ГЛАВА 15

Потусторонний голос полковника ввёл Семёна Сёмина в анабиозное аморфное состояние. Ему вдруг стало казаться, что весь осязаемый мир он видит откуда-то со стороны. И что способен не только наблюдать происходящее, а даже проникнуть в саму сущность предмета. Вещь это или человек, но у него была реальная возможность совершенно беспрепятственно проникать, скажем, сгустком потусторонней энергии в недоступные части предмета, животного или человека — с этим сержант сталкивался впервые.

Кажется, Рудольф Гесс совсем недавно говорил про некую чёрную энергию, беспрепятственно проникающую всюду. И вот теперь сам Семён оказался частью этой энергии! Он, конечно, и раньше слышал, что учёные что-то такое обнаружили. Только ведь от учёных до реальности — как до Луны пешком. А теперь, оказавшись в раковине, Сеня мог позволить себе всё, что угодно, здесь и сейчас. Одно лишь было для него недосягаемо: взглянуть на себя самого со стороны.

Он плыл в пространстве над горной страной, похожий, может быть, на сгусток шаровой молнии. Именно так чувствовал себя Семён, и поэтому у него появилось сумасшедшее желание прикоснуться к чему-нибудь, сжечь, испепелить! Он знал, что внизу протекает беспокойная величественная река Сынташта, где-то далеко впадающая в Тобол. Она по-хозяйски рассекала хоровод холмов, собравшихся вокруг долины, находящейся в предгорье, и спокойно несла свои воды в ту же долину, в центре которой, ограждённый с востока и запада каналами, стоял город. Чуть западнее столицы Царства Десяти Городов Аркаима протекала ещё одна речка, Большая Караганка, впадающая в Урал.

Эти названия пронеслись в голове Семёна как нечто само собой разумеющееся. Хотя откуда у него теперь голова? Удивительно, что он может спокойно думать, как всегда. Нет, даже побыстрей и намного отчётливей.

Дальше на восток, за Тоболом, впадающим в Иртыш, за Сибирской тайгой дремучей, за непролазными распадками плескалось Студёное море, в которое выносила свои неспокойные волны Обь. Но море было далеко, а здесь, в долине, между южно-уральскими кручами и зыбучими москитными топями, красовался царственный город. Но городом его назвать было трудно, поскольку он не походил ни на одно скопище домов, рассеянных по Земле, даже на эскимосские яранги, сбившиеся в кучу прямо за городскими стенами. Дома города сливались неразрывной сплошной линией вдоль дороги, спиралью поднимавшейся к центру кургана, на котором стоял город. А как венец столицы на вершине высился дворец, по соседству с которым стояла настоящая пирамида. Здешней пирамиде, естественно, далеко было до настоящих египетских, но пирамида в Западной Сибири — это казалось чем-то из ряда вон выходящим!

Хотя гости со всего света спешили попасть в Аркаим, чтобы научиться уму-разуму, то есть на людей посмотреть и заодно себя показать. И все отмечали, что нигде в древних городах Индии, Малой Азии, Греции, Месопотамии, Этруссии не встречалась такая архитектура, какая была здесь.

Это и не удивительно: у каждой страны своё развитие, своя дорога. Тем не менее паломников со всех концов Земли было много. Люди стремились сюда не в поисках золота или власти. В Аркаиме можно было получить знания о земной энергии, за счёт которой живёт наша планета, да и вся Вселенная. Овладев этим тайным знанием, человек не будет нуждаться ни в деньгах, ни в рабстве, ни в покорении народов.

Ещё за три тысячи лет до Рождества Христова среди развитых стран возникла мода посещать Аркаим, чтобы по возможности понять смысл своего существования. Ведь перед каждым когда-нибудь встаёт вопрос: зачем я в этом мире? кому нужен? что должен сделать? что могу сделать и могу ли?

Если бы Семён Сёмин осознал факт своего присутствия в прошлом, то непременно передёрнул бы плечами или помотал бы головой, отряхиваясь от нахлынувшей дисгармонии чувств.

