Через девять дней после предварительного торга немецкой и советской стороны в Колиной мастерской, после необходимых согласований, проводимых, главным образом, в немецком аппарате, Коля и Валленштейн выехали на материк. Гиммлер, целиком разделяя и поддерживая трепетное отношение фюрера германской нации к переменчивому общественному мнению, не решился организовать ни одного концлагеря на территории непосредственно Германии. Они были расположены исключительно на оккупированных территориях: в Польше, Белоруссии, Прибалтике. Коле и Валленштейну надлежало прибыть в Польшу, в маленькое местечко под Краковом, называемое Аушвиц, иначе – Освенцим, для получения на руки пятидесяти евреев. Канарис, стоявший за этими переговорами, лично надавил на все рычаги и пружины, чтобы СС расстались со своими иудейскими узниками.

Проще всего было бы отправиться из Стокгольма через Балтику до Данцига, бывшего Гданьска. Но, опасаясь советских подводных лодок, безжалостно пускавших ко дну любые суда, невзирая на флаги, решено было держать путь через Мальме, то есть той самой дорогой, которой Коля приехал в Швецию. Места были знакомые, но Коля благоразумно не подавал виду, что видит их не впервые, и каждый раз не забывал обращаться к Валленштейну с расспросами: где можно купить газеты, где билетные кассы, а какой это город? Коля успел прокрутить в голове забавность ситуации, надо же, красный командир боится быть потопленным своими же братьями-краснофлотцами. Но, как учил дедушка Ленин: «Конспияция, конспияция и еще яз конспияция». Не станешь же, в самом деле, с борта махать красным флагом, дескать, свои!

Стояла удивительно теплая, ранняя и дружная весна. Снега уже почти нигде не было, кое-где начала пробиваться первая травка. На деревьях набухали почки. В воздухе стоял чудесный, омолаживающий запах талого снега, прошлогодних прелых листьев и тополиной смолы.

Аушвиц раздавил и Колю, и еще больше Валленштейна своими размерами. На самом деле это был не один лагерь, а целых три, которые так и назывались: Аушвиц-1, Аушвиц-2 и Аушвиц-3. В первом содержались европейцы – голландцы, французы, датчане. Во втором – славяне: поляки, украинцы, белорусы, русские. В третьем – цыгане и евреи. Судя по размерам каждого лагеря, в них содержалось никак не меньше чем по сто тысяч человек.

– Всего миллион, – пояснил штурмбанфюрер из комендатуры лагерей, куда Валленштейн и Коля пришли, чтобы предъявить свои документы и получить пятьдесят евреев. – Точнее, один миллион сорок семь тысяч шестьсот семьдесят два заключенных на довольствии, – с немецкой педантичностью уточнил он. – Я штурмбанфюрер фон Бек, – представился эсэсовец. – Помощник коменданта Аушвица. Мне приказано выдать пятьдесят человек из лагеря Аушвиц-3 комиссару Международного Красного Креста Раулю Валленштейну. Кто из вас Валленштейн? Вы? Попрошу ваши документы.

Валленштейн вяло протянул свои документы. Настроение у него было подавленное. Все то время, пока они шли от станции в комендатуру по дорожкам, посыпанным битым кирпичом, отчерченным белеными бордюрами, он, глядя на огромные заборы с колючей проволокой и наблюдательные вышки по периметру, думал о том, сколько сил и труда одни люди тратят на причинение страданий другим. Еще три-четыре года назад никому бы в мире в голову не могло прийти строить в самом центре Польши целые города для содержания и умерщвления людей. Это даже не фабрика смерти. Это огромный промышленный комбинат, где смерть поставлена на научную основу и ежедневно и ежечасно производится в промышленных масштабах. Еще он подумал, что все эти вышки, заборы, бараки, крематории никак не вяжутся с этим солнечным весенним утром. Что концлагерь самим фактом своего существования оскорбляет и оскверняет весеннее солнце, синее небо, летающих ласточек и даже молодую зеленую травку, которая только начала проклевываться из-под земли.

