ИГОРЬ ВОЛОДИН

В Питере я проторчал неделю, каждодневно навещая следственные органы государственной безопасности, интересовавшиеся вопросами, на удивление далекими от существа возбужденного уголовного дела, а именно: в чем состоит мой сегодняшний бизнес, какое у меня мнение об американском партнере Соломоне, с кем из представителей русскоязычной эмиграции общаюсь, что представляет из себя род их занятий и образ жизни, звонил ли мне кто-нибудь в гостиницу из Москвы или из Америки? Да, и такой вопрос звучал из уст следователя - молодого интеллигентного человека со скучным лицом и голосом, в котором превалировали небрежные интонации, неприятно воздействующие на сознание.

То ли гэбэшники считали меня за дурака, то ли сознательно переигрывали, так или иначе, я уяснял, что интерес к моей персоне у них угасает и вскоре меня отпустят с миром.

Вероятно, им удалось выйти на живой и горячий след, а оттого процедура моих допросов становилась все более формальной и даже надуманной.

Красавица солистка меня уже не навещала, разрабатывая, видимо, иные, более перспективные в финансовом и информационном планах объекты, и я прекрасно высыпался, хотя особенного удовольствия от сна, не потревоженного присутствием рядом жаркого женского тела, не испытывал.

Тофика, по словам следователя, освободили, он уехал в Москву, и данный факт царапнул мое сознание, ибо кавказский друг, зная, что я торчу в гостинице, даже не удосужился на телефонный звонок мне, попавшему благодаря его вольным или невольным аферам в глубокую и вонючую лужу. С другой стороны, такая его позиция поселяла неосознанную тревогу и подозрения.

Соломон сразу же по приезде в Москву отзвонил мне, сказав, что наклюнулось какое-то дельце и он отбывает на неделю в Тамбов, но вот закавыка: ему нужны наличные, и не мог бы я попросить своих друзей одолжить ему сумму в размере причитающейся доли за «линкольны»?

Просьба показалась мне странной, и я ответил отказом.

Впрочем, вся эта странность разъяснилась сразу же по моему прибытию в родной город, куда наконец меня отпустили питерские гэбэшники: незамедлительно отправившись с вокзала в офис, я обнаружил там по-хозяйски расположившихся незнакомцев, активно пользующих нашу оргтехнику, кухонную посуду и мебель.

Секретарша Мария, покорно прислуживающая наглым пришельцам, воззрилась на меня, как на воскресшего мертвеца.

Из ее объяснений, происходивших на фоне щелкающего факса, попискивающих компьютеров и трезвонивших телефонов, следовало, что Соломоша, заявив ей, будто меня посадили на пятнадцать лет, спешно сдал офис в субаренду какой-то фирме, содрав с нее плату за два года вперед, впарил до кучи вселенцам наше имущество и - отбыл в Соединенные Штаты. По мнению Маши, сохранившей за собой прежнюю должность, - навсегда!

Слушая ее, я посматривал на занятых рабочей суетой незнакомцев, не удосуживающихся оказать мне ни малейших знаков внимания, однако превосходно понимающих смысл нашего диалога с перешедшей в иное владение секретаршей. По крайней мере, на лицах деловых ребят отчетливо угадывалась готовность к конфликту. Со мной, естественно. Способным по наивности приняться за интенсивную накачку несуществующих прав.

Не обременяя ни себя, ни возможных оппонентов выбросом негативных эмоций, я спустился в метро и по прямой ветке поехал домой, пытаясь осознать сложившееся положение.

Соломоша, ясное дело, струсил. Но почему? Объяснений тут существовало как минимум два.

Первое: Тофик и его кареглазая компания, изменив цвет радужной оболочки на ясно-голубой, могла выставить нам громадную неустойку за контрабанду, заявив, что во всем виноваты мы и только мы.

Подобное обвинение, не учитывавшее загадочных манипуляций Аслана с бензобаками, отличалось изрядной натяжкой, однако в теории не исключалось, а мой позорно бежавший партнер к тому же ни о каком Аслане не ведал.

Вариант номер два: Соломошу могли взять за хобот гэбэшники. Раньше, может, он и поюливал с ними - застойно-благодушными, а сейчас, благодаря инциденту с контрабандой, те запросто могли пойти на шантаж, потребовав от него каких-либо конкретных услуг.

В этом случае, надо полагать, Соломоша выразил согласие и - свинтил на свою виллу, сочиняя по дороге текст предназначенной для ФБР повинной.

Вот версии. Лежащие на поверхности. Впрочем, есть и еще одна: усталость от безрезультатности дел за последний год, от серой и опасной российской жизни, от череды больших и малых неудач…

Ну а лукавство господина Спектора, связанное с продажей офиса, хотя и вызывало у меня досаду, в целом воспринималось мною снисходительно: не компенсировать утрату отданных Фире денег этот персонаж из уже прошлой - с сегодняшнего дня - жизни, конечно же, не мог. И обвинять тут следовало не столько Соломошу, сколько его органические рефлексы. Ну а рефлекс - чего с взять, с рефлекса?

Я вошел в квартиру, услышав знакомый гуд токарного станка: папаня занимался трудами праведными.