Все путешественники, приезжавшие сюда не только на лошадях и верблюдах, но даже на слонах, удивлялись улицам, возносившимся спиралью гигантского аммонита к вершине кургана, на котором раскинулся город. В центре же, за высокими толстыми стенами, находилась мощённая тёсаным булыжником площадь, на которой высился дворец, слепленный из кедрача вперемешку с синей глиной, а рядом — девятиступенчатая пирамида, украшенная на маковке деревянным крестом чёрного цвета. От огромного кургана, служившего фундаментом кольцевому городу, стены которого изнутри представляли собой ободные коридоры, во все стороны света, словно спицы колеса, разбегались просёлочные дороги. Через убегавший к Сынташте тракт был перекинут деревянный мостик, и река не могла служить путникам препятствием.

Все дома в городе были похожи, как близнецы. Такое жильё устраивало удобством и обособленностью. Лишь самый крайний, с восточной стороны, дом был каким-то необычным, отличался от остальных построек. Может быть, поэтому он и стоял отдельно от остальных домов.

Пограничная канавка всегда после вечерних сумерек горела ярким пламенем вплоть до рассвета, а клубы дыма разносили вокруг запах сгоревшей нефти. Уж такой здесь был закон: ограждать город с восточной стороны пламенем на всю ночь. Вполне возможно, что так городские власти отделяли себя от древнего племени китайцев, тоже потомков этих мест, но каждый раз возвращавшихся сюда, чтобы доказать свою китайскую инородность. Неужели для этого обязательно нужна война?

Возле круглого дома на улице находилась необыкновенной формы печка, а рядом с ней примостился колодец. Эти постройки тоже заставляли удивляться, особенно впервые посетивших таинственную столицу ариев, русов, этрусков, персов и ещё множество других народностей, выходцев именно из этих мест. Круглый дом был жилым. Более того, перед печкой хозяйничала молодая девушка в накинутой на плечи лохматой яге, а возле колодца на брёвнышке сидел довольно крепкий юноша. Что ни говори, а оседлавший бревно парень был точно из приезжих. Во-первых, никто из местных парней не позволил бы себе с бабой разговоры разговаривать, когда та делом занята. Во-вторых, делать, что ли, мужику нечего? Уселся, вишь, перед бабой! Хоть и молода она, только уговаривать девку на майдане вечером положено, а не мешаться и не болтать бестолку.

Да и одет парень был не по-русски, не по-нашенски. Солидность ему придавал кожаный кафтан, из-под которого выпросталась длинная, много ниже колен, шитая из широких вощёных листьев какого-то неувядающего дерева мужская юбочка. А ноги, обутые в деревянные сандалии, крест-накрест были опутаны ремешками из верблюжьей кожи, которые крепились к тем же сандалиям. Это ж надо в таких обутках в гиперборейскую столицу заявиться!

Только сгусток энергии, в виде которого оказался здесь Семён Сёмин, сразу почувствовал родственные связи. Может быть, этот юноша был далёким пращуром Семёна — кто знает? — но невидимые объединяющие связи между ними ощущались. Поэтому Семён без излишних экивоков на тактичность проник в тело юноши, нашёл там себе тёплое место и затаился до времени. Парень даже закашлялся при этом, но продолжил речь с девушкой.

— Ты так и не сказала, Нава, что это на тебе надето сегодня? — вскинул глаза юноша. — Я ни одной здешней бабы не видывал в такой душегрейке!

— Ах, это? — девушка ласково провела рукой по меху вывернутой наизнанку шубы. — Это яга. Тоже мне скажешь, душегрейка! Неужто никого в ягах не видывал?

— Видывал, — признался тот. — Только в ягах здесь почему-то одни старухи ходят. А ты совсем даже нестарая.

— Так-таки и нестарая? — рассмеялась девушка. — У вас ни в Израиле, ни в Греции, ни в Египте таких не носят, потому что там жизнь совсем другая. У вас больше кочуют да скот пасут, и только.

— Точно, — согласился парень. — Но здесь, я заметил, одни бабы ходят в ягах. Никто из мужиков, стариков, мальчишек не надевает такую лохматую шубу. Зачем это?

— Бабы, говоришь? — нахмурилась Нава. — А в какой стране ты видел мужика возле печи? В какой стране мужики умеют металл из болотной ржи добывать, руду переплавлять? Где ты мужика у печки видывал?

