторые его коллеги-депутаты. Но сохранилась могила лишь одного из них — Вячеслава Евгеньевича Якушкина (1856–1912), тоже кадета и тоже осужденного на три месяца за антиправительственное воззвание.

У С. А. Муромцева была племянница Вера. И в 1906 году она вышла замуж за не особенно известного в то время, но подающего кое-какие надежды «беллетриста» Ивана Бунина. В Москве они жили мало: Бунин любил путешествовать. Но чаще всего на лето Иван Алексеевич и Вера Николаевна возвращались в Россию и жили под Москвой — в Царицыне, где у С. А. Муромцева была огромная дача. Об этом нет никаких свидетельств, но вполне вероятно, что за восемь лет, с момента смерти С. А. Муромцева и до окончательного отъезда из Москвы, Бунин и Вера Николаевна бывали на Донском кладбище на могиле своего знаменитого родственника.

Но вот на могилу другого своего родственника на этом же кладбище Иван Алексеевич так никогда и не сходил. В 1918-м Бунин с супругой убежал от революции на юг, а затем и в Париж. А в 1921 году здесь же — у самого мемориала председателя Государственной Думы был похоронен старший брат Бунина — Юлий Алексеевич Бунин, литератор и журналист. В том, что Иван Алексеевич сделался литературной величиной мирового значения, важнейшая заслуга принадлежит его старшему брату. Именно под его влиянием вырос и окреп тот бунинский строгий талант, за который он удостоился наивысшего признания — премии Нобеля. Юлий Бунин не уехал вовремя из голодной Москвы и умер, в сущности, от истощения. Присутствующий на этих похоронах Борис Зайцев, сделал такой посмертный слепок со своего старого товарища: «Он лежал в гробу маленький, бритый, такой худенький, так непохожий на того Юлия, который когда-то скрипучим баском говорил на банкетах речи, представлял собой „русскую прогрессивную общественность“». Могила Ю. А. Бунина, и та сохранилась случайно. Многие годы она была в полнейшем запустении. К 1980-м годам надпись на табличке едва можно было прочитать. И могила лишь случайно не исчезла. К счастью, успели тогда установить на ней новую мраморную плиту. Впрочем, с тех пор она уже стала старой. В 2009 году мы нашли это скромнейшее надгробие Ю. А. Бунина с практически неразличимой, нечитаемой надписью.

До революции на новом Донском хоронили преимущественно интеллигенцию: профессоров, всяких чиновников, штаб-офицеров, в том числе участников Первой мировой. Самым значительным дореволюционным деятелем культуры из похороненных здесь был Валентин Александрович Серов (1865–1911).

Если бы Серов остался автором только одной картины — «Девочка с персиками», — он все равно почитался бы крупнейшим русским художником. И. Э. Грабарь о картинах Серова «Девочка с персиками» и «Девушка, освещенная солнцем» говорил: «Это две такие жемчужины, что если бы нужно было назвать только пять наиболее совершенных картин во всей новейшей русской живописи, то обе неизбежно пришлось бы включить в этот перечень».

Импрессионизм Валентина Серова был в то время в России еще в диковину. Многим его работы казались лишь торопливыми эскизами для будущих картин, «этюдами». Хотя над той же «Девочкой с персиками» Серов работал ежедневно три месяца. Когда Серов стал уже довольно известным художником, его пригласили писать портрет государя императора Николая Александровича. Он, естественно, сделал его в обычной своей «расплывчатой» манере. После того как завершился их последний с царем сеанс, в комнату вошла вдовствующая императрица Мария Федоровна. Увидев необычное изображение августейшего сына, она сказала Серову: но портрет не закончен! Непонятый художник протянул государыне палитру с кистями и ответил: «Закончите сами, Ваше Величество, как знаете».

Серов прожил совсем недолго. И умер совершенно неожиданно. Практически за мольбертом. Он рисовал портрет Генриетты Гиршман. Еще за какие-то часы до смерти шутил, восхищался своей работой: чем я не Рафаэль?! А на следующий день, утром, к Гиршман позвонил сын Серова и сказал: папа сегодня не сможет прийти: он умер.

Газета «Русское слово» 23 ноября 1911 года сообщила: «Академик живописи Валентин Серов скончался 22 ноября в 9 час. утра. Панихида в 2 час. дня и в 8 час. вечера. Вынос тела в церковь Крестовоздвиженского женского монастыря, на Воздвиженке, 24 ноября, в 9 час. 30 мин. утра. Начало литургии в 10 час. утра. Погребение на кладбище Донского монастыря». А «Московский листок» на следующий день писал так: «Тело почившего академика живописи Валентина Александровича Серова положено в дубовый полированный гроб, закрыто золотым покровом и поставлено на траурном катафалке в зале его скромной квартиры в доме Клюкина, по Ваганьковскому переулку. Лицо почившего открыто и выражает полное спокойствие. Руки сложены на груди и на них возложен роскошный букет роз». На панихидах в этой скромной квартире присутствовал сам московский генерал-губернатор В. Ф. Джунковский. До кладбища его провожали Савва Мамонтов, Виктор Васнецов, Илья Остроухов, многочисленные ученики. У могилы выступали Репин, Шаляпин. От учеников красочно и энергично говорил Владимир Маяковский.

Но Донское кладбище не стало последним местом упокоения Серова. В 1940 году его перенесли отсюда на Новодевичье.

