Без шляпы, изнывая от жары в синем парадном мундире, Якоб де Зут мыслями уходит на десять месяцев в прошлое. В тот день разгневавшееся Северное море бросалось на дамбы Домбурга, и брызги разлетались по всей Церковной улице, падая на дом пастора, где дядя как раз вручал ему промасленный парусиновый мешок. В нем лежал потрепанный Псалтырь в переплете из оленьей кожи, и Якоб мог — более — менее — восстановить в памяти речь дяди. «Лишь небеса знают, племянник, сколько раз ты выслушивал эту историю. Твой прапрадедушка находился в Венеции, когда туда пришла чума. Его тело покрылось опухолями размером с лягушку, но он читал молитвы из этого Псалтыря, и Бог исцелил его. Пятьдесят лет спустя твой дедушка Тис служил солдатом в Германии, и его отряд попал в засаду. Этот Псалтырь остановил мушкетную пулю, — он касается пальцем свинцовой пули, застрявшей в коже переплета, — не позволив пробить сердце дедушки. Чистая правда и я, твой отец, и ты, и Герти — обязаны этой книге нашими жизнями. Мы не паписты, не приписываем волшебной силы гнутым гвоздям или старым тряпкам, но ты же понимаешь, насколько эта книга священна: благодаря нашей вере она связана с нашей родословной. Она — подарок твоих предков и ссуда твоим потомкам. Что бы ни случилось с тобой в грядущие года, никогда не забывай: этот Псалтырь, — он касается парусинового мешка, — твой пропуск домой. Псалмы Давида — Библия внутри Библии. Молись по нему, внимай написанному в нем — и ты никогда не заблудишься. Защищай книгу своей жизнью, и она даст пищу твоей душе. Ступай, Якоб, и да пребудет с тобой Господь».

— Защищай книгу своей жизнью, — бормочет Якоб себе под нос…

«…а в ней, — думает он, — сейчас главная загвоздка».

Десятью днями ранее «Шенандоа» бросила якорь у Папенбург-Рок — скалы, названной так в честь мучеников истинной веры, сброшенных с ее вершины, — и капитан Лейси приказал сложить все символы христианской веры в бочку и наглухо забить гвоздями, чтобы сдать японцам и получить назад лишь перед самым отплытием корабля из Японии. Исключения не сделали ни для назначенного директора Ворстенбоса, ни для его протеже-клерка. Матросы «Шенандоа» недовольно бурчали, что они скорей расстанутся с яйцами, чем с крестами, и скоро все кресты и медальоны святого Кристофера исчезли в укромных тайниках, которых не обнаружили японские инспекторы и вооруженные охранники, когда обыскивали все палубы. Бочку же заполнили четками и молитвенниками, специально привезенными для этого капитаном Лейси: Псалтырь де Зута туда не попал.

«Как я могу предать своего дядю, — волнуется Якоб, — мою Церковь и моего Бога?»

Псалтырь запрятан среди других книг в его матросском сундуке, на котором он сидит.

«Риск, — подбадривает он себя, — не столь уж велик…» Там нет никаких пометок или иллюстраций, по которым можно опознать в Псалтыре церковную книгу, а японские переводчики с голландского, конечно же, слишком неумелы, чтобы распознать архаичный библейский язык. «Я чиновник голландской Ост-Индской компании, — убеждает себя Якоб. — К какому наихудшему наказанию могут приговорить меня японцы?»

Якоб не знает этого, и, если по правде, Якоб боится.

Проходит четверть часа, но ни директор Ворстенбос, ни двое его слуг-малайцев еще не вернулись.

Бледная веснушчатая кожа Якоба поджаривается, как бекон.

Летающая рыба выскакивает из воды и скользит над поверхностью.

— Тобиуо! — говорит один из гребцов другому, указывая на нее. — Тобиуо!

Якоб повторяет слово, и оба гребца смеются, пока не начинает раскачиваться лодка.

Их пассажиру все равно. Он смотрит на лодки охраны, кружащиеся вокруг «Шенандоа», на рыболовные шхуны, на плетущееся вдоль берега японское грузовое судно — массивное, как португальский каррак, только с более плоским днищем; на прогулочную яхту аристократа, сопровождаемую несколькими лодками слуг, с парусами, цвет которых свидетельствует о благородной крови владельца яхты: черный по небесно-голубому; на джонку с клювовидным носом — на таких плавают китайские купцы в Батавии…

Сам Нагасаки, деревянно — серый и грязно-коричневый, напоминает гной, вытекший между раздвинутых зеленых пальцев гор. Запахи морских водорослей, жидких стоков и дыма от бесчисленных труб плывут над водой. Рисовые плантации террасами поднимаются по склонам почти до самых иззубренных вершин.