— Так ведь не обед же готовишь! Ты металл плавишь, всё одно, как корову доишь! — попытался отшутиться парень. — Так, как это делаете вы, не умеют нигде. Уж поверь мне: таких баб, как ваши, ни в одной земле не видывал. А перестранствовал я — дай Бог каждому, не смотри, что молодой. И как вы живёте, не живут нигде. Откуда здесь такое?

— Слушай, Толмай, — обернулась к нему Нава, — ты только приехал, а сразу всё знать хочешь. Поживи, тебя никто не гонит. Даже у меня пожить можешь, в гостевой постелю, — девушка в подтверждение своих слов махнула рукой в сторону необыкновенного дома на краю города. — Ведь ты не один к нам приехал. Гости круглый год в город приезжают, живут здесь и каждый в свою страну увозит то, что ему нужно. Нам не жалко делиться Божьими дарами, затем и родились на этот свет. Если поможешь ближнему, он тоже поможет тебе, неважно, на том или этом свете. Ведь если мы пришли в этот мир, значит, должны помогать друг другу. Иначе зачем приходить?

— Помогать? Кому это помогать? — ехидно усмехнулся Толмай. — Что ж тогда во все века люди войны устраивают? Или никак меж собой рабов да завоёванных царств не поделят? А ты предлагаешь помогать извергам делить отнятое и продавать в рабство обездоленных.

— Ты говори, да не заговаривайся! — прикрикнула на парня девушка. — Наши люди создали здесь свой мир, нужный только нам одним, а торговля всякая по вашему Израилю, по Галиции и Месопотамии проходит красной чертой. Дай срок, вы и души научитесь продавать, и Бога.

— Своего? Или вашего? — не сдавался юноша.

— Треглав всегда Един, только во всех странах его величают по-разному, — пояснила девушка. — У нас он тоже триедин: Вышень, Род и Сварог, а богиня любви — Лада затмила всех ваших женщин красотой не своей внешности, а души.

— Даже Инанну? — поинтересовался Толмай.

— Кто это — Инанна?

— Ты, такая умная, и не слышала про Инанну? — искренне удивился юноша. — У нас даже песни в Лагаше про неё поют:

— Ты баешь, мол, умная я? — улыбнулась Чернава. — Наши мужики бабам такие слова говорят, только когда хотят опростоволосить: «Молчи, дура!» Иль у вас не так?

— Не так! — выразительно отреагировал Тол май и в подтверждение рубанул ладонью воздух.

— Отрадно слышать, — улыбнулась девушка. — Тогда зачем же ты к нам-то пожаловал? Ведь который день всё молчком да молчком. Негоже так.

— Я и раньше сказать хотел, — принялся оправдываться юноша, — да недосуг как-то. Надысь ваши мужики пособить просили, а сегодня не к месту…

— У нас всё к месту, — перебила его девушка. — Поведай, коль к лицу, зачем пожаловал?

Толмай снова кашлянул. Но, видя, что собеседница даже отложила работу, надеясь выслушать исповедь гостя, решил не скрывать и не уворачиваться от ответа. Ведь Чернава — действительно умница, поэтому, вероятно, и одна. А то такую кралю вряд ли кто отпустил бы. Вдруг подскажет, как найти то, что Толмай давно ищет?

— В нашем царстве, — начал он, — есть предание о герое Гильгамеше, который спустился когда-то в нижнее царство, чтобы спасти друга Энкида от жизни, дарованной ему богиней Эрешкигаль.

— От жизни?

— Да. От жизни в нижнем царстве, — подтвердил парень. — В том мире человека судит по его делам сама царица Эрешкигаль с помощью семи чёрных ангелов. Но человека оставляют работать на царицу там, в царстве тьмы, а вывести его оттуда можно только с помощью травы Пуригавы.

— Я знаю, — кивнула Нава. — У нас она зовётся Мяун-травой. Надеюсь, у Гильгамеша всё получилось?

— Он обошёл всё царство, — продолжал парень. — Увидал там рощу с деревьями чудесной красоты и сразу же отвратной уродливости, потому что деревья эти были облеплены драгоценными камнями. А любой драгоценный камень будит в человеке не только любование красивой игрой радужных струй, но и желание денег, власти и насилия. Потом Гильгамеш попал на остров бессмертного Утнапишти, который рассказал, как найти нужную траву. Только Энкиду не предстояло быть спасённым, потому что траву утащила кошка.