Революция сделала Новое Донское самым необычным кладбищем во всей России. Существуют свидетельства, что еще в 1918 году Ленин велел приобрести за границей печь, или даже несколько печей, для кремирования трупов. Это вполне вероятно, потому что предсовнарком был решительным ненавистником всяких исконных русских традиций, а уж тем более связанных с верой и обрядами. До революции же похороны считались именно религиозным обрядом. Не случайно кладбища тогда разделялись по конфессиональному и национальному признаку. А по русской православной традиции новопреставленный должен быть непременно предан земле, кроме случаев, когда это невозможно сделать (гибель на море, в огне и т. д.). Потому что в час страшного суда, как учит церковь, «гробы разверзнутся» и умершие восстанут перед Христом «во плоти». Естественно, Ленин и ленинцы, отвергающие сами такой «обскурантизм церковников», очень хотели и в массы внедрить «материалистическое» отношение к смерти и к погребению. Поэтому кремация, введенная новой властью, имела не столько гигиеническое, сколько идеологическое, политическое значение. В самый тяжелый год гражданской войны — в 1919-й — был объявлен конкурс на проект крематория. Победил в конкурсе талантливый архитектор-конструктивист Дмитрий Петрович Осипов. Он предложил неожиданное, а главное, экономичное решение — в ту пору это было особенно важно. По его проекту, крематорием после незначительной переделки должна была стать только недавно построенная Серафимовская церковь на новом Донском кладбище. Оказалось, что под этой церковью были обширные подвальные помещения, вполне пригодные для установки там кремационной печи. Действительно, Осипову и не потребовалось особенно переделывать здание: самой существенной конструкционной переменой стало возведение вместо купола квадратной в плане башни метров двадцать высотой, застекленной вертикальными витражами. Все прочие изменения касались в основном лишь декоративных элементов постройки. В результате здание, выкрашенное под «мокрый бетон», приобрело строгий, подчеркнуто «траурный» вид. В крематории было установлено оборудование — раздвижной помост, лифт для подачи трупа к печам и самые печи — германской фирмы «Топф». Как писали в те годы, обе кремационные печи могли при максимальной нагрузке сжигать до 35 трупов в сутки. Любопытно заметить, что печами этой же самой фирмы — «Топф» — были оснащены крематории Освенцима.

В советской печати тогда широко развернулась агитация за кремацию. Многие большие люди призывали сограждан поддержать своим доброхотным участием прогрессивную идею власти. Так председатель ЦИК СССР М. И. Калинин отечески советовал всем трудящемся отправляться в печь. Такое мнение всесоюзный староста подкреплял обещанием самому последовать в свое время туда же: «Ко мне обратились с просьбой дать свой отзыв о значении кремации. Могу сказать лишь одно: мое желание — после смерти быть сожженным», — говорил он в интервью журналу «Коммунальное хозяйство». Не оставались в стороне от агитационной кампании и инженеры человеческих душ — писатели. Кому же как не им — художникам слова, рупорам эпохи — убеждать массы поддерживать политику пролетарского правительства! Так А. С. Серафимович красочно взывал: «Чудовищно отнимать у живых радость, здоровье, их жизнь по кусочкам громадными пространствами гниющей, дымящейся тлением земли. Вместо этой зараженной земли надо всюду развести трепещущую жизнью, радостью, молодой свежестью зелень. Когда я умру, я должен быть обязательно сожжен». Обратим внимание, что ни Калинин, ни Серафимович сожжены не были: оба преданы земле, как теперь говорят, «гробом» — один у Кремлевской стены, другой на Новодевичьем.

Предварительное испытание действия московского крематория было произведено 29 декабря 1926 года. Об этом с натуралистическими подробностями рассказывал тот же журнал «Коммунальное хозяйство»: «Было сожжено два трупа женского пола в сосновых гробах. Чистый вес первого сожженного трупа равен 50,4 кг, второго — 38,35 кг. Процесс сожжения, считая с момента ввода гроба в печь до момента выемки металлического сосуда с пеплом, продолжался для первого трупа 1 ч. 30 м., для второго — 1 ч. 40 м. Остатки горения трупа (пепел) представляют собой небольшой величины белые пористые части костей, легко рассыпаемые при легком трении их между пальцами рук. Белый цвет остатков костей указывает на то, что сожжение было произведено в струе раскаленного чистого воздуха с одной стороны и при полном сгорании — с другой. В общем можно сказать, что пепел был высокого качества и представлял собою на вид приятную массу. Вес пепла для первого трупа получился равным 1,9 кг = 3,8 % от веса трупа. Для второго трупа он оказался равным 1,8 кг = 4,7 % от веса трупа. Топливом для кремационной печи служил кокс из угля донецкого происхождения». Заметим, что труп сжигается в крематории не собственно на угле, а в струе раскаленного воздуха, подаваемого из печи, где горит топливо, в особую камеру с установленным там гробом с покойным. И еще любопытно! — система кремации была устроена таким образом, что горячий воздух, вырабатываемый печью, одновременно обогревал немалое внутреннее пространство крематория: видимо, проходил по каким-то воздуховодам, отдающим тепло в помещения, наподобие китайского кана.

Массовая же кремация москвичей началась почти через год после испытательного сожжения. Аккурат на десятую годовщину Великого Октября крематорий заработал на полную мощность. Газета «Вечерняя Москва» в те дни писала: «В Москве состоялось первое собрание учрежденного Общества распространения идей кремации в РСФСР. Общество объединяет всех сочувствующих этой идее. Годовой членский взнос составляет 50 копеек… Общее собрание решило организовать рабочие экскурсии в крематорий в целях популяризации идей кремации и привлечения новых членов…» И продолжалась здесь такая языческо-атеистическая утилизация членов общества кремации и сочувствующих этой идее до 1973 года. Это была запоминающаяся, прямо-таки бухенвальдская картина: из мрачной квадратной башни, господствующей над местностью, отовсюду хорошо заметной, день и ночь поднимался черный дым. Жильцы в соседних домах обычно не развешивали на балконах белье, — ветер мог принести на него сажи.