«Безумец, — фантазирует Якоб, — мог бы представить себе, что находится в наполовину треснутой нефритовой миске».

Прямо перед собой он видит свой будущий дом на целый год: Дэдзима, окруженный высокими стенами, в форме веера, искусственный остров, «около двухсот шагов по периметру, — оценивает Якоб, — и где-то восемьдесят шагов в ширину», воздвигнутый, как и большая часть его родного Амстердама, на торчащих из воды сваях. Рисуя торговую факторию с фок-мачты «Шенандоа» всю прошедшую неделю, он насчитал около двадцати пяти крыш: несколько складов японских купцов; резиденции директора и капитана; дом заместителя директора со смотровой башней на крыше; Гильдия переводчиков; небольшая больница. Из четырех складов — «Роза», «Лилия», «Колючка» и «Дуб» — только два последних пережили, как называет случившееся Ворстенбос, «пожар Сниткера». Склад «Лилия» уже восстанавливается, а выгоревшей дотла «Розе» придется подождать, пока фактория не рассчитается по самым неотложным долгам. За Сухопутными воротами каменный мост в один пролет, переброшенный через ров с приливной грязью, соединяет Дэдзиму с берегом. Морские ворота, возвышающиеся над коротким наклонным трапом, у которого разгружаются и загружаются сампаны Компании, открыты только на время торгового сезона. Рядом с ними — Дом таможни, где все голландцы, за исключением директора и капитана, обыскиваются на предмет запрещенных к провозу вещей.

«В этих головах имеется и список, — думает Якоб, — именуемый «Артефакты христианской веры».

Он возвращается к своему рисунку и начинает углем ретушировать море.

Любопытные гребцы наклоняются к нему, Якоб показывает им страницу:

Гребец постарше корчит гримасу, показывая всем своим видом: неплохо.

С лодок охранников доносятся крики: гребцы тут же отшатываются от иноземца.

Сампан покачивается под весом Ворстенбоса: мужчина он сухощавый, но сегодня его шелковый сюртук бугрится от рогов «единорога» или нарвала, высоко ценимых в Японии: истолченный в порошок, рог считается лекарством от всех болезней.

— Всю эту клоунаду, — директор стучит костяшками кулаков по буграм сюртука, — я искореню. «Почему, — спросил я у этого хитрого змея Кобаяши, — нельзя положить товар в ящик, законно перевезти на берег и продать на частном аукционе, тоже законно?» Его ответ? «Не было прецедента». Я надавил на него: «Тогда почему не создать такой прецедент?» Он уставился на меня, как будто я объявил себя отцом его детей.

— Господин директор? — кричит первый помощник. — На берегу вам понадобятся ваши рабы?

— Пришлите их с коровой. А пока мне послужит черный Сниткера.

— Очень хорошо. И переводчик Секита молит о разрешении перевезти его на берег.

— Пусть этот идиот спускается сюда, господин Вискерк.

Внушительный зад Секиты показывается над фальшбортом. Ножны меча цепляются за трап: за такую заминку его слуга тут же получает хлесткую оплеуху. Как только переводчик и его слуга благополучно усаживаются, Ворстенбос приветственно приподнимает свою изящную треугольную шляпу: «Божественное утро, господин Секита, не так ли?»

— Ага, — кивает Секита, не понимая, о чем речь. — Мы, японцы, островные люди…

— Действительно, море — куда ни посмотри, повсюду глубокая синева.

Секита декламирует очередную вызубренную фразу: «У высоких сосен глубокие корни».

— Зачем мы должны тратить наши скудные деньги на ваше непомерно высокое жалованье?

Секита поджимает губы, словно в раздумье: «Как поживаете?»

«Если он будет проверять мои книги, — думает Якоб, — все мои волнения напрасны».

Ворстенбос приказывает гребцам: «Вперед!» — и указывает на Дэдзиму.

Без надобности и непрошеный, Секита переводит команду.

Сампан плавно набирает ход, гребцы опускают весла в воду, имитируя движения плывущей водяной змеи, успевая напевать матросскую песню.

— Может, они поют, — гадает Ворстенбос, — «Отдай Нам Твое Золото, О, Вонючий Голландец»?

— Лучше не озвучивать свои мысли вслух, в присутствии переводчика.

— Очень лестная характеристика этого человека. И все же лучше он, чем Кобаяши: возможно, это наш последний шанс для разговора наедине на какое-то время. По прибытии я, прежде всего, займусь тем, чтобы в торговый сезон выжать максимальную прибыль из наших дешевых товаров. Вам, де Зут, поручается следующее: разберитесь со счетами, и Компании, и частных лиц с девяносто четвертого года. Не зная, что покупалось, продалось и экспортировалось чиновниками и на какие суммы, нам не понять уровня коррупции, с которой нам предстоит иметь дело.