— Это на них похоже, — рассмеялась Чернава. — У нас даже дикие кошки с кисточками на ушах всё для тебя сделают ради такого угощения.

— И всё же я собрался в нижнее царство не за этой заветной травой, — нахмурился юноша. — Никому не говорил. Тебе скажу. Царица Эрешкигаль держит в плену свою сестру Инанну, которую у вас Ладой зовут. К пленнице я мечтаю попасть, чтобы спросить: есть ли на свете то, чего все люди ищут и найти не могут? А вход в нижнее царство где-то в ваших краях должен быть.

При этих словах Чернава, прищурив глаза, посмотрела на Толмая, задумчиво погладила его по голове и совсем не к месту спросила:

— А не боишься с нижним царством познакомиться? Ведь живым оттуда мало кто возвратился. Мой дед, я думаю, тоже от этого пострадал.

— Дед? — вскинул глаза парень. — Он тоже мудрец Аркаима?

— Да, истину глаголешь, — кивнула девушка. — Про Заратустру слыхивал?

— Кто ж не слышал про мудреца, — пожал плечами парень. — Да только он пропал где-то бесследно.

— Вовсе не бесследно, — обиделась Нава. — Он родился здесь, потом в Индию уехал. А когда в Тёмном царстве побывал, то вернулся, чтобы умереть в почести. В моём доме и встретился с ангелом смерти.

— Прямо здесь? — открыл рот Толмай.

— Здесь, — подтвердила девушка. — Каждый человек должен умирать там, где родился. Вот и ты пришёл в нижнее царство наведаться, а, поди, испужаешься, не дома же.

— Волков бояться — в лес не ходить, — нахмурился юноша. — Я бы не обошёл пол-Земли, кабы боялся. Ведь так?

— Так-то оно так, — кивнула девушка. — Дак обламываются мужики-то, кто любовь ищет. Настоящих мужиков ни в одной стране не сыщешь, а тех, что за показушной славой гоняются, богатырями и назвать-то грех. — Видя, что Толмай хочет что-то возразить на прямое, но заслуженное обвинение, девушка снова прикрикнула на него: — Нишкни, Толмай!

Пока Чернава говорила и выясняла с собеседником различные жизненные проблемы, пламя в горниле разгорелось само собой, да так, что печка вскоре загудела от рвавшегося на воздух огня. Вырвавшийся наружу сгусток пламени, насыщенный оранжевым колером с малиновым оттенком и жёлтыми прожилками по краям, стал так похож на адский язык онгона, что юноша смотрел на происходившее, раскрыв от удивления рот, потому как такое увидеть где-либо ещё было бы в диковинку.

Девушка, засучив рукава на яге, стала загружать жёлоб увесистыми кусками ржавой руды, вынутой из старого Игримского болота. Юноше надоело сидеть в стороне, глазея на её хлопоты и выполнять оставленную для него роль важного иноземного гостя. Толмай встал, отодвинул девушку лёгким, но уверенным движением руки в сторону, готовясь приняться за работу. Но не тут-то было. Парень вроде бы делал всё так же: вычерпывал куски руды, загружал в лоток, отправлял в печку, подбрасывал угля, только всё у него получалось как-то не так. Чернава с улыбкой наблюдала за усердным парнем, но вскоре, немного отдохнув, снова взяла дело в свои руки, пощадив нерадивого помощника.

— Возле печи, Толмай, всегда надо ягу надевать, — пояснила девушка. — А-то сыркья или менк задавят. Все бабы ягу у печи надевают. Даже летом. Сиди пока, отдыхай. И запомни на всякий случай: ничто так быстро не помогает погибели человека как работа. Этот закон для Нави, Прави и Яви нашей. Бездумная работа без удовольствия, без необходимости, без собственного выбора. Никогда не делай ничего просто так, чтобы только сделано было. Такая работа быстро превратит любого мудреца в скомороха и не позволит ни о чём думать. Лучше живи, чтобы работать, а не работай, чтобы только жить.