Многие годы трамвайная остановка, что на юго-западном углу Нового Донского кладбища, так и называлась «Крематорий». Автор очерка еще застал в первой половине 1970-х забавное по-своему объявление водителя в 39-м трамвае: «Остановка — «Университет Дружбы народов». Бывшая — «Крематорий».

В годы работы Донского крематория через него прошли десятки тысяч трупов. Одних только солдат Великой Отечественной, умерших в московских госпиталях, здесь было кремировано и похоронено в братской могиле пятнадцать с лишним тысяч человек. Все погребенные в Кремлевской стене до 1973 года были преданы огню здесь же. В период репрессий с Лубянки, из Лефортова, из других мест сюда грузовиками свозили трупы казненных или замученных. И сейчас на территории нового Донского кладбища погребен прах В. К. Блюхера, А. И. Егорова, М. Н. Тухачевского, И. П. Уборевича, И. Э. Якира, А. В. Косарева, С. В. Косиора, А. М. Крас-нощекова, П. П. Постышева, М. Н. Рютина, А. И. Угарова, Н. А. Угланова, В. Я. Чубаря, Павла Васильева, Сергея Клычкова, Михаила Кольцова, Всеволода Мейерхольда и многих других.

Здесь же был сожжен и предан земле известный деятель белого движения генерал Евгений Карлович Миллер (1867–1937). Во время гражданской войны Колчак назначил его главнокомандующим войсками Северной области, а затем и «Главным начальником края», в сущности, — диктатором. Столицей Миллера в 1919 году был Архангельск, в начале 1920-го — Мурманск. В Мурманске белые продержались до седьмого марта. В 1930-е годы Миллер возглавлял в эмиграции Русский Общевоинский Союз — организацию, ставившую целью свержение большевистской власти в России. НКВД провел тогда лихую операцию: Миллер был схвачен прямо на парижской улице, контрабандно вывезен из Франции и доставлен в Москву — в самую Лубянку. Рассказывают, что в Лубянке, в ожидании казни, Миллер попросил, чтобы ему дали Евангелие. Но чрезмерно взыскательному аристократу, привыкшему жить в комфорте, было отказано в его просьбе, — возможно, во всем НКВД не нашлось Евангелия, но, скорее всего, чекисты не сумели и не захотели понять, что это за блажь такая генеральская? — читать всякие антинаучные, бессмысленные книжки. Здесь не Париж.

В глубине кладбища, на перекрестке двух дорожек, стоит обелиск в память о жертвах репрессий, а вокруг него в землю воткнуты десятки табличек с их именами. Такую табличку здесь может установить каждый, у кого был репрессирован кто-то из близких.

С момента пуска крематория основным типом захоронения на новом Донском стала урна с прахом, установленная в колумбарии или в самой кладбищенской стене. Иногда пепел кремированного хоронят в землю. И до самого последнего времени здесь не погребали умерших гробами, как это делалось в докремационный период.

В значительной степени именно поэтому новое Донское кладбище, начавшее свою историю как вполне православное, русское, впоследствии сделалось кладбищем преимущественно «инородческим», как раньше говорили. Здесь сразу бросается в глаза непропорционально великое, по сравнению с другими московскими кладбищами, количество еврейских захоронений. Иногда на памятниках выбиты соответствующие символы, изредка встречаются надписи на иврите, но чаще всего еврейские захоронения узнаются просто по именам и фамилиям погребенных. Объясняется это опять же спецификой кладбища. Русские люди, во всяком случае, в основной массе, даже в годы наибольшего распространения атеистических и антиправославных идей предпочитали хоронить умерших традиционно, то есть предавать тело земле. Для евреев же это, по всей видимости, не имеет существенного значения, и поэтому они легко, без ущерба для традиций, кремируют своих умерших.

Но вот в конце 2000-х неподалеку от конторы появился крест с надписью: Схимонах Феодосий 31. V 1930—5. III 2009. Это совершенно немыслимо, чтобы монашествующий был кремирован! Так же абсурдно, как под венец пойти в самой схиме! Оказывается, с недавнего времени на новом Донском снова стали хоронить некремированные останки. Администрации каким-то образом удалось найти свободные пространства между колумбариями, и там теперь устроены места для захоронений гробом на продажу. По выражению одной кладбищенской работницы, такое место стоит «невообразимо сколько».

На территории кладбища несколько колумбариев, главным из которых считается здание бывшего крематория. Там по всем стенам устроены ниши, в которых стоят урны с прахом многих заслуженных людей — революционеров, военных, крупных ученых, академиков, деятелей культуры. Всем москвичам, да и гостям столицы тоже, хорошо известна т. н. «Горбушка» — крупнейший в Москве радиорынок. Но, наверное, мало кто задумывается, почему он так называется. Собственно, это неофициальное наименование перешло к рынку от расположенного по соседству дома культуры. А дом культуры был назван в честь Сергея Петровича Горбунова, одного из создателей советской авиации, инженера-конструктора, директора авиазавода. В 1933 году он погиб в авиакатострофе. И урна с прахом этого теперь почти забытого деятеля с тех пор покоится в здании крематория на новом Донском. Тут же погребены некоторые генералы и офицеры, погибшие под Москвой в 1941–42 годах. Среди них — начальник политуправления Западного фронта, дивизионный комиссар Дмитрий Александрович Лестев (1904–1941), имя которого носит соседняя с кладбищем улица. Очень много здесь похоронено революционеров с дооктябрьским стажем, разных политкаторжан, участников революции 1905 года, причем не только большевиков, но и членов других социалистических партий, которых в начале 1930-х еще хоронили по чести. Это уже позже их испепеленные останки стали ссыпать в общую яму. Здесь покоится даже совсем уже экзотический революционер — участник Парижской коммуны Гюстав Инар (1847–1935). Некоторое время в этом зале находилась урна с прахом Владимира Владимировича Маяковского (1893–1930), но затем его перенесли на Новодевичье. А в 1934 году здесь был кремирован и похоронен в стене сам автор проекта крематория — архитектор Д. П. Осипов.