– Извините, а генерал-полковник Людвиг Бек, бывший начальник Генерального штаба, вам случайно не родственник? – спросил Валленштейн.

– Это мой родной дядя! – Бек-младший запунцовел от удовольствия быть в родстве со знаменитым человеком. Начальник Генерального штаба – это начальник Генерального штаба, что ни говори. Хоть и бывший. Недаром его даже за рубежом знают и помнят.

С этой минуты Валленштейн в лице фон Бека приобрел если не друга, то, по крайней мере, союзника. Вовремя заданный вопрос о дяде добавил Валленштейну симпатии, эсэсовец почувствовал бескорыстное желание сделать что-нибудь приятное для него. Повеяло смрадом. Валленштейн осмотрелся и увидел, как над одним из лагерей возвышаются две кирпичные трубы, из которых валил густой черный дым.

«Крематорий», – догадался Валленштейн.

Его передернуло от мысли, что и он, умный, образованный, талантливый, сильный человек, мог бы сейчас находиться по другую сторону забора, изможденный, одетый в безобразную и уродливую полосатую робу, только потому, что он – еврей, родись он не в нейтральной Швеции, а в Бельгии, Голландии или в той же Германии. Возможно, это именно его плоть, прожарившись и сгорев в топке, превращалась бы сейчас в смрадный дым.

Штурмбанфюрер, по армейским меркам – майор, оказался на редкость любезным и обходительным. Он без конца сыпал шуточками и каламбурами, интересовался берлинскими новостями, а когда узнал, что Валленштейн и его спутник были в Берлине только проездом, не смутился и тут же перевел разговор о новостях шведских, спросил, здоров ли король, какая погода в Стокгольме, спокойно ли было море, когда они переправлялись на пароме в Копенгаген? Сидит ли еще Русалочка на камне в Копенгагене?

«И как они тут живут? – подумал Валленштейн, который стал уже уставать от ненавязчивой болтовни штурмбанфюрера. – И как он может вот так, как ни в чем не бывало, шутить и сыпать своими плоскими остротами в этой обители скорби, когда всего в сотне метров отсюда ежечасно и ежеминутно живут и страдают в неизъяснимых мучениях больше миллиона людей?! Таких же теплокровных, со своими молитвами и надеждами. Со своими маленькими радостями и печалями, которые все в один миг перечеркнула война. Он, пожалуй, и в самом деле решил, что имеет право… Нет! Они все, кто носит эту страшную черную эсэсовскую униформу, решили, что имеют Богом данное право решать чужие судьбы! Да кто вы такие есть, чтобы здесь и сейчас решать, кому жить, а кому настал черед вылететь дымом в трубу крематория?!»

Штурмбанфюрер крутанул ручку телефонного аппарата.

– Але, Шмольке? Партия готова? Выводите.

И, обратившись к Валленштейну и Коле с самой очаровательной улыбкой, доложил:

– Герр Валленштейн, герр Неминен, партия заключенных численностью пятьдесят человек готова к отправке. Можете получить ее в ваше полное распоряжение прямо сейчас.

И у Валленштейна, и у Коли заколотилось сердце. Это они, они! Сейчас именно они сделают свободными этих людей, подарят жизнь пятидесяти себе подобным, пятидесяти соплеменникам и единоверцам Валленштейна. Нужды нет, что они никогда не были знакомы, а через несколько дней расстанутся навсегда. Зато это они подарили им самое ценное и дорогое – жизнь, то есть право дышать, ходить, говорить, творить и смотреть на солнце.

Они хотели уже броситься к воротам лагеря Ауш-виц-3, как были остановлены фон Беком:

– Позвольте вас спросить. Вы хотите получить их прямо так?

– Как – «так»? – не понял Коля и не к месту встрял с вопросом.