— Сделаю все, что в моих силах, господин директор.

— Заключение Сниткера под стражу — мое заявление о намерениях, но, если поступать так с каждым контрабандистом на Дэдзиме, тогда, боюсь, скоро мы на острове останемся вдвоем. Скорее, мы должны показать, что честный труд вознаграждается продвижением по службе, а воровство наказывается позором и тюрьмой. Так, и только так, мы очистим эти авгиевы конюшни. Ага, вот и ван Клиф, пришел приветствовать нас.

Заместитель директора спускается по трапу от Морских ворот.

«Каждое прибытие, — цитирует Ворстенбос, — это маленькая смерть».

Заместитель директора Мельхиор ван Клиф, сорока лет от роду, уроженец Утрехта, снимает шляпу. Пиратское смуглое лицо, борода. Друг назвал бы его сощуренные глаза «наблюдательными», враг «мефистофельскими».

— Доброе утро, господин Ворстенбос, и добро пожаловать на Дэдзиму, господин де Зут. — Его рукопожатие может сокрушать камни. — Пожелание «приятного времяпрепровождения», пожалуй, прозвучит чрезмерно оптимистично… — Он замечает свежие следы драки на носу Якоба.

— Весьма признателен, господин ван Клиф. — Твердая почва плывет под привыкшими к морской качке ногами Якоба. Кули уже выгружают его матросский сундук и тащат к Морским воротам. — Я бы предпочел, чтобы мой багаж оставался у меня на виду…

— Так и должно быть. До недавнего времени мы поправляли ошибки портовых грузчиков кулаками, но магистрат решил, что избитый кули — оскорбление всей Японии, и запретил рукоприкладство. Так что сейчас их воровство не знает границ.

Переводчик Секита нерасчетливо спрыгивает с носа сампана и одной ногой по колено погружается в воду. Выбравшись на трап, он бьет своего слугу веером по носу и спешит обогнать трех идущих голландцев, понукая:

— Идти! Идти! Идти!

Ван Клиф объясняет: «Он хочет сказать «пойдемте».

Морские ворота остаются позади, и их ведут в таможенную комнату. Здесь Секита спрашивает имена иностранцев и выкрикивает их пожилому писцу — регистратору, который повторяет имена молодому помощнику, а тот, в свою очередь, записывает их в книгу. «Ворстенбос» превращается в Борусу Тенбошу, «ван Клиф» становится Банкурейфу, а «де Зут» — Дазуто. Сырные круги и бочки с маслом, привезенные с «Шенандоа», протыкаются пиками команды инспекторов.

— Эти чертовы негодяи, — жалуется ван Клиф, — готовы разбить все яйца, лишь бы не прокралась курица.

К ним приближается дюжий охранник.

— Вот и досмотрщик, — добавляет ван Клиф. — Директор освобожден от этого, но, увы, не клерки.

Подходят и несколько молодых мужчин: с такими же выбритыми впереди головы волосами и узлом волос на макушке, как у инспекторов и переводчиков, побывавших на «Шенандоа» на этой неделе, но в более простой одежде. «Рядовые переводчики, — объясняет ван Клиф. — Они надеются попасть в любимчики к Секите, делая за него всю работу».

Досмотрщик говорит Якобу, а те переводят хором:

— Руки поднять! Открыть карманы!

Секита взмахом руки затыкает им рты и приказывает Якобу: «Руки поднять. Открыть карманы».

Якоб подчиняется, и досмотрщик прохлопывает его под мышками и обследует карманы.

Находит альбом с рисунками Якоба, быстро пролистывает и отдает очередной приказ.

— Показать обувь охране! — командует самый проворный из переводчиков.

Секита хмыкает: «Показать обувь сейчас».

Якоб замечает, что даже грузчики перестали работать, наблюдая за ним.

Некоторые показывают пальцами на клерка, безо всякого смущения разглядывая его: «Комо, комо».

— Они говорят о ваших волосах, — объясняет ван Клиф. — Комо-так здесь часто называют европейцев: ко значит красный, а мо — волосы. Однако редко у кого из нас волосы такого цвета, так что настоящий «рыжий варвар» стоит того, чтобы поглазеть на него.

— Вы изучаете японский, господин ван Клиф?

— Это запрещено законом, но я учусь кое-чему от моих жен.

— Не могли бы вы научить меня тому, что вы знаете? Я буду вам крайне признателен.

— Учитель из меня никакой, — признается ван Клиф. — Доктор Маринус разговаривает с малайцами, словно сам родился желтокожим, но японский язык, по его словам, дается с большим трудом. Переводчика, пойманного за тем, что он учит нас, могут запросто обвинить в измене.