Удивительно, что Маяковский, официально признанный главным голосом победившей революции, был перезахоронен всего лишь на Новодевичьем, а не в Кремлевской стене. «Поэтическое творчество Маяковского в целом — „Илиада“ и „Одиссея“ Октября», — писал в «Правде» Эдуардас Межелайтис в 1963 году. Но, уже канонизировав Маяковского, советская идеология не допускала появления ни малейших сведений, порочащих его образ. А между тем, более эпатажного литератора русская изящная словесность не знала за всю свою историю.

И. А. Бунин вспоминал, как в 1917 году в Петрограде был устроен банкет по случаю открытия выставки финских художников. Собрался там, по ироническому замечанию Ивана Алексеевича, «цвет русской интеллигенции». Между прочим, был и Маяковский. Бунин сидел за столом с Горьким и финским художником Акселем-Вольдемаром Галленом — автором иллюстраций к «Калевале». На банкете кроме «цвета русской интеллигенции» присутствовало все Временное правительство и французский посол Морис Палеолог.

«Но надо всеми возобладал Маяковский, — пишет Бунин. — …И начал Маяковский с того, что вдруг подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов; Галлен глядел на него во все глаза — так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. „Вы меня очень ненавидите?“ — весело спросил меня Маяковский. Я ответил, что нет: „Слишком много чести было бы вам!“ Он раскрыл свой корытообразный рот, чтобы сказать что-то еще, но тут поднялся для официального тоста Милюков, наш тогдашний министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что Милюков опешил. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: „Господа!“ Но Маяковский заорал пуще прежнего. И Милюков развел руками и сел. Но тут поднялся французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним-то русский хулиган спасует. Как бы не так! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, тотчас началось дикое и бессмысленное неистовство и в зале: сподвижники Маяковского тоже заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно, потрясенный до глубины души этим излишеством свинства, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из русских слов, ему известных: „Много! Многоо! Многоо!“ Одноглазый пещерный Полифем, к которому попал Одиссей в своих странствиях, намеревался сожрать Одиссея. Маяковского еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем. Маяковский и прочие тоже были довольно прожорливы и весьма сильны своим одноглазием. Маяковские казались некоторое время только площадными шутами. Но не даром Маяковский назвал себя футуристом, то есть человеком будущего: он уже чуял, что полифемское будущее принадлежит несомненно им, Маяковским, и что они, Маяковские, вскоре уж навсегда заткнут рот всем прочим трибунам еще великолепнее, чем сделал он на пиру в честь Финляндии… „Много!“ Да, уж слишком много дала нам судьба „великих, исторических“ событий».

Бунин оказался прав: в наступившем «полифемском будущем» Маяковский до такой степени заткнул всем рот, что эти «прочие» уже даже не возражали, даже не кричали «много!», а молча сносили все его выходки. Художница Наталья Козлова, у которой здесь же, на новом Донском, похоронена бабушка Галина Валерьяновна Медведева (Оболенская, 1892–1985), рассказала нам замечательный эпизод, характеризующий позднего, «остепенившегося», Маяковского.

Где-то в 1920-е годы княжна Галина Оболенская была приглашена в Гендриков переулок, где жили друзья Маяковского — чета литераторов Бриков. Там, в просторной квартире, Маяковский иногда устраивал поэтические вечера для избранной публики — читал свои стихи. И побывать в гостях у Маяковского было необыкновенно престижно. Потом эти избранные счастливцы рассказывали всем о своем визите к поэту, как о каком-то выдающемся событии. Комната, куда проводили княжну Оболенскую и ее подругу, была полна людей. Но сам Маяковский еще не подошел. Девушки сели в уголок и затаились в ожидании мэтра. И вот спустя какое-то время он появился. На Маяковском, как говорится, лица не было: он был чем-то озлоблен и хмур. Он презрительно оглядел всех присутствующих и вдруг отрыгнул на стену нечеловеческого просто-таки объема плевок. Верно, заранее скопил его во рту, чтобы поразить всех обилием слюны. Опешившие гости какое-то время смотрели на этот сползающий к плинтусу издевательски поблескивающий сгусток, потом все дружно встали и, ни слова не говоря, вышли из комнаты. Так и хочется спустя годы вскрикнуть за этих людей: «много!».

На территории кладбища несколько колумбариев разного типа — и открытые, уличные, и в специальных зданиях. На одном таком здании — это восемнадцатый колумбарий, — на стене, в технике барельефа изображена картина скорби: аллегорические фигуры застыли в тоске над своим умершим близким. Барельеф этот открыт в начале 1960-х годов и благополучно сохранился до нашего времени. Но вот то-то и удивительно. Дело в том, что автор этого барельефа — Эрнст Неизвестный, высланный в свое время из страны за диссидентство. При аналогичных обстоятельствах творчество любого другого деятеля искусства попадало на родине под жесткий запрет: если он был писателем, его книги изымались из библиотек, если кинематографистом, его картины арестовывались и запечатывались в фондах. С архитектурно-монументальными произведениями дело обстояло, как теперь можно понять, сложнее: власти нужно было произведение либо уничтожать, либо не подавать виду, что она — власть — помнит, кто его автор. В случае с барельефом Неизвестного на новом Донском, кажется, был избран второй вариант.