Юноша подивился такому повороту, но возражать не стал. Он снова уселся на брёвнышко, не спуская глаз со своей новой знакомой, принявшей его запросто в этом чудном городе, куда он приехал в поисках истины. Ведь об Аркаиме давно знали в Египте, в Греции, в Месопотамии, в Индии, в Ассирии… пожалуй, нелегко будет отыскать место, где ещё не слыхали о Стране Десяти Городов, или Семиречье, или же Троянском царстве.

— А скажи, Нава… — вопрос давно мучил Толмая, только он никак не решался спросить, немного стесняясь происшедшего с ним. — А скажи, вот я ехал сюда и когда въехал на мост через Сынташту, вдруг из воды вынырнуло волосатое бревно и поплыло против течения. Что это было?

— Да ты, поди, испужался, варнак, — засмеялась девушка. — Это, верно, аджина был. Он только из воды приходит. Я тебя как-нибудь сведу на болото, увидишь их, снова испужаешься и уедешь к себе в Месопотамию шёлком торговать.

— Не уеду! — насупился Толмай. — Не к тебе ехал, не тебе прогонять! А реку Стикс всё одно отыщу. Говорят, там камень бел-горюч. Не поможешь, сам отыщу! На баб надёжи никакой, только на язык горазды. А языком делу не поможешь, как пить дать!

— Ух, ты, какой обидчивый, — усмехнулась Чернава. — В Тёмное царство и у нас ход есть, и у вас. Искал плохо. Говорят, каждый, отмеченный Богом, должен скрозь нижнее царство пройти. Покажу я тебе, всё покажу. Как дойти к Алатырь-камню, как перебраться через реку Смородину. Только ты, не поймав горлицу, уже кушаешь? Не спеши пока. У нас в Игримском болоте царь-Горыныч живёт. Вот наши бабы ягу-то и надевают, чтобы в болото не утащили. У нечисти повадки проказные, что поделаешь: нелюди.

— Зачем же вы им хозяйничать здесь позволяете? — проворчал юноша. — Не лучше ли гнать их метлой поганой?

— Умный какой! От них только оберёг спасает, — она показала на крест, высившийся на маковке городской пирамиды. — Все наши гостеньки по такому оберёгу с собой увозят. Одни вавилонские только не увезли. Ох, чую, накажет их Господь за грех такой.

— У нас Бога Эя зовут, — опустил глаза юноша.

— Да Бог-то один, как ни зови, я тебе уже говорила. Придёт Он и к вам когда-то. Сам придёт.

— А откуда ты знаешь? — прищурился Толмай.

— Сорока на хвосте принесла, — улыбнулась девушка. — Поживи у нас, научишься с сороками байками делиться. А когда время придёт с царь-Горынычем свидеться, я скажу, не замаю.

— А кто у вас земной царь? — полюбопытствовал парень. — Я который день здесь, а ни князей, ни жрецов не видывал. Храм есть, пирамида есть, а вот молитвенников — как ветром сдуло.

— Мы не с царём живём, а с Господом, — серьёзно ответила Чернава. — Но это очень уж нелюдям не по нраву, вот и звереют. Гиперборейцы им как кость в горле! А ведь ангелами были когда-то. Сами себе кусок выбрали, сами откусили, сами опростоволосились. А у нас другая жизнь. У нас, кто стыдится непостыдного и не стыдится бесстыдного, тот вступает на путь погибели. Ежели ты с чистой душой да непуганый, то царь-Горыныч не тронет. Даже помилует: сведёт тебя с Инанной вашей по-дружески. Ты тогда ворон не лови и трясогузкой не прикидывайся. Что даётся раз в жизни, то не отнимается, ежели поднимешь. Ведь не даёт Господь того, что не сможешь унести.

Она замолчала, продолжая подкладывать в жёлоб руду. Та медленно, нехотя скатывалась в сердцевину печи, где посреди огня стоял чан, который плавил руду и отстранял «несъедобные» куски.

— А как же печь у тебя без мехов работает, Нава? — поинтересовался Толмай.

— Вон, погляди-ко в колодец, — Чернава кивнула в сторону сруба, прикрывавшего колодец, выкопанный рядом с печью. — Там тебе и меха, и хранители огня. Они нам помогают, мы им служим.

Юноша послушно заглянул в бревенчатый сруб колодца, и некоторое время молчал, разглядывая хоть и дневной, но всё же сумрак. Он глубже засунул голову в сумрак сруба, чтобы получше разглядеть зримое.