Досмотрщик возвращает обувь Якобу с новым приказом.

— Снять одежду! — говорят переводчики. — Снять одежду!

— Одежда остается! — возражает ван Клиф. — Клерки не раздеваются, господин де Зут. Эти говнюки хотят от нас еще одной уступки. Подчинитесь ему сегодня, и каждому клерку, приезжающему в Японию, придется волей-неволей проделывать то же самое до Судного дня.

Досмотрщик протестует, хор голосит: «Снять одежду!»

Переводчик Секита чувствует, что назревает скандал, и скрывается из виду.

Ворстенбос стучит тростью по полу, пока не воцаряется тишина.

— Нет!

Недовольный досмотрщик решает уступить.

Таможенный охранник постукивает пикой по сундуку Якоба и что-то говорит.

— Откройте, пожалуйста, — вторит ему рядовой переводчик. — Откройте этот большой ящик!

«Это ящик, — терзает Якоба внутренний шепот, — в котором лежит Псалтырь».

— Пока мы тут все не состарились, де Зут, — говорит Ворстенбос.

С подкатывающей к горлу тошнотой Якоб открывает замки сундука, как и приказано.

Один из охранников говорит, а хор переводит: «Назад! Отойдите на шаг!»

Больше двадцати любопытных шей вытягиваются, когда досмотрщик поднимает крышку и разворачивает пять полотняных рубашек Якоба, достает шерстяное одеяло, чулки, вязаный мешочек с пуговицами и пряжками, дешевый парик, перья для письма, пожелтевшие подштанники, детский компас, полкуска виндзорского мыла, несколько писем от Анны, перевязанных ее лентой от волос, бритву, дельфтскую курительную трубку; треснутый стакан; папку нот; поеденный молью, бутылочного цвета бархатный жилет; оловянную тарелку, нож и ложку; и, на самом дне — лежат около пятидесяти штук разных книг. Досмотрщик что-то говорит своему подчиненному, и тот выбегает из таможенной комнаты.

— Он приведет дежурного переводчика, — поясняет молодой рядовой переводчик. — Чтобы посмотреть книги.

— Разве не… — у Якоба перехватывает дыхание, — не господин Секита проводит диссекцию?

Коричневозубая ухмылка пробивается сквозь бороду ван Клифа: «Диссекцию?»

— Инспекцию, я хотел сказать, инспекцию моих книг.

— Отец Секиты просто купил сыну место переводчика в Гильдии, а борьба с… — ван Клиф беззвучно, одними губами произносит «с христианством», — …слишком важна для мерзавцев. Книги проверяет более сведущий человек: Ивасе Банри, скорее всего, или один из Огав.

— Кто эти… — Якоб захлебнулся своей слюной, — Огавы?

— Огава Мимасаку — один из четырех переводчиков первого ранга. Его сын, Огава Узаемон — третьего ранга, и… — Входит молодой человек. — Ах, помяни дьявола, так он уже здесь! Доброе утро, господин Огава.

У Огавы Узаемона, лет двадцати пяти от роду, открытое умное лицо. Все переводчики без ранга склоняются перед ним как можно ниже. Он кланяется Ворстенбосу, ван Клифу и, наконец, — новоприбывшему.

— Добро пожаловать, господин де Зут.

У него прекрасное произношение. Он протягивает руку в европейском приветствии как раз в тот момент, когда Якоб отвечает ему азиатским поклоном; Огава Узаемон переходит в поклон, а рука Якоба тянется к нему. Сценка забавляет всех в комнате.

— Мне сказали, — говорит переводчик, — что господин де Зут привез много книг… а вот и они.

Он указывает на сундук:

— Много, много книг. «Изобилие» книг, так говорится?

— Несколько книг, — отвечает Якоб, от волнения тошнота подступает к горлу. — Или довольно много, да.

— Могу ли я вытащить книги, чтобы посмотреть их? — Огава начинает быстро доставать их, не ожидая ответа. Весь мир для Якоба сужается в тонкий тоннель между ним и псалтырем, выглядывающим между двумя томами «Сары Бургерхарт».

Огава хмурится:

— Здесь много, много книг. Пожалуй, мне нужно некоторое время. Когда закончу, я сообщу вам. Согласны? — Он неверно истолковывает нерешительность Якоба. — С книгами ничего не случится. Я тоже… — Огава накрывает свое сердце ладонью, — …библиофил. Это правильное слово? Библиофил?

На Весовом дворе солнце жарит, словно раскаленное железо.

«Сейчас, в любую минуту, — думает контрабандист поневоле, — мой Псалтырь будет найден».

Небольшая группа японских чиновников ждет Ворстенбоса.

Малайский раб замер в поклоне, держит в руках бамбуковый зонтик, тоже ждет директора.