За этим же восемнадцатым колумбарием находится одна очень любопытная могила. Там на высоком черном гранитном постаменте установлен бюст человека средних лет. И никаких надписей на камне! — ни имени, ни даты. Говорят, здесь похоронен известный шпион Олег Владимирович Пеньковский. Имея доступ к каким-то государственным секретам, он продавал их западным спецслужбам. Но был разоблачен и 16 мая 1963 года казнен. Родственникам якобы выдали его тело и даже разрешили похоронить в Москве, но только с условием, что на его могиле не будет никакой надписи. Но, возможно, это кладбищенская легенда, какие существуют на каждом кладбище, а похоронен здесь совсем другой человек.

Но если антисоветский шпион Пеньковский это, действительно, не более чем легенда Донского кладбища, то уже советские шпионы, ставшие людьми-легендами, здесь действительно похоронены. Причем их имена написаны на граните вполне отчетливо. Им больше незачем скрываться. Вообще на новом Донском похоронено очень много сотрудников наших спецслужб. Если на каким-то монументе, кроме имени погребенного и лет его жизни, нет больше никаких надписей — кто он был, этот человек? чем занимался? — но на камне выбит маленький значок с изображением щита и меча, то, очевидно, что здесь лежит какой-то чекист. И таких могил на Донском немало. Но есть несколько могил здесь с именами людей, о которых не нужны какие-то дополнительные сведения. Эти люди являются нашей национальной гордостью. И известны практически всем. Это, например, крупнейший, как о нем иногда говорят, разведчик ХХ века Фишер Вильям Генрихович (Абель Рудольф Иванович, 1903–1971). Или Конон Трофимович Молодый (1922–1970). Или гроза украинских сепаратистов Павел Анатольевич Судоплатов (1907–1996).

Всем, наверное, памятен фильм «Мертвый сезон» с Донатосом Банионисом в главной роли. О таких фильмах говорят: когда их показывают, с улиц исчезает народ — все спешат к телевизору. У героя Баниониса был вполне реальный прототип, который, кстати, и непосредственно консультировал фильм, — это Конон Трофимович Молодый. В фильме есть очень напряженный и запоминающийся эпизод обмена на каком-то пограничном мосту нашего разведчика, захваченного вражескими спецслужбами, на его коллегу из тех же, по-видимому, спецслужб, раскрытого и обезвреженного доблестными советскими чекистами. Этот эпизод в точности передает сцену обмена К. Т. Молодого на английского шпиона Винна в 1964 году в Западном Берлине. Винн был подельником Пеньковского — получал от него секретную информацию и передавал ее своим. Так они вдвоем и провалились. Только что один из подельников поехал на запад, в Донской крематорий — другой.

После Великой Отечественной, которую он прошел фронтовым разведчиком, К. Т. Молодый был «легализован», как говорится на профессиональном чекистском языке, в США. Там он стал заместителем советского резидента Рудольфа Абеля, нынешнего своего соседа по кладбищу. (Их могилы находятся совсем рядом, на одном участке: Абеля в первом ряду у дорожки, а Молодого — позади шефа, где-то ряду в третьем). Но пик профессиональной деятельности К. Т. Молодого пришелся на конец 1950-х, когда он работал в Великобритании. Там он добывал сведения о королевском флоте и о военных планах НАТО. И его деятельность была столь успешной, что у британского флота решительно не оставалось секрета, которого не знали бы в Советском Союзе. К. Т. Молодый действовал в тылу НАТО довольно долго, и все-таки в конце концов его арестовали и приговорили к двадцати годам лагерей. Но спустя три года, как уже говорилось, он по обмену специалистами оказался на родине.

Наверное, от одного имени Павла Анатольевича Судоплатова украинским сепаратистам никогда уже не будет спокойно спаться, настолько большую пользу он принес России.

После гражданской войны, в которой Судоплатов успел поучаствовать еще чуть ли не ребенком, он поступил на службу в НКВД. Павел Анатольевич с детства великолепно знал малороссийский диалект и в конторе, само собою, стал специализироваться по проблеме украинского сепаратизма. А впоследствии был отправлен на нелегальную работу за границу. И вот там-то он совершил первый и главный, может быть, подвиг в своей жизни. Он лично ликвидировал лидера украинской антироссийской эмиграции Евгения («Евгена») Коновальца. Во время петлюровщины этот Коновалец прославился жестоким подавлением восстания рабочих киевского Арсенала. За что был приговорен Верховным судом УССР к казни. Исполнить приговор поручили Судоплатову.

