Книга: Балатонский гамбит
Назад: 6
Дальше: 8

7

Йохан осторожно взял Маренн на руки и поднял ее на БТР. Она тяжело дышала, кашляла, в уголках губ выступила кровь.
— Что? Что? Куда? — спрашивал он встревоженно и вытирал марлей испарину на ее лбу, сочащиеся кровяные сгустки. — Поехали! — приказал водителю. — Быстро! В госпиталь! Как ты здесь оказалась?
— Ничего. Ничего серьезного, — она облизнула губы, прислонившись головой к