— У нас с капитаном Лейси, — говорит директор, — длинная череда встреч в Парадном зале, до самого ленча. Ты выглядишь больным, де Зут. Пусть доктор Маринус выцедит из тебя полпинты крови после того, как господин ван Клиф покажет тебе остров, — он кивком головы прощается со своим заместителем и уходит к резиденции.

На Весовом дворе внимание, прежде всего, привлекают треножные весы Компании высотой с два человеческих роста. «Сегодня мы взвешиваем сахар, — объясняет ван Клиф, — чтобы узнать, сколько стоит этот мусор. Батавия прислала отбросы со своих складов».

Небольшой квадрат двора заполнен суетой сотни торговцев, переводчиков, инспекторов, слуг, соглядатаев — шпионов, носильщиков паланкинов, грузчиков. «Вот они, какие, — думает Якоб, — японцы». Их цвет волос, от черного до серого, и оттенки кожи более единообразны, чем у голландцев, а стиль одежды, обуви и причесок строго ограничен положением в табели рангов. Пятнадцать или двадцать почти обнаженных плотников сидят на каркасе строящегося склада. «Работают медленнее, чем опившиеся джином финны… — еле слышно бормочет ван Клиф. С крыши Дома таможни за всем наблюдает обезьянка с розовой мордочкой, белая с черным, одетая в матросскую безрукавку. — Вижу, углядели Уильяма Питта».

— Простите?

— Первого министра короля Георга, да. Он не откликается ни на какое другое имя. Один матрос купил его шесть-семь сезонов тому назад, но в день отплытия хозяина обезьяна исчезла, чтобы появиться на следующий день, свободной от всех, здесь, на Дэдзиме. А если говорить о человеческих обезьянах, вон там… — ван Клиф указывает на мужчину с выступающей челюстью и волосами, заплетенными в косичку, который открывает ящики с сахаром, — …Вибо Герритсзон, один из нас.

Герритсзон собирает гвозди, которые здесь — драгоценность, в карман жилета. Мешки с сахаром проносятся мимо японского инспектора и красивого молодого человека — иностранца семнадцати-восемнадцати лет: кудрявые золотистые волосы, полные губы, как у уроженцев Явы, глаза с восточным разрезом.

— Иво Ост: сынок кого-то из наших, но с огромной примесью азиатской крови.

Мешки с сахаром прибывают на широкий стол, укрепленный на деревянных козлах, который стоит рядом с весами Компании.

За взвешиванием наблюдает троица японских чиновников, переводчик и два европейца чуть старше двадцати лет.

— Слева, — указывает ван Клиф, — Петер Фишер, пруссак из Брунсвика. — У Фишера загорелое лицо, каштановые волосы, и он лысеет. — Он бухгалтер-клерк… правда, господин Ворстенбос говорит мне, что ваша квалификация весьма высока и вы можете потрясти нас всех своим уменьем. Компаньон Фишера — Кон Туоми, ирландец из Корка. — Лицо Туоми напоминает луну с акульей улыбкой. Волосы коротко стриженные, матросская одежда на нем чуть ли не лопается по швам. — Не волнуйтесь, если забудете их имена: как только «Шенандоа» отплывет, у нас будет унылая вечность, чтобы выучить друг о друге все.

— Разве японцы не подозревают, что не все из нас голландцы?

— Мы объясняем жуткий акцент Туоми, говоря, будто он родом из Гронингена. Когда такое было, чтобы в такой компании служили только чистокровные голландцы?! Особенно сейчас… — нажим на последнее слово намекает на неприятное для всех заключение под стражу Сниткера. — Нам приходится обходиться теми, кто есть под рукой. Туоми — наш плотник, но работает инспектором в Дни взвешивания, эти чертовы кули умыкнут мешок сахара в мгновение ока, если не следить за ними ястребом. И охранники тоже умыкнут, а самые вороватые — торговцы: вчера один такой сукин сын сунул камень в мешок, который потом «нашел» и попытался использовать как «вещественное доказательство», чтобы занизить вес груза.

— Могу ли я приступить к выполнению своих обязанностей, господин ван Клиф?

— Пусть доктор Маринус сначала пустит вам кровь, и беритесь за дело, как только обустроитесь. Маринуса вы найдете в его больничке в конце Длинной улицы — этой улицы — под лавром. Потеряться вы не должны. Ни один человек еще не был потерян на Дэдзиме, если, конечно, его мочевой пузырь не лопнул от грога.

— Как здорово, что я оказался рядом, — хриплый голос настигает его, едва он успел пройти десять шагов. — Новичок потеряется на Дэдзиме быстрее, чем гусь просрется. Ари Грот меня зовут, а вы, знач, будете… — он хлопает Якоба по плечу, — … Якоб де Зут из Зеландии, Храбрый — из — Храбрых и… ай-ай-ай… Сниткер свернул вам нос набок, так?