— Нава, так ведь здесь дыра в стенке! — обернулся он к девушке.

— Эта дыра прямо в печь выходит, а из воды айтерос раздувает Тувалкаин.

— Откуда вы о нём знаете? — удивился Толмай. — Про Тувалкаина Моисей меж Двуречьем говорил. Он и в Божье Пятикнижие про него записал. А здесь-то как узнали? Иль кто из приезжих рассказывал?

— Толмай, я тебе уже говорила, — поморщилась Чернава. — Говорила, что ничего отдельного у народов нет, хоть и называют всяк по своему Бога и нелюдей. Все вещи берут начало от того, что уже существует, а чего нет — возникнуть не может. Так и огонь слушается только хозяина. А как мы без огня-то? Нельзя нам без огня. Мы в колодец жертву приносим, чтоб Тувалкаин помогал. Вот он и помогает. У вас тоже что-то происходит, про это Моисей записи делает. Поживёшь у нас, тоже проповедником станешь. Может, дома пригодятся наши чудилы. Без них ума ниоткуль не наберёшься. Запоминай, это одна из Божьих истин.

Юноша недоверчиво пожал плечами, но возражать не стал. Да и возражать пока нечего было. Хотя очень хотелось ему вставить в разговор какую ни на есть шпильку, чтобы показать: вот, мол, я какой! Девушка почуяла это, только до кого же истина так быстро доходит? А ведь сказано: истина спрятана на дне колодца. Что же, пущай ищет истину на дне.

— Ты, Толмай, не ведаешь либо не хочешь изведать Божью истину, Божью благодать, — снова принялась втолковывать Чернава. — А ведь истина завещана Богом не для выполнения каких-то заветов или обещаний. Она есть и её надо принимать только такой, какая она есть. Не принять из гордости или же из недоверия — это всё равно, что отказаться от жизни. Ведь никто доказывать тебе и убеждать в чём-то не будет. Многие едут к нам, многие хотят узнать, как избавиться от грехопадения. Научиться хотят. Но живут, совсем не прикасаясь к Божьей благодати. В этом мире всегда были, есть, будут таланты и бродяги, влюблённые и одинокие, богатые и побирушки. Для всех существует один закон: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься. Поэтому люди живут лишь там, где грешат и каются, каются и… грешат. Вот в мире множество войн разыгралось. Каждый народ свою религию считает самой правильной и единственно правильной. Но ведь вера и религия — вещи диаметрально противоположные. А человек — не ангел. Он всегда ошибается и не перестанет ошибаться, если не захочет жить иначе, не как все.

— Разве так можно? — поднял глаза Толмай.

— Мы-то живём, — усмехнулась Нава. — Хотя тоже ошибаемся, только стараемся жить в Божьей благодати, а не по зависти и злобе. Потому-то все приезжают, и все нам — братья, все дети Божьи. Нам ни с кем наворованное делить не надо, потому что не воруем. Люди видят, как мы живём, что нам Господь даровал, и они так же хотят. Но всегда надо помнить, что из Потустороннего мира следят, как ты живёшь, какие заповеди соблюдаешь, какие молитвы возносишь. Поэтому нарушающие сразу впадают в грехопадение, ибо за аджиной не следи да соседа не суди. Пока не поймёшь, что не соблюдать писаный закон надо, а в Боге и с Богом жить, толку не будет. Ведь Отец наш никогда не бросит чад своих и даже не накажет. Они сами себя постоянно наказывают, выдумывают и выполняют наказания. Так, как мы, жить сумеют все, если захотят жить на небесах. И тогда сразу много истин человеку откроется.

— Странная ты, — насупился Толмай. — Я не младенец, чтобы меня поучать по-вашему. Приехал за делом, а ты истине своей обучать вздумала! Не шибко ли мудро для меня, неразумного?