– Как они есть? – уточнил штурмбанфюрер.

– Ну да, – подтвердил Валленштейн.

– Видите ли, – замялся обходительный и любезный эсэсовец. – У меня приказ оказывать вам полное содействие. Я не понимаю, для чего вдруг понадобилось отпускать доходяг-евреев, но приказы не обсуждаются, а выполняются, и я его понимаю буквально. То есть я готов оказывать вам полное содействие во всей этой каше с полусотней евреев вплоть до того момента, когда вы вместе с ними пересечете границу Рейха.

– И в чем заминка? – не понял Валленштейн.

Штурмбанфюрер отвел глаза.

– Как бы это выразиться поделикатней?.. – защелкал он пальцами. – Они прошли специальную обработку, перековку трудом, так сказать, и поэтому могут показаться вам несколько… несколько подавленными, – нашел наконец нужное слово фон Бек.

– Какие есть, – философски вздохнул Валленштейн.

– Я бы все-таки рекомендовал вам не отказываться хотя бы от конвоя. По крайней мере, пока вы не посадите их на паром.

– От конвоя?! Не надо никакого конвоя! – решительно запротестовал Валленштейн. – С этой минуты они свободные люди и находятся под юрисдикцией Красного Креста.

– Да, свободные-то – свободные, только намаетесь вы с ними, герр Валленштейн.

– Извините, это не ваши заботы! – отрезал Валленштейн.

– И слава богу, – подтвердил штурмбанфюрер.

Через несколько минут они втроем подошли к огромным воротам лагеря Аушвиц-3. Возле ворот, в окружении солдат с автоматами на шеях и с собаками на коротких поводках, стояли, сбившись в кучу, люди в гражданской одежде, явно с чужого плеча. Двадцать пять мужчин и двадцать пять женщин. Они затравленно косились на рвущихся с поводков овчарок, которые, видимо, были специально натасканы на каторжников. Гражданская одежда не могла сбить с толку умных собак. От людей исходил запах неволи, тот самый, на который и науськивали псов во время обучения. Всякий, кто источал этот запах, как и всякий, кто был не в униформе, воспринимался ими как враг и источник опасности, который надлежало немедля загрызть. Валленштейн поднял глаза и чуть выше ворот прочел издевательски-циничную надпись: «Arbeit macht frei!»

От группы конвоиров отделился шарфюрер.

– Группа заключенных готова к этапированию, господин штурмбанфюрер, – отрапортовал он, вскинув руку в фашистском приветствии.

– Молодец, Шмольке, – одобрил фон Бек.

Шарфюрер протянул помощнику коменданта большой пакет из плотной бумаги.

– Паспорта заключенных, – пояснил он. – А вот список.

Штурмбанфюрер обернулся к Валленштейну и спросил:

– Будете сверять?

– Будем, – решительно кивнул Валленштейн.

Сверка заняла минут двадцать. Убедившись, что все освобожденные действительно евреи, Валленштейн посмотрел на спасенных им людей. Худые, с каким-то мрачным блеском в потухших глазах, они молча стояли напротив него. Теперь, когда люди были свободны и переходили в его распоряжение, он решительно не знал, что с ними дальше делать. Та легкость, с которой был решен вопрос об освобождении узников, обескуражила его. Всего неделю назад, в Колиной мастерской, Валленштейн высказал свое предложение об освобождении евреев как почти фантастический прожект, и вот – они свободны. Осталось только вывезти их из Рейха.

Как он их будет вывозить, Валленштейн не знал. Он сам был иностранцем в Рейхе и не до конца понимал тот «новый порядок», который установили нацисты. Польша, например, стала называться генерал-губернаторством, Чехия – протекторатом. Что это значит? Существуют ли старые границы и каковы правила их пересечения? Для того чтобы освобожденные евреи достигли наконец Швеции, им придется пересекать целых три границы. Достаточно ли будет тех паспортов, что находятся в большом пакете, или необходимо выправить в комендатуре дополнительные документы?