Улыбка Ари Грота зияет множеством пустот, на голове — шляпа из акульей кожи.

— Нравится шляпа, да? Была боа — констриктором в джунглях Тернате. Однажды ночью он потихоньку заполз в хибару, которую я делил с тремя туземными служанками. Сначала я подумал: ну, одна из моих постельных подружек нежно будит меня, чтобы покувыркаться, понимаете? Но, нет-нет-нет, чтой-то вдруг зажимает мне грудь, и дышать я не могу, и три ребра у меня — бряк! кряк! хрясть! — и в свете Южного Креста я вижу, как он, знач, пялится в мои выпученные глаза, и это, господин де 3., решило его судьбу. Руки мои зажало сзади, а челюсти-то — нет, и я ка-ак куснул эту голову со всей дури… Крик змея — такого до конца жизни не забудешь! Эта тварь сжимает меня сильнее — он не хотел сдаваться, — и тогда я добираюсь до яремной вены этого червя и прокусываю прям сквозь. Благодарные селяне сшили мне халат из его кожи и короновали меня — выбрали Владыкой Тернате… этот змей наводил ужас на их джунгли, но… — Грот тяжело вздыхает, — … сердце моряка рвется в море, понимаете? Потом в Батавии модистка перешила халат на шляпы, за которые я брал по десять риксдалеров за штуку… но с этой, последней, меня ничто не разлучит, нумож, отдам, как знак доброй ноли, молодому орлу, который должен быть одет лучше меня, да — а? Эта красотища, знач, ваша, и не за десять риксдалеров, нет-нет-нет, не за восемь, а всего за пять. Почти даром.

— Увы, змеиную кожу вам модистка подменила плохо выделанной акульей.

— Ставлю все свои деньги, вы выйдете из-за карточного стола, — Ари Грот довольно улыбается, — с набитым кошельком. Большинство наших собирается вечерком в моей скромной конуре — посидеть теплой, дружеской компанией, а коль вы определенно не высокомерный зазнайка, чего бы не присоединиться к нам?

— Боюсь, с племянником пастора вы быстро заскучаете: пью мало, играю еще меньше.

— А кто ж не играет на этом восхитительном Востоке, где ставка — жизнь? Из каждых десяти молодых парней, которые приплывают сюда, шесть выживут, заработав то, что смогут, ну а четырех затянет болотная могила, сорок на шестьдесят — неважнецкие шансы. Кстати, из двенадцати драгоценных камней или золотых дукатов, зашитых в подкладку, одиннадцать забирают у Морских ворот, и лишь один уплывает. Умеют они проверять все дырки в теле, и, если вы хотите, знач, чтоб у вас ничего не нашли, господин де 3., я могу пронести все по лучшей цене…

На Перекрестке Якоб останавливается: Длинная улица тянется дальше, чуть загибаясь влево.

— Это переулок Костей, — Грот указывает направо, — ведет к аллее Морской стены, а это… — Грот указывает налево, — … Короткая улица, к Сухопутным воротам…

«…а за Сухопутными воротами, — думает Якоб, — простирается закрытая империя».

— Те ворота перед нами не откроются, господин де 3., нет-нет-нет. Директор, его заместитель и доктор Эм иной раз проходят туды — сюды, да уж, но не мы. «Заложники сегуна» — так нас местные кличут, и это чистая правда, да — а. Но слушайте, — Грот ведет Якоба дальше, — я торгую не только камешками — монетками, скажу вам правду. Только вчера, — шепчет он, — я доставил одному клиенту на «Шенандоа» коробку кристаллов чистейшей камфары в обмен на дешевенькие волынки, а дома их не выудишь со дна канала.

«Он подбирает наживку для меня», — думает Якоб и отвечает:

— Я не занимаюсь контрабандой, господин Грот.

— Чтоб мне сдохнуть, ежли я стану обвинять вас в чем-то противозаконном, господин де 3.! Просто, знач, информирую, что моя доля — четверть с продажной цены, но для такого парня, как вы, семь кусков пирога из десяти — ваши, раз уж я сам такой дерзкий зеландец, да? Будрад помочь вам и с сифилисным снадобьем, — Грот говорит об этом как бы между прочим, однако прекрасно понимая, что речь, наконец, зашла о самом важном для другого человека. — Есть у меня нужные торговцы, они зовут меня Братом, и я добиваюсь лучшей цены быстрее, чем у жеребца встанет, господин де 3., добиваюсь сразу и знаете почему?

Якоб останавливается:

— Откуда вы можете знать о моей ртути?