Услышав ворчание глупца, Чернава подошла к нему, присела на корточки и, заглядывая в глаза, сказала:

— Что ж ты от Божьих истин отказываешься? Или так в молодые годы поумнел, что старцам в учителя просишься? Ты приехал познать истину, вот я с тобой и делюсь. Знаешь ведь: надеждой жив человек. Это истина. Надежда одна спасает. Только не всех и не всегда. Скорее никогда. Пусть она покоится на дне огромной бочки, доверху набитой разными бедами. Когда же бочка опрокинется и высыплет тебе на голову всё своё содержимое, то надежда никогда не попадёт в эти помои. Она останется в бочке. А сверху опять будут скапливаться несчастья. И всё же любая, даже самая задавленная бедами, надежда дарит душе человеческой гораздо больше, чем какое-то ощутимое счастье.

— Откуда тебе знать про это, ведь ты же баба, — хмыкнул парень, но не отрывал любопытного, даже восхищённого, взгляда от металлургини. — Откуда тебе известны такие мысли? Это способен высказать лишь старик-мудрец, всю жизнь искавший истину и нашедший только её обломок. А ты говоришь, будто сама все беды познала и, словно куница, выбираясь из шиповника, на колючках клочья шерсти оставила.

— Знаю уж, — загадочно улыбнулась Чернава. — От Господа знаю. Все мои предки знали истину жизни. Живя в этом мире, необходимо быть к нему непривязанным. Знаю даже, что Сын Божий придёт к нам, в этот мир, только через три тысячи лет.

— Так долго?! — искренне расстроился парень. — Но ведь Бог живёт среди вас. Во всяком случае, в ваше Сибирское царство со всей Земли люди тянутся, чтобы Божью Истину узнать. Отколь знание такое? И как можно верить твоему первому слову?

— Говорю тебе — от Бога! — нахмурилась девушка. — Не желаешь — не верь. Никто тебя не заставляет. Господь нас учит жизнь укладывать. Тогда только достигаются спокойствие духа и благоразумие. Ведь от благоразумия родились все остальные добродетели. Согласен?

— Я как-то не задумывался…

— Зря, — покачала головой Нава. — Нельзя жить приятно, не живя разумно, справедливо. И наоборот, никогда нельзя жить честно, разумно, не ощущая жизненной радости. Просто не получится. И достичь спокойствия невозможно, не избавившись от всяческих забот и тревог, прежде всего от безысходного страха смерти. Ведь пока мы живы — смерти нет, а когда есть она — нас нет. В будущем мудрая истина будет открыта многим на Земле. А как же иначе? Я ведь говорила об ангелах. Так вот. Когда они все Господу помогали, каждый всё по своему могуществу делал, да и сейчас делает то, что нам отпущено, что Богом дано. Всякий из них присматривает не только за людишками, а и за зверятами четвероногими, за тварями ползучими, водными и крылатыми, за зерном плодотворным, деревьями, травой и цветами. Всё возрождается от Господа и везде есть ангелы. Чего ты от них попросишь, то и получишь: верный — верное, злобный — злобное. Такая жизнь наша.

— Чудная ты, — снова покачал головой Толмай. — И царство Сибирское ваше тоже чудное.

— Уж какие есть. Не нравится, поищи других, — отрезала Чернава. — Это называют у вас Хаосом. А что он такое, вы задавали себе вопрос хоть раз в жизни? Противоположное Хаосу — это, конечно, Порядок! И это следующий вопрос. Ведь рамки и полочки порядка сколотили сами человеки, радостно пожали друг другу руки — вот, мол, какие мы хорошие! — и принялись считать, что Порядок — есть жизненный закон, правило развития и всё такое. Ведь так? Погляди, что составляет ваш порядок по нынешний день. Для большинства — это дом, работа и служение хозяину. Паршивый треугольник. Не слишком ли дорогая плата за жизнь, дарованную Богом?

— А у вас на работу, на семью разве не обращают внимания? — озадаченно спросил Толмай. — В вашем Аркаиме тоже раскладывают всё по сколоченным полочкам. И эти сколоченные человеком полочки — и есть тот самый Порядок, то есть Закон.

— Конечно, — согласилась Чернава. — Конечно, Закон нужен кому-то. Право слово, человек иной раз теряется без кнута или пряника. Не знает, что делать, как жить, по какому пути можно и должно идти, а по какому нет. А вот Хаос — вечный Хаос — это нечто другое. Это дар Всевышнего. Человеку здесь дано разобраться самому: что можно, а что нельзя в этом мире. Для этого он и послан сюда, чтобы разобраться, чтобы научиться решать, то есть научиться быть Творцом по образу и подобию Божьему, а не жить в замкнутом треугольнике.