Штурмбанфюрер с насмешкой наблюдал за растерянностью Валленштейна. Он понял, в какую непростую ситуацию поставил себя комиссар Красного Креста, и получал удовольствие от этой ситуации. Евреи тем временем стояли все так же, сбившись в кучу. Никто из них не проронил ни одного слова. Они вообще не проявляли никаких эмоций и, казалось, были полностью равнодушны к своей участи.

– Господа, вы свободны! – обратился к ним Валленштейн.

Угрюмое молчание было ему ответом. Евреи даже не шелохнулись.

– Вы свободны, господа, – уже менее уверенным тоном объявил Валленштейн.

Та же реакция. Вернее – никакой реакции. Стоят, молчат, жмутся друг к другу. Только собаки надрываются на поводках. Штурмбанфюрер развеселился уже в открытую.

– Так вы ничего с ними не добьетесь, – со смехом обратился он к Валленштейну. – Содержание в нашем лагере строится на инстинктах, а не на выполнении сознательных действий. Они уже отучились думать. У них парализована воля.

– Зачем? – встрял с вопросом Коля.

– Иначе мы не смогли бы их охранять. Их – миллион! А охранников всего несколько сотен. Для того чтобы гарантировать соблюдение порядка и предотвратить массовый бунт, всех заключенных попускают через программу устрашения. После этого они становятся ручными и покладистыми. Да вы и сами это видите.

Он повернулся к евреям и так же весело скомандовал:

– Ну, вы, стадо! В колонну по четыре становись!

Евреи послушно выстроились в колонну.

– Видите, как с ними нужно?

И Валленштейна, и Колю передернуло от омерзения. Людей довели до состояния зомби. Они послушно и апатично выполняли команды, но совсем разучились руководить своими действиями.

– Не расстраивайтесь, – утешил Валленштейна фон Бек. – Я же говорил, что мне предписано оказывать вам любую помощь. Я буду считать свою миссию выполненной только тогда, когда вы покинете территорию Рейха. Шмольке!

– Я, господин штурмбанфюрер! – отозвался Шмольке.

– У вас все готово?

– Так точно, господин штурмбанфюрер. Как вы и приказывали – два грузовика с запасом бензина и сухой паек на трое суток из расчета на пятьдесят человек конвоируемых, одного старшего, двух водителей и восемь человек конвоя.

– Молодец! – похвалил его фон Бек.

– Разрешите начинать посадку?

– Начинайте.

Будто специально так было задумано, но в эту минуту к строю подкатили два грузовых «опеля». Кузова их были закрыты тентом без всяких опознавательных знаков.

– Ну, животные, – обратился к евреям Шмольке. – Мужчины в одну машину, бабы – в другую. Быстро.

Евреи моментально разделились по половому признаку и с удивительным проворством, которого трудно было ожидать от их апатичности, попрыгали в кузов. Последними туда залезли охранники с собаками.

– Ну, с Богом, Шмольке, – напутствовал штурмбанфюрер. – Через три дня жду вас с докладом об исполнении. Проследите, чтоб ни одного жида из этой партии не осталось в Рейхе.

– Так точно, господин штурмбанфюрер! – гаркнул Шмольке.

– Лично проследите за посадкой на паром.

– Так точно.

Фон Бек посмотрел в кузов. Из-за спин конвоиров выглядывали освобожденные евреи, взирая на окружающий мир все так же равнодушно, будто все происходящее нисколько их не затрагивало. Глаза его недобро сверкнули.

– Повезло вам, рожи жидовские, – ласково обратился он к ним с напутственным словом. – Не то через месяц-другой пошли бы вы на удобрение. А так – еще поживете, еще поскрипите. Езжайте и помните о высоком гуманизме национал-социализма.

– Трогай, – обратился он к Шмольке.