— На то у нас уши и глаза, чтобы знать, да — а? Один из бесчисленных сыновей сегуна, — Грот понижает голос, — пролечился ртутью этой весной. Леченье это известно тут уж двадцать лет, да никакого доверья не было, но у этого прынца огурчик сгнил до того, что позеленел, а один курс голландским порошком от сифилиса плюс молитва Богу — и он, бац, излечился! Известие распространилось лесным пожаром; кажный аптекарь в стране мечется в поисках чудесного эликсира, да — а, а вы с восемью ящиками! Позвольте мне поторговаться, и вы заработаете на тысячу шляп. Сами возьметесь — они с нас кожу сдерут и шляпу из нее сделают, друг мой.

— Откуда, — Якоб уже идет дальше, — вы знаете о моей ртути?

— Крысы, — шепчет Ари Грот. — Да — а, крысы. Кормлю крыс тем — сем, и крысы говорят мне, что да как. ί опля, так? Вот и больница. Дорога вдвоем в два раза короче, да — а? Так что по рукам? Я теперь ваш агент, так? Нет нужды контракты писать и всякое такое: джентльмен свое слово никогда не нарушит. Пока, знач…

Ари Грот направляется по Длинной улице к Перекрестку.

Якоб кричит ему вслед: «Но я не давал вам слова!»

За дверью в больницу — узкий коридор. В конце — лестница, ведущая вверх, к поднятой крышке люка, направо по проходу — операционная, широкая комната, в которой царит скелет, покрытый пятнами от древности, распятый на Т-образной раме. Якоб пытается заставить себя не думать о том, как Огава находит Псалтырь. Стол для операций снабжен ремнями, в нем проделаны отверстия, на поверхности — кровяные пятна. Рядом стоят стеллажи, на которых разложены хирургические пилы, ножи, ножницы и зубила. Тут же — ступки и пестики. В большом шкафу, полагает Якоб, перевязочные материалы и сосуды для сбора крови. Есть еще несколько скамей и столов. Запах свежих опилок перемешан с ароматами воска, трав и железистыми эманациями сырой печени. За дверью в дальней стене — лазарет с тремя пустыми койками. При виде глиняного кувшина с водой Якоб вдруг понимает, что ему очень хочется пить. Зачерпывает ковшиком воду: она прохладная и сладкая.

«Почему здесь никого нет? — удивляется он. — Кто охраняет больницу от воров?»

Появляется молодой слуга или раб, он подметает пол: босоногий, симпатичный, в тунике из тонкой материи и просторных индийских шароварах.

Якоб чувствует, что должен объяснить свое присутствие в больнице. «Ты раб доктора Маринуса?»

— Доктор нанял меня, — голландский у молодого человека хорош. — Ассистентом.

— Да? Я новый клерк, де Зут, и как тебя зовут?

Тот кланяется: почтительно, но не как слуга;

— Мое имя Илатту, господин де Зут.

— Из какой части мира ты попал сюда, Илатту?

— Я родился в Коломбо, на острове Цейлон.

Якобу немного не по себе от его обходительности.

— Где же сейчас твой хозяин?

— В кабинете, наверху. Желаете, чтобы я представил вас ему?

— В этом нет нужды: я поднимусь по лестнице и представлюсь сам.

— Да, но только доктор предпочитает никого не принимать…

— Он не будет возражать, когда узнает, что я ему привез…

Поднявшись по лестнице, Якоб оглядывает длинный, хорошо обставленный чердак. Середину занимает клавесин доктора Маринуса, о котором несколько недель тому назад рассказывал Якобу его знакомый, господин Звардекрон, — судя по всему, единственный клавесин, добравшийся до Японии. В дальнем конце чердака рыжеватый, медведеподобный европеец лет пятидесяти с тронутыми сединой, зачесанными назад и перевязанными ленточкой волосами, сидит на полу за низким столиком в колодце света и рисует яркую, огненно-оранжевую орхидею. Якоб стучит по крышке люка:

— Добрый день, доктор Маринус.

Доктор, в расстегнутой рубашке, не реагирует.

— Доктор Маринус? Я очень рад, что наконец-то познакомился с вами…

По доктору и не скажешь, что он услышал хоть слово.

Клерк чуть повышает голос:

— Доктор Маринус? Я извиняюсь за вторж…

— Из какой мышиной норы… — Маринус бросает на Якоба свирепый взгляд, — …вы выпрыгнули?

— Четверть часа тому назад прибыл с «Шенандоа». Меня зовут…

— А я спрашивал, как вас зовут?! Нет, я спросил о fons et origio.

— Я родился в Домбурге, городке на побережье острова Валхерен, в Зеландии.

— Валхерен, да? Я однажды заезжал в Мидделбург.

— Если на то пошло, доктор, я учился в Мидделбурге.