Войдя каким-то образом в доверие к украинской эмиграции, Судоплатов добился встречи с Коновальцем. Но пришел к нему в гости не с пустыми руками. По украинскому обычаю он принес в подарок большую коробку шоколадных конфет. Никаких конфет, разумеется, там не было — в коробке находилось взрывное устройство. Самым сложным в этой операции было не позволить Коновальцу немедленно наброситься на конфеты. Уж как там отвлекал его Судоплатов, неизвестно, но, во всяком случае, коробку Коновалец открыл, лишь когда гость вышел. Судоплатов писал потом в воспоминаниях, что он недалеко отошел от квартиры Коновальца, как раздался хлопок, будто шина автомобильная лопнула. Недолго же лакомка позволил коробке оставаться непочатой. Это произошло в Роттердаме 23 августа 1938 года. День этот вполне заслуживает, чтобы его отмечали как одну из победных дат российской истории. И даже убийство Троцкого, организованное Судоплатовым спустя два года совместно со своим заместителем Наумом Эйтигоном, представляется событием менее значительным: если сравнивать, кто был опаснее в то время для целостности России, то, конечно, отживший свое Троцкий не идет ни в какое сравнение с Коновальцем. За операцию в Роттердаме Судоплатов получил орден Красного Знамени.

Колоссальную по объему работу проделал Судоплатов во время Великой Отечественной войны. В те годы он уже был заместителем начальника первого отдела НКВД — разведки. На этом посту он руководил всем движением сопротивления на оккупированных германскими войсками территориях — партизанами, подпольщиками, разведчиками, диверсантами. При его непосредственном участии был подготовлен и заброшен к немцам в тыл легендарный Николай Кузнецов.

После войны Судоплатов возглавлял борьбу все с теми же сепаратистами — так называемыми бандеровцами — на юго-западе России.

А после 1953 года Павел Анатольевич попал в опалу. Его обвинили в сотрудничестве и пособничестве Берии, причем сняли генерал-лейтенантский чин, лишили всех наград и положили пятнадцать лет лагерей. Отсидел Судоплатов все пятнадцать лет, как один день. Рассказывают, что в 1967 году группа чекистов-ветеранов обратилась к Брежневу скостить в честь 50-летия органов ВЧК-КГБ заслуженному чекисту, участнику Гражданской и герою Великой Отечественной, хотя бы последний год отсидки. Брежнев ответил им коротко: не лезьте не в свое дело! Получилось так, что срок Судоплатову вышел аккурат накануне 30-летия его роттердамского подвига, — он вышел на свободу 21 августа 1968 года. Кстати, в этот самый день вступила в действие знаменитая «доктрина Брежнева»: Советский Союз не позволил отложиться одному из своих сателлитов — была оказана братская помощь попавшей в беду маленькой Чехословакии.

В последние годы существования советского строя Судоплатов находился на покое — писал воспоминания. В августе 1991-го, за несколько дней до крушения этого строя, он направил заявление в ЦК КПСС с просьбой восстановить его в партии: хочу-де, быть со своей партией в трудные для нее времена. Его заявление никто и рассматривать не стал: там уже все собирали вещи.

И вот еще один парадокс истории: реабилитирован Судоплатов был в 1992 году, когда в стране установились порядки, против которых он всю жизнь боролся. Ему возвратили чин, и хотя бы в конце жизни он успел попользоваться своей генеральской пенсией. Ордена же ему вернули лишь посмертно.

Могила П. А. Судоплатова находится в противоположном от Молодого и Абеля конце кладбища — почти у самой южной стены, вблизи кладбищенской конторы. На довольно скромной гранитной плите написаны лишь фамилия покойного с инициалами и годы его жизни. Такое впечатление, что могила Судоплатова насколько возможно законспирирована. Будто спрятана от глумления каких-нибудь новых коновальцев. И, конечно, эта типовая черная плита и все эти меры конспирации не достойны его памяти. Могила величайшего русского национального героя все-таки должна быть оформлена как-то иначе.

В 2005 году на могилу Судоплатова был возложен большой, в человеческий рост, венок с надписью на ленте: Русский коммерческий банк. Оказывается, и среди процентщиков есть люди, для которых слава России имеет какое-то значение.

По слухам, в школе КГБ есть специальный урок — экскурсия на Донское кладбище. Молодым чекистам здесь показывают могилы их героических коллег-предшественников и рассказывают об их подвигах.

Кстати, упомянутый Наум Исаакович Эйтингон (1899–1981) похоронен неподалеку от шефа, здесь же, на новом Донском.

Очень много на новом Донском похоронено деятелей культуры. Иногда здесь можно сделать просто-таки неожиданное открытие. В энциклопедии «Москва» написано, что звезда сцены и кино 1930–70-х годов Фаина Георгиевна Раневская похоронена на Новодевичьем кладбище. Не тут-то было. Ее могила здесь — на Донском. Рядом с П. А. Судоплатовым. Кажется, ее вообще никогда не интересовал престиж по-советски. У нее было несколько орденов, которые она не носила, а держала в коробочке с надписью «Похоронные принадлежности». Конечно, когда авторы «Москвы» писали о ней статью, они и мысли не допускали, что великая актриса может быть похоронена где-либо, кроме Новодевичьего, а проверить не удосужились. А она завещала, чтобы ее похоронили на Донском, там, где уже покоилась ее сестра.

Среди сотен мраморных досок, закрывающих ниши с урнами по длинной кладбищенской стене, есть ничем не примечательная дощечка с малоинформативной надписью: Константин Митрейкин. 1905–1934. Этот человек, наверное, вообще не сохранил бы о себе никакой памяти, если бы Маяковский в поэме «Во весь голос» не упомянул некоего «кудреватого Митрейку», поэта-графомана, с его точки зрения. И действительно, вместе с сотнями таких же незначительных сочинителей стихов он практически выпал из поля зрения даже специалистов. Выпустивший недавно большую антологию поэзии Евгений Евтушенко, поместил туда и несколько строчек из его сочинений. И в примечаниях написал, что Митрейкин «бесследно исчез». Но, к счастью, бесследно Митрейкин не исчез. Он тут — в стене Донского кладбища.