Шарфюрер забрался в кабину первой машины, Валленштейн и Коля втиснулись в кабину второй. Ехать в кузове со вчерашними заключенными было жутко. Мороз пробирал всякий раз, когда они перехватывали тусклый, ничего не выражающий взгляд узника.

Трудно было переоценить любезность фон Бека и расторопность Шмольке. Без него Валленштейн намучался бы и с евреями, и с администрацией порта. Все хлопоты взял на себя шарфюрер.

До Копенгагена ехали почти без остановок. Останавливались только затем, чтобы долить в баки бензин, предусмотрительно запасенный в железных бочках, и для того, чтобы вывести людей на оправку. Через сутки, проехав почти всю Германию с запада на восток, они были на месте.

Валленштейн не представлял себе, как можно достать пятьдесят два билета на один паром, но Шмольке, несмотря на свой малый чин, двинул прямо к начальнику порта, и тот, увидев черную униформу, которая наводила ужас на всю Европу, моментально все организовал. Через несколько минут после прибытия в порт Шмольке вручил Валленштейну пятьдесят билетов третьего класса и два билета в первый класс на вечерний паром.

– Спасибо вам огромное, – Валленштейн с чувством пожал руку расторопного эсэсовца. – Даже не знаю, что бы мы без вас делали.

– Пустяки, – отмахнулся Шмольке. – Дело привычное.

– Наверное, вы можете возвращаться?

– Виноват, никак нет, – возразил шарфюрер. – У меня приказ – проконтролировать, чтобы все освобожденные покинули Рейх.

– Ну вы, стадо, – обратился он к евреям. – До посадки на паром из машин не выходить. На оправку будем выводить по двое каждые три часа.

Евреи все так же понуро молчали, никак не выдавая своих эмоций. То, что они способны еще понимать человеческую речь, было видно только потому, что ни один из них не попытался выбраться из машины.

– Зачем же вы так, – попытался урезонить шарфюрера Коля. – Они уже свободные люди.

– «Свободные люди!» – передразнил Шмольке. – Незачем их распускать. Вы, помяните мое слово, еще намучаетесь с ними.

Как в воду глядел эсэсовец!

Время до отправки парома тянулось мучительно долго. Коля и Валленштейн истомились от ожидания, прохаживаясь возле машин с евреями. Оба то и дело посматривали на часы.

Наконец объявили посадку, и Шмольке скомандовал:

– К машине!

Евреи высыпали на бетон, Шмольке снова построил их в колонну и под конвоем восьми автоматчиков довел до самого трапа. Мирные пассажиры со страхом и неприязнью озирались на них.

Возле трапа Шмольке остановил колонну.

– Справа по одному на паром – марш! – отдал он последнюю команду.

Евреи понуро потянулись гуськом на борт.

– Ну, – обернулся он к Валленштейну и Коле. – Теперь, кажется, все. Вы там с ними построже. А то мало ли что у них на уме. Нелюди, истинный Бог – нелюди.

– Спасибо вам еще раз, – Валленштейн снова пожал эсэсовцу руку и поспешил на паром. Билеты на всех были у него.

– До свиданья, – попрощался Коля.

– Хайль Гитлер, – вскинул руку Шмольке.

Рассадив освобожденных евреев в общем кубрике третьего класса, Валленштейн поднялся в первый. За всю дорогу он ни разу не спускался к своим подопечным. Стыдясь признаться в этом самому себе, Рауль боялся освобожденных. Что-то нечеловеческое, потустороннее было и во взглядах, и в манере поведения этих людей. Валленштейн вспомнил, что вот уже вторые сутки он не слышит ни одного голоса, ни одного звука от вчерашних узников. Все команды они выполняли с молчаливой покорностью. Сутки назад они были обречены на смерть, сейчас стали обреченными на жизнь, от которой не привыкли ждать ничего, кроме страданий и унижений.

