— Госпожа Кавасеми? — Орито встает коленями на потертый грязный матрас. — Вы меня слышите?

Из рисовой заводи за садом доносится лягушачья какофония.

Орито протирает влажной тряпкой блестящее от пота лицо наложницы.

— Она почти не говорит. — Служанка держит лампу. — Уже много часов…

— Госпожа Кавасеми, меня зовут Аибагава. Я акушерка. Я хочу помочь.

Глаза Кавасеми раскрываются. Она еле слышно издыхает. Глаза закрываются.

«Она очень устала, — думает Орито, — даже боится умереть сегодня».

Доктор Маено шепчет через муслиновые занавески:

— Я бы хотел сам проверить предлежание ребенка, но… — Старый врач выбирает слова очень осторожно. — Но, видимо, это запрещено.

— У меня четкие указания, — заявляет мажордом. — Ни один мужчина не имеет права касаться ее.

Орито поднимает окровавленные простыни и видит, как ей и говорили, обмякшую ручку младенца, по плечо торчащую из влагалища Кавасеми.

— Вы когда-нибудь видели подобное предлежание? — спрашивает доктор Маено.

— Да, на гравюре в голландской книге, которую переводил отец.

— Это я и хотел услышать! «Наблюдения Уильяма Смелли»?

— Да. Доктор Смелли называет это… — Орито переходит на голландский… — «выпадение руки».

Орито обхватывает вымазанное слизью запястье плода в поисках пульса.

Маено спрашивает ее, опять на голландском:

— Ваше мнение?

Пульса нет.

— Ребенок мертв, — отвечает Орито на том же языке, — и мать тоже скоро умрет, если ребенок не выйдет. — Она касается кончиками пальцев вздутого живота Кавасеми и ощупывает бугор вокруг запавшего пупка. — Это был мальчик. — Она становится на колени между раздвинутых ног Кавасеми, мимоходом отметив, какой узкий у нее таз, и принюхивается к разбухшим половым губам: она чувствует солодовый запах смеси свернувшейся крови и экскрементов, но не вонь разлагающегося плода. — Он умер час-два тому назад.

Орито спрашивает служанку:

— Когда отошли воды?

Дар речи еще не вернулся к служанке: она была потрясена, услышав иностранный язык.

— Вчера утром, в час Дракона, — каменным голосом отвечает экономка. — И вскоре после этого у нашей госпожи начались роды.

— А когда в последний раз ребенок бил ножкой?

— Сегодня около полудня.

— Доктор Маено, вы согласны с тем, что младенец находится… — она опять использует голландский термин:

— …в «поперечном тазовом предлежании»?

— Может быть, — отвечает доктор на загадочном языке, — но без осмотра…

— Ребенок припозднился на двадцать дней или больше. Должен был повернуться.

— Ребенок отдыхает, — убеждает экономку служанка. — Правда, ведь, доктор Маено?

— Что вы такое говорите… — Честный доктор колеблется. — Может, и правда…

— Мой отец сказал мне, — говорит Орито, — что доктор Урагами наблюдал за беременностью.

— Да, наблюдал, — бурчит Маено, — из комнаты, где принимает больных. После того, как ребенок перестал брыкаться, Урагами установил по геомантийским приметам, понятным лишь таким же, как он, гениям, что душа ребенка сопротивляется рождению. Посему рождение зависит лишь от материнской силы воли. — «Негодяй, — этого Маено не стал добавлять к сказанному, — который никогда не решится нанести урон своей репутации, принимая мертворожденного ребенка такого уважаемого человека». — Тогда мажордом Томине убедил магистрата вызвать меня. Увидев руку, я вспомнил о вашем докторе из Шотландии и позвал вас на помощь.

— Мой отец и я гордимся вашим доверием, — говорит Орито…

«…а я проклинаю Урагами, — добавляет он про себя, — за его стремление не потерять лицо, приведшее к смерти ребенка».

Внезапно лягушки перестают квакать, словно невидимая стена отсекает их, и тут же слышится доносящийся из Нагасаки шум: там празднуют благополучное прибытие голландского корабля.

— Если ребенок мертв, — говорит Маено на голландском, — мы должны его сейчас вытащить.

— Согласна.

Орито просит у экономки теплой воды и порезанную на лоскуты простыню, откупоривает банку с лейденской солью и сует под нос наложницы, чтобы хоть на несколько мгновений привести ее в чувство.

— Госпожа Кавасеми, мы собираемся принять вашего ребенка через несколько минут. Но до этого я могу прощупать вас изнутри?

Наложницу сотрясает очередная схватка, и она теряет способность отвечать.

Теплую воду приносят в двух медных тазах, как раз, когда стихают схватки.