Выйдя на пенсию, он установил на лоджии двойные рамы, соорудил стены из пенопластовых блоков, обшив их лакированной вагонкой, затем вывел в образовавшуюся комнатку дополнительную батарею и устроил себе теплую комфортабельную мастерскую с точилом, миниатюрными токарным и фрезерным станками, инструментальным стеллажом и кучей разнообразных слесарных приспособлений.

Из мастерской папаня не вылезал, ваяя в ней ружья и пистолеты для подводной охоты, которой, несмотря на преклонный возраст, до сих пор увлекался, выезжая совместно со мной на заповедные речки и озера, затерявшиеся в глубинах не граничащих с Московской областью регионов.

Ружья, каждое из которых обладало мощнейшими боевыми характеристиками, успешно продавались специалистам, и папа, как; правило, оставлял в личном арсенале два своих последних наилучших шедевра, но и они вскоре покидали дом, смененные последующими новинками, демонстрирующими, что принцип «нет пределов совершенству» - в данном случае абсолютно справедлив.

Звоня отцу из Питера, я умалчивал о постигших меня неприятностях, но теперь настала пора поделиться ими, выслушав совет искушенного в превратностях судьбы человека.

– К нашему берегу все, что полегче, - говно и бревна, - вздохнул папа, дослушав мою печальную историю. - Дурак ты! Я бы сразу с этими бензобаками паленое учуял. И мне почему не позвонил? Пришли бы еще с обыском…

– И чего?

– Володька на рыбалку собрался, просил меня кое-что достать… «Кое-что» являло собой двухсотграммовые тротиловые шашки с детонаторами и бикфордовом шнуром, лежавшие в гардеробе; мой двоюродный братец Вова был заядлым рыбаком и часто пользовался взрывчаткой.

Некоторое время мы с папой препирались на тему, чья дурость - его или моя - приведет нас на каторгу, а в итоге вялой пикировки, закончившейся вничью, родитель молвил:

– Ты сейчас не ментов бойся, сынок, а разбойников.

– Так, - сказал я. - Это здраво. Но все-таки поясни.

– А чего пояснять? - пожал плечами папа, разгладив седые волосы на испещренной шрамами голове. - Если будут искать стукача, да не найдут, начнутся поиски номер два: козла отпущения. А ты кто таков, чтоб тебя не напрячь? Что, не знаешь, как оно конструируется?

– И выводы?

– Пересидеть нам с тобой где-то надо, - сказал папа. - Консервируем хату, садимся в «Мерседес» и - привет. Финансовый кислород в баллонах под давлением, перекантуемся. У Володьки, например. Его-то рыцарский замок, надеюсь, не засветил?

– Как можно, папа. При жизни на измене и обломе…

Брат Вова помимо квартиры владел домом в Люберцах, стоявшим над огромным подмосковным карьером, в живописном местечке, имевшем просто-таки швейцарский ландшафт благодаря голубой воде, белому песочку, островам с валунами и хвойным лесом, окружавшим этот дивный уголок чудом уцелевшей природы.

– Тогда обедай и иди в гараж, - вынес отец резюме. - Оружие бы тебе…

– Не драматизируй, - отмахнулся я. - Есть еще время, муть после шухера не устоялась, а потому если в стратегии ты прав, то в тактике мы порем горячку.

– Ты можешь пойти мне навстречу?

– Могу.

– Тогда иди. В гараж. И пистолет возьми. Патроны от мелкашки - в сортире, в шкафу.

– Еще один криминал, - уныло вздохнул я, разогревая в микроволновке тарелку с борщом.

Папа конструировал подводные пистолеты, гарпун из которых вылетал благодаря пороховым газам из мелкокалиберных гильз, замазанных в целях гидроизоляции пластилином. Помимо холостых патронов в пистолет могли заряжаться и боевые: длинный тридцатисантиметровый ствол, хотя и был лишен нарезки, выплевывал свинец довольно-таки мощно и кучно.

Я зарядил полную обойму, сунул громоздкое оружие под дубленку и побрел, опасливо озираясь, в сторону гаражей.

В этот утренний час буднего дня стоянка была пуста, и в моем закутке буксовал, застряв в снегу, какой-то неизвестный «олдсмобиль» с затемненными стеклами, подталкиваемый сзади двумя раскрасневшимися от усилий лицами кавказской, как принято называть, национальности.

– Друг, помоги!

Прижимая рукой выскальзывающее из-под дубленки оружие, я направился в сторону багажника запершего выезд автомобиля, но тут открылась его задняя дверца, и прежде чем я успел, уже сообразив, что именно происходит, оказать должное сопротивление, оказался в тисках втаскивающих меня в салон рук, а после запястья мои больно сдавили узенькие наручники, на рот легла липкая лента, и «олдсмобиль» уверенно, без пробуксовки тронулся с места.

Позевывая, к шлагбауму на выезде направился сторож, одетый в валенки и драную доху, - электропривод шлагбаума то и дело ломался, и бело-красную толстенную трубу приходилось поднимать вручную.

Я затравленно понимал, что меня увозят на гибель.

«За что, суки?!»

Человек, сидевший рядом с шофером, не торопясь обернулся в мою сторону.

Это был Тофик. И взгляд его - брезгливо-ледяной, ненавидящий - не предвещал ничего благоприятного.