Коля, правда, пару раз за ночь спускался их проведать, но каждый раз поднимался в свою каюту с большим облегчением.

Евреи ехали все так же молча.

Утром Валленштейн недосчитался троих, двух мужчин и женщину.

– А где же еще трое? – растерянно спросил он, обводя взглядом оставшихся.

И снова тишина в ответ.

Коля, у которого стали сдавать нервы, схватил ближайшего к нему мужчину за шиворот и стал яростно его трясти, приговаривая:

– Где еще трое?! Где еще трое?! Где еще трое?!

Мужчина ничего не ответил, только взглядом показал за борт.

Из толпы выделился старый еврей с очень грустными глазами и вислым носом.

– Отпустите его, мой господин, – обратился он к Коле тихим голосом. – Их больше нет.

– Как нет?! – в один голос воскликнули Коля и Валленштейн.

– Видите ли, – стал объяснять старик. – Это были плохие люди.

– Как – плохие? – вырвалось у Коли.

– Один из них, еще до того как его посадили самого, донес на своего соседа, что он еврей. Соседа арестовали и направили в Аушвиц-3. Месяц назад его сожгли, но он успел узнать своего доносчика, которого тоже арестовали, но только позднее.

– А второй?

– Второй был… – старик замялся. – Как 6bi вам сказать понятнее? Второй был осведомитель. Он рассказывал администрации лагеря о разговорах и настроениях. Немцы всякий раз убивали храбрых людей, которые не сломались в лагере, а он получал масло и сахар.

– Ну а женщина?

– Эта женщина попала сюда обманным путем. Вместо нее должна была ехать другая, но она уединились со Шмольке и сумела-таки уговорить его внести ее в список. Ту женщину вычеркнули, а эту вписали. А это не очень красиво – выживать за чужой счет.

– Вы-то откуда все эти подробности знаете?! – удивился Коля.

– В лагере очень трудно что-либо утаить, – вздохнул старик.

Московский корреспондент английского агентства Рейтер г-н Кинг обратился к Председателю Совета народных комиссаров И. В. Сталину с письмом, в котором просил ответить на вопрос, интересующий английскую общественность.

Тов. Сталин ответил г-ну Кингу следующим письмом.

Господин Кинг!

Я получил от Вас просьбу ответить на вопрос, касающийся роспуска Коммунистического интернационала. Посылаю Вам ответ.

Вопрос: «Британские комментарии по поводу решения о ликвидации Коминтерна были весьма благоприятными. Какова советская точка зрения на этот вопрос и на его влияние на будущее международных отношений?»

Ответ: Роспуск Коммунистического интернационала является правильным и своевременным, так как он облегчает организацию общего натиска всех свободолюбивых наций против общего врага – гитлеризма.

Роспуск Коммунистического интернационала правилен, так как:

A) Он разоблачает ложь гитлеровцев о том, что «Москва» якобы намерена вмешиваться в жизнь других государств и «большевизировать» их. Этой лжи отныне кладется конец.

Б) Он разоблачает клевету противников коммунизма в рабочем движении о том, что коммунистические партии различных стран действуют якобы не в интересах своего народа, а по приказу извне. Этой клевете отныне также кладется конец.

B) Он облегчает работу патриотов свободолюбивых стран по объединению прогрессивных сил своей страны, независимо от их партийности и религиозных убеждений, в единый национально-освободительный лагерь – для развертывания борьбы против фашизма.

Г) Он облегчает работу патриотов всех стран по объединению всех свободолюбивых народов в единый международный лагерь для борьбы против угрозы мирового господства гитлеризма, расчищая тем самым путь для организации в будущем содружества народов на основе их равноправия.

Я думаю, что роспуск Коммунистического интернационала является вполне своевременным, так как именно теперь, когда фашистский зверь напрягает свои последние силы, необходимо организовать общий натиск свободолюбивых стран для того, чтобы добить этого зверя и избавить народы от фашистского гнета.