Рядом с Митрейкиным стоит невысокий камень розового гранита с размашистой надписью: 1891–1956 РОДЧЕНКО Александр Михайлович. Этого довольно нашумевшего в свое время дизайнера и художника-авангардиста тоже вспоминают теперь чаще всего в связи с Маяковским: они вместе с ним входили в т. н. левый фронт искусств — ЛЕФ. В одной могиле с Родченко похоронена и его жена — художница-авангардистка Варвара Федоровна Степанова (1894–1958).

Вблизи Серафимовской церкви стоит деревянный крест с пластмассовой табличкой: Дмитрий Александрович 05. XI. 1940–6. VII. 2007. Крупнейший поэт-авангардист Д. А. Пригов — один из немногих известных современных литераторов, родившихся в Москве. Странным образом, среди писателей коренных москвичей — единицы. Пригов нередко подчеркивал свое столичное происхождение. Например, таким образом: «В Америке я обнаружил, что Пушкин — великий негритянский поэт. На одном приеме ко мне подошла негритянская поэтесса и, проведав о моей русскости, поведала о своей любви к Пушкину. Я отвечал, что тоже немало его уважаю. Да? — спросила она, — а вы лично его знаете? Я отвечал, что нет, так как проживаю в Москве, а он, в основном, житель Питера».

По дорожке, что проходит вдоль монастырской стены, можно повстречать несколько знакомых имен. Прежде всего, в самой стене не может не привлечь внимание дощечка, на которой написано: Вильгельм Либкнехт 1901–1975. Под этой дощечкой покоится урна с прахом сына основателя германской компартии и внука основателя СДПГ, соответственно — Карла и Вильгельма Либкнехтов. А по краям дорожки попадаются памятники с именами — Евгений Аронович Долматовский (1915–1994), Юрий Владимирович Идашкин (1930–1997), Лев Зиновьевич Копелев (1912–1997).

Е. А. Долматовский в представлении, как говорится, не нуждается. Его стихи о войне, и особенно «Песня о Днепре», «Моя любимая», стали классикой. Правильно иногда говорят, что такая поэзия приблизила победу.

Критик Ю. В. Идашкин гораздо менее известен, но, по-своему, не менее интересен. В 1960–70-е годы он работал в журнале «Октябрь» у В. А. Кочетова. В то время считалось — работать у Кочетова, в его «цитадели политической реакции и консерватизма», значит прослыть верноподданным лакеем режима. Хотя на самом деле это абсолютно несправедливое мнение. В те же годы в «Октябре» работал Владимир Емельянович Максимов, которого ни верноподданным, ни лакеем уж никак не назовешь. Максимов об этом лицемерном отношении к «Октябрю» некоторых «прогрессивных либералов» так писал: «…И правые, и левые, и прогрессисты, и реакционеры кичились одними и теми же совдеповскими регалиями, получали одни и те же роскошные квартиры на Котельнической набережной и даровые дачи в Переделкине, насыщались одной и той же дефицитной жратвой и марочными напитками из закрытых распределителей, свободно ездили, когда и куда им вздумается. В известном смысле ортодоксы были даже предпочтительнее, потому что отрабатывали свои блага с циничной откровенностью, не нуждаясь в высокоумных, а, по сути, жалких объяснениях причин своего привилегированного положения».

В романе «Прощание из ниоткуда» Максимов рассказывает о первой своей встрече с Идашкиным в кабинете Кочетова: «В щель внезапно приотворенной двери ввинтилась круглая с залысинами голова: „Всеволод Анисимович, разрешите?“ Кочетовское лицо сразу обмякло, посерело, осунулось: „А, это ты, Юрий Владимирович, заходи, знакомься, это и есть гроза тайги и тундры — Самсонов, бери его к себе, оформляй соглашение, повесть ставим в девятый“. И мгновенно уткнулся в рукопись перед собой, сразу выключив присутствующих из сферы своего внимания… „Идашкин Юрий Владимирович, — шепотной скороговоркой представился Владу тот, увлекая его к выходу. — Ответственный секретарь редакции“». Самсонов — это настоящая фамилия В. Е. Максимова.

Идашкин писал монографии преимущественно на тему подвига в советской литературе: «Литература великого подвига» (1970), «Истоки подвига» (1973), «Постижение подвига: Рассказы о творчестве Ю. Бондарева» (1980) и «Грани таланта: О творчестве Ю. Бондарева» (1983).

Лев Копелев, так же как и Юрий Идашкин, остался бы известен лишь специалистам как малозначительный литератор, если бы не сделался прототипом одного из главных героев романа Солженицына «В круге первом» — Льва Рубина, лингвиста, принимающего участие в разработке в спецтюрьме № 1 МГБ — т. н. шарашке — переговорного аппарата, вначале кодирующего, а затем воспроизводящего человеческую речь. На самом деле в шарашке, где сидели вместе Солженицын и Копелев, создавали, как тогда это называлось, «полицейское радио», или, попросту говоря, радиотелефон — детская игрушка, по нынешним временам. Освободившись, Копелев занимался литературой: у него выходили книги в серии ЖЗЛ. Затем эмигрировал. И последние годы жил в Германии. За что уж он так почитался в Германии — не известно, но когда хоронили пепел, оставшийся от Копелева, на Донском присутствовало все германское посольство во главе с их превосходительством господином послом.