Маринус смеется:

— Никто еще не обучился ничему путному в этом гнезде работорговцев.

— Возможно, в будущем мне удастся изменить к лучшему ваше мнение об уроженцах Зеландии. Я буду жить в Высоком доме, так что мы — почти соседи.

— То есть близость проживания предполагает добрососедство, да?

— Я… — Якоб удивлен агрессивностью Маринуса. — Я… ну…

— Эта «Цимбидиум коран» выросла на корме для коз: когда вы суетитесь, она вянет.

— Господин Ворстенбос предположил, что вы могли бы пустить мне кровь…

— Средневековое мракобесие! Флеботомия — и вся гуморальная теория, на которой она основывается, — уже двадцать лет, как опровергнута Хантером.

«Но пускать кровь, — думает Якоб, — это же хлеб любого хирурга».

— Но…

— Но-но-но? Но-но? Но? Но-но-но-но-но?

— Мир состоит из людей, которые верят в это.

— Подтверждая, что мир состоит из пустоголовых. Ваш нос, похоже, опух.

Якоб поглаживает появившийся изгиб. «Бывший директор Сниткер замахнулся и…»

— Вы не созданы для драк, — Маринус встает и ковыляет к откинутой крышке люка, опираясь на толстую трость. — Мойте нос холодной водой дважды в день и подеритесь с Герритсзоном, только подставьте выпуклую сторону носа, чтобы он вам ее выпрямил. И доброго вам дня, Домбуржец, — точным ударом трости доктор Маринус вышибает подпорку, удерживавшую крышку люка открытой.

Выйдя наружу, под ослепительное солнце, негодующий клерк видит перед собой переводчика Огаву, его слугу и пару инспекторов: все четверо вспотевшие и суровые.

— Господин де Зут, — говорит Огава, — я хотел бы поговорить с вами о книге, которую вы привезли. Это очень важное дело…

Якоб пропускает начало следующей фразы из-за нахлынувшей тошноты и сосущего ужаса.

«Ворстенбос не сможет спасти меня, — думает он, — да и зачем ему это?»

— …и потому я крайне удивился, найдя такую книгу… господин де Зут?

«Моя карьера загублена, — думает Якоб, — меня ждет тюрьма, и Анна потеряна навеки…»

— Куда, — удается выдавить из себя будущему узнику, — меня препроводят?

Длинная улица качается из стороны в сторону. Клерк закрывает глаза.

— Пре — водят? — пытается повторить последнее слово Огава. — Мой голландский часто подводит меня.

Сердце клерка стучит, как сломанный насос.

— Разве это по-человечески, так играть со мной?

— Играть? — замешательство Огавы нарастает. — Это пословица, господин де Зут? В сундуке господина де Зута я нашел книгу господина… Адаму Сумиссу.

Якоб широко открывает глаза: длинная улица больше не качается.

— Адама Смита?

— Адама Смита, простите. «Богатство народов»… так, ведь?

«Именно так, да, — думает Якоб, — но пока что я не могу поверить своему счастью».

— На английском языке читать мне довольно-таки сложно, а потому я купил голландский перевод в Батавии.

Огава удивляется:

— Адам Смит — не голландец? Англичанин?

— Ему бы не понравилось, если бы вы его так нашали, господин Огава! Смит — шотландец, живет в Эдинбурге. Но вы точно говорите о книге «Богатство народов»?

— О какой же еще? Я — рангакуша, изучаю голландскую науку. Четыре года тому назад я попросил на время «Богатство народов» у директора Хеммея. Начал переводить, чтобы принести в Японию «теорию политической экономики». Но правитель Сацумы предложил за нее директору Хеммею много денег, и я вернул книгу. Книгу продали до того, как я ее дочитал.

Раскаленное солнце закрыто тенью лаврового дерева, которое как будто пылает в его лучах.

«И воззвал к нему Бог, — думает Якоб, — из средины куста…»

Крючкоклювые чайки и потрепанные воздушные змеи прочерчивают голубое небо.

«…и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я!»

— Я пытаюсь раздобыть другой экземпляр, но… — Огава пожимает плечами, — …но слишком велики трудности.

Якоб прилагает невероятные усилия, чтобы не расхохотаться радостным детским смехом.

— Я понимаю.

— И вдруг этим утром в вашем сундуке я нахожу Адама Смита! К моему огромному удивлению! И, честно говоря, господин де Зут, я бы хотел купить у вас эту книгу или арендовать…

На другой стороне улицы, в саду, верещат и верещат цикады.

— Книга Адама Смита не продается, и не сдается в аренду, — отвечает голландец, — но вам, господин Огава, я отдаю ее, и отдаю с радостью, во временное пользование. Можете держать ее у себя, сколько пожелаете.