— Подожди, подожди, — перебил Чернаву юноша. — Я же давно о таком задумывался. Собственно, каждый человек рано или поздно, а задаёт себе вопрос: зачем я живу? зачем послан в этот мир? Чтобы жить в таком треугольнике, как ты описала? Но ведь это же замкнутое пространство всей человеческой жизни! Поэтому я и уехал из Лагаша, потому что ни в нашем городе, ни в Уре меня не понимали.

— Вот и попал к нам, — торжественно улыбнулась Нава. — В том, остальном, мире у некоторых есть оправдание: мол, живу для того, чтобы оставить потомство. А для чего нужна потомкам жизнь, если родители, кроме познания треугольника, ничего больше дать не могут? Некоторые из этого потомства, особенно в юности, часто сами ищут ответы на все жизненные вопросы, что всегда порождает войну с родителями. Но, подрастая, детки смиряются с треугольником и уже не обращают внимания на мир Хаоса. Вернее, слышали, есть что-то, где-то в Гиперборее, а мне оно надо?… Ведь тут у нас совсем другая жизнь. Поэтому едут пока только такие, как ты…

— Знаешь, такими, как я, земля никогда не обеднеет, — сдвинул брови Толмай. — Не хочу хвалиться, но ищущий счастья всегда обретёт его, а ожидающий перемен, пока что-то принесут и накормят, так и останется ожидающим. И не ошибается только тот, кто ничего не делает.

— А я вот что ещё скажу, — добавила Чернава. — Когда-то ваши мудрецы обязательно Божью мудрость запишут. Не случалось ли тебе видеть, что из телесных глаз, когда они долго побудут в дыму, текут телесные слёзы, как у меня сейчас. А на свежем воздухе, на лугах, при источниках и садах, те же глаза делаются острее и здоровее? То же самое происходит и со зрением душевным. Если оно обращено на луг духовных писаний, то делается чистым, ясным и проницательным, так что может видеть наветы бесовские, а если остаётся в дыму житейских попечений, непрестанно будет испускать слёзы, бесконечно плакать о сём и будущем веке. Ибо дела человеческие подобны дыму, и ничто не причиняет столько болезни душевному зрению, как множество житейских попечений и пожеланий. Как обыкновенный огонь, охватывая вещество влажное и промокшее, производит большой дым и наводит забвение, когда объемлет чью-либо душу, страстную и слабую. Я об этом недавно говорила вашим мудрецам, и они всё на настоящие пергаменты записали, так что скоро всем возвестят…

Вечер свалился на Аркаим совершенно неожиданно. Казалось, солнышко хоть и гуляет за облаками, но наступления ночи ожидать можно ещё не скоро. И вдруг светило исчезло в неизвестном направлении, а со всех сторон разом обрушилась темнота. Юноша, сидя на брёвнышке, невольно поёжился. В Месопотамии ночи тоже были тёмными, бархатными, густыми, но темнота не нападала так вот сразу со всех сторон.

— Ну, ты чё закручинился? — потрепала его по вихрам Чернава. — Не след грустить, благо ночь на дворе. Я тебе песню нашенскую спою, интересную.

Девушка помешала длинной кочергой уголья разгулявшейся печи, села на брёвнышко рядом с Толмаем и запела тоскливо, но уж такие песни русские, никак нельзя на Руси без этого:

Чернава замолчала. Потом посмотрела прямо в глаза «добра молодца», у которого от женского взгляда разбежались по спине мурашки.

— Я спела тебе о землях Киммерийских. Вот те края, где ты должон был Алатырь-камень отыскать, — тихохонько шепнула девушка. — А течёт из-под него речка Смородинка.

Губы девичьи были так близко, и так от них пахло свежей земляникой, ещё не поспевшей на солнечных таёжных полянах, что голова у парня закружилась. Нижнее царство — нижним царством, а здесь такая девушка! И не где-то в подземельях, а рядом!

Толмай уже знал, что переплавка металла продлится до глубокой ночи, но уходить не собирался. В Стране Десяти Городов ночь всегда удивляла чем-нибудь не отошедших ко сну. Жизнь продолжалась, не подвластная человеческим законам.