По левой дорожке, ведущей от бывшего крематория к воинскому мемориалу, стоит величественный монумент — большая черная плита с надписью Поэт Борис Брянский. И тут же, под этим камнем, покоится другой поэт, отец первого — А. Д. Брянский, известный больше под псевдонимом Саша Красный. Этот Саша Красный, скончавшийся в 1995, безусловно, войдет, и уже вошел, в историю литературы: он умер на 114-ом (!) году, установив рекорд продолжительности жизни среди писателей.

А слева от входа на кладбище, в стене, покоится прах драматурга Якова Петровича Давыдова-Ядова (1884–1940). Вряд ли теперь кто-то помнит самого драматурга и его драматургию. Но вот одно его произведение стало, как говорится, народным и, наверное, проживет ровно столько, сколько будут жить сама русская культура. Это слова к песне «Купите бублички». Он же автор слов и другой довольно известной песни — «Любушка» («Нет на свете краше нашей Любы»), которую долго исполнял популярнейший в свое время певец Вадим Козин.

Похоронены на новом Донском также: писатель Василий Павлович Ясенев (Краснощеков, 1902–1937); основоположница детского кинематографа Маргарита Александровна Барская (1903–1939); поэт серебряного века Константин Абрамович Липскеров (1889–1954); писатель Николай Иванович Замошкин (1896–1960); певица, исполнявшая песни народов мира на шестидесяти языках, Ирма Петровна Яунзем (1887–1975) — она впервые исполнила песню Михаила Исаковского «В прифронтовом лесу»; писатель Борис Савельевич Ласкин (1914–1983); основательница и многолетний директор библиотеки иностранной литературы Маргарита Ивановна Рудомино (1900–1990). У восточной стены на невысокой гранитной плите выбито: Воин, писатель Кочетков Гений Петрович Геннадий 1923–2006. Понимай как знаешь… Впрочем, в семье всякий собственный писатель — гений. Это понятно.

Справа от Серафимовского храма, у стены колумбария, стоит стела чистого белого мрамора, увенчанная очаровательной девичий головкой. На стеле надпись: Народная артистка России Изабелла Юрьева 1899–2000. Королева русского романса. Изабелла Даниловна Юрьева была настоящим кумиром публики. Расцвет ее творчества пришелся на эпоху патефона. Тогда в стране не было ни одного патефона, который бы не пел голосом Юрьевой. И хотя она вполне могла бы петь до глубокой старости, — неугомонный Иосиф Кобзон на радость публике заставил Изабеллу Даниловну взять пару нот на ее столетнем юбилее! — эпоху радиол и магнитофонов Юрьева тем не менее почему-то уже не приняла.

Вся история ХХ века представлена на новом Донском. По захоронениям здесь можно выстроить подробнейший рассказ об эпохе — от первых политкаторжан до возвратившегося из эмиграции советского диссидента, ученого и поэта Кронида Любарского (1934–1996), от зачинателей отечественной авиации до создателя космического корабля «Буран» академика Глеба Евгеньевича Лозино-Лозинского (1909–2001). Что ни захоронение, то повод вспомнить какую-нибудь байку о советском режиме.

Вот, например, слева от памятника разведчику К. Т. Молодому — могила Бетти Николаевны Глан (1903–1992). Она была когда-то директором ЦПКиО им. А. М. Горького. Однажды ей позвонили из Кремля и сказали, что товарищ Сталин сегодня посетит парк. И объявили, во сколько именно он приедет. Бетти Николаевна решила, что к этому времени она успеет сходить в парикмахерскую, — не могла же она предстать перед любимым вождем с куафюрой, не убранной по высшему разряду. Но Сталин приехал раньше и директора парка на работе не застал. В результате к Бетти Николаевне была применена следующая мера пресечения: она получила срок из расчета: минута отсутствия на работе — год присутствия в лагере. А в ЦПКиО с тех пор завелась традиция, которую там свято соблюдают по сей день, — в рабочее время директора парка всегда можно застать на службе.

На новом Донском еще похоронены родители М. В. Келдыша, отец Н. И. Бухарина — Иван Гаврилович (кстати, Бухарины жили не так далеко от этого кладбища — на Ордынке), жена В. И. Чапаева — Пелагея Васильевна Чапаева, жена Н. А. Щорса — Фрума Ефимовна Ростова-Щорс, жена наркома внутренних дел Николая Ежова, из-за которого печи Донского крематория до срока выработали ресурс, — Евгения Соломоновна Хаютина, историк Москвы Петр Васильевич Сытин, художественный руководитель Еврейского камерного театра Соломон Михайлович Михоэлс, популярная в 1960-е годы певица Майя Владимировна Кристалинская.

В конце 1990-х годов квадратная башня осиповского крематория была разрушена, а над зданием поднялся пирамидальный купол с крестом. Траурный «мокрого бетона» цвет сменил веселенький розовый. В бывшем зале прощания вместо органа теперь алтарь, а там, где находился постамент с лифтовым механизмом, опускающим гроб к печи, теперь выступает солея. Но самое потрясающее, что в храме в неприкосновенности сохранился весь колумбарий. Он лишь прикрыт легкими временными перегородками. Жуткая картина, по правде сказать. Храм-колумбарий. Такой эклектики еще не знала мировая архитектура. Конечно, об этом говорить уже несвоевременно, но лучше было бы сохранить крематорий проекта Осипова. Он уже давно сделался памятником архитектуры и истории. Но если уж решили на этом теперь отнюдь не православном и не русском кладбище восстанавливать храм, то восстанавливать его надо уже до конца, а не наполовину. А всех, кто там похоронен, поместить в новое соответствующее помещение. Но такое впечатление, что еще не решено окончательно, чем же в конце концов будет это здание — храмом или все-таки колумбарием?