— Мы должны признать, — доктор Маено предлагает Орито на голландском, — что ребенок мертв. Потом ампутировать ему руку, чтобы вытащить тело.

— Сначала я хочу пальпировать роженицу изнутри, чтобы узнать — находится тело в выпуклом или вогнутом положении.

— Если вам это удастся, не отрезая руки, — Маено имеет в виду — «без ампутации», — тогда делайте.

Орито обмазывает правую руку маслом из рапсового семени и поворачивается к служанке:

— Сложи один кусок простыни в толстую прокладку… да, так. Будь готова вставить ее между зубов хозяйки, иначе она откусит себе язык. Оставь место по краям рта, чтобы она могла дышать. Доктор Маено, начинаю обследование.

— Вы мои глаза и уши, госпожа Аибагава, — говорит доктор.

Орито проникает пальцами между плечом плода и разорванными малыми половыми губами матери, пока ее запястье не входит во влагалище Кавасеми. Наложница дрожит и стонет.

— Извините, — говорит Орито, — извините…

Ее пальцы проскальзывают между теплой слизистой оболочкой и кожей младенца, и мышцы все еще мокры от околоплодных вод, и перед мысленным взором акушерки возникает гравюра, прибывшая из той просвещенной и варварской части света, Европы…

Если поперечное положение выпуклое, вспоминает Орито, тогда позвоночник младенца выгнут назад так сильно, что голова находится между лодыжек, словно у китайского акробата, тогда она должна ампутировать руку плода, разделить тело на куски зубчатыми щипцами и вытащить их наружу — один ужасный кусок за другим. Доктор Смелли предупреждал, что даже самый маленький кусочек, оставленный в матке, вызовет воспаление и может убить мать. Если поперечное положение вогнутое, — Орито продолжает читать по памяти, — тогда колени плода прижаты к его груди, и я могу отпилить руку, провернуть плод, ухватиться крючками для удаления плода за глазницы и произвести экстракцию тела головой вперед. Указательный палец акушерки находит позвонки ребенка, спускается к нижнему ребру и далее, к тазовой кости, нащупывает крошечную ушную раковину, ноздрю, рот, пуповину, пенис, размером с креветку.

— Вогнутое, — докладывает Орито доктору Маено, — но пуповина вокруг шеи.

— Как вы думаете, ее можно освободить от пуповины? — Маено забывает, что говорить надо на голландском.

— Ну, я должна попробовать. Вставь прокладку, — Орито обращается к служанке. — Пожалуйста, прямо сейчас.

Когда полотняная прокладка вставлена между зубами Кавасеми, Орито продвигает кисть дальше, зацепляет большим пальцем пуповину, просовывает оставшиеся четыре пальца под нижнюю челюсть младенца, отталкивает голову назад и стягивает пуповину по лицу, лбу и макушке. Кавасеми кричит, горячая моча течет по предплечью Орито, но все получается с первого раза: петли на шее младенца больше нет. Она вынимает руку и докладывает:

— Пуповина свободна. Вы принесли с собой… — Нет такого японского слова…

— …щипцы?

— Принес, — Маено легонько постукивает по медицинскому сундуку, — на всякий случай.

— Мы можем попробовать вытащить младенца, — она переходит на голландский, — без ампутации руки. Меньше крови — всегда лучше. Но мне потребуется ваша помощь.

Доктор Маено поворачивается к мажордому:

— Чтобы спасти жизнь госпожи Кавасеми, я обязан нарушить приказ магистрата и присоединиться к акушерке за занавеской.

Мажордом Томине оказывается в крайне затруднительном положении.

— Обвините меня, — предлагает Маено, — в нарушении приказа магистрата.

— Решение мое, — качает головой мажордом. — Делайте, что должны, доктор.

Шустрый пожилой человек проползает под муслиновую занавеску, держа выгнутые щипцы.

Когда служанка видит чужеземное приспособление, она тревожно вскрикивает.

— Щипцы, — говорит доктор, без дальнейших объяснений.

Экономка поднимает занавеску, чтобы тоже увидеть.

— Нет, не нравится мне эта штуковина! Иноземцы могут рубить, резать и называть все это «медициной», но совсем неслыханно, чтобы…

— Даю ли я советы экономке, — рычит Маено, — где покупать рыбу?

— Щипцы, — объясняет Орито, — не режут: они поворачивают и тянут, точно так же, как пальцы акушерки, только сильнее… — Она вновь подносит лейденскую соль. — Госпожа Кавасеми, я воспользуюсь этим инструментом… — она показывает щипцы, — чтобы вытащить младенца. Не бойтесь и не сопротивляйтесь. Европейцы пользуются ими постоянно — даже для принцесс и королев. Мы вытащим ребенка наружу, осторожно и быстро.

— Сделайте это… — голос Кавасеми — приглушенный всхлип. — Сделайте…

— Спасибо, тогда я попрошу госпожу Кавасеми тужиться… тужиться… — Роженица вымотана донельзя, почти не реагирует. — Тужиться…

— Как часто, — за занавеску заглядывает Томине, — вы использовали этот способ?

Орито замечает впервые, что у мажордома сломанный нос: такой же заметный физический изъян, как и ожог у нее самой. «Часто, и никто не пострадал». Только Маено и его ученица знают, что эти пациентки — пустотелые дыни, чьи младенцы — обмазанные маслом тыквочки. В последний раз — если все пойдет хорошо — она вводит кисть в матку Кавасеми. Ее пальцы находят шею младенца, проворачивают его голову к шейке матки, скользят, находят более надежную опору, подводят к выходу и совершают третий поворот беспомощного тела.

— Пожалуйста, сейчас, доктор.

Маено вставляет щипцы, огибая введенную в матку кисть.

Зрители ахают; Кавасеми издает сдавленный вскрик.

Орито чувствует в ладони округлые зажимы: маневрирует ими, устанавливая вокруг мягкого черепа младенца.

— Сводите.

Осторожно, но без малейших колебаний, доктор сжимает ручки щипцов.

Орито берется левой рукой за рукоятки щипцов: сопротивление упругое, но достаточно сильное, словно это не череп, а желе из коннияку. Ее правая кисть попрежнему в матке, поддерживает голову младенца.

Костлявые пальцы доктора Маено обхватывают запястье Орито.

— Чего вы ждете? — спрашивает экономка.

— Следующей схватки, — отвечает доктор, — которая будет очень…

Дыхание Кавасеми начинает учащаться от новой боли.

— Раз и два, — считает Орито, — и… тужьтесь, Кавасеми-сан!

— Тужьтесь, госпожа! — выдыхают служанка и экономка.

Доктор Маено тянет за щипцы; правой рукой Орито подталкивает голову младенца к родильному каналу. Она говорит служанке, чтобы та схватила его за ручку и тянула, тянула. Орито чувствует, как нарастает сопротивление, когда голова достигает родильного канала. «Раз и два… сейчас!» — придавив пуговку клитора, появляется волосатая макушка маленького тельца.

— Вот он! — ахает служанка сквозь звериные крики Кавасеми.

Макушка, лицо, блестящее от слизи…

…и остальное: склизкое, влажное, безжизненное тело.

— Ох, но… ох, — шепчет служанка. — Ох. Ох. Ох…

Вой Кавасеми переходит в стоны и потом смолкает.

Она знает. Орито раздвигает зажимы, откладывает типцы, поднимает недвижного младенца за щиколотки и шлепает. У нее нет никакой надежды на чудо: она действует по заведенному порядку, как учили. После десяти тяжелых шлепков она останавливается. Пульса нет. Она не чувствует на своих щеках его дыхания из губ и ноздрей. Нет никакой необходимости объявлять очевидное. Зажав пуповину у пупка, она перерезает хрящевидную трубку ножом, обмывает безжизненное тело водой в медном тазу и кладет его в колыбельку. «Кроватка вместо гроба, — думает она, — а пеленки — саван».

Снаружи комнаты мажордом Томине отдает поручения слуге. «Сообщи Его чести, что сын родился мертвым. Доктор Маено и его акушерка старались, как могли, но оказались бессильны перед волей Судьбы».

Орито уже волнуется о родильной горячке. Необходимо полностью вытащить плаценту, на промежность нанести якумосо, с разрывов смыть кровь.

Доктор Маено покидает тент из муслина, чтобы не мешать акушерке.

Ночная бабочка, размером с птицу, влетает под тент и задевает лицо Орито.

Отмахиваясь от нее, акушерка сшибает щипцы на один из медных тазов.

Они гремят, ударившись о крышку, звук пугает какое-то небольшое животное, неведомым образом прокравшееся под тент; оно вякает и пищит.

«Щенок? — в недоумении гадает Орито. — Или котенок?»

Загадочное животное вновь жалобно пищит и очень близко: под матрасом?

— Прогони его отсюда! — говорит экономка служанке. — Прогони его!

Животное вновь мяукает, и Орито понимает, что звук доносится из колыбельки.

«Конечно же, нет, — думает акушерка, отказываясь поверить. — Конечно же, нет…»

Она сдергивает пеленку в тот самый момент, когда ребенок открывает рот.

Он вдыхает раз, другой, третий, его сморщенное личико перекашивается…

…и содрогающийся, розовый, будто сваренный, новорожденный деспот взывает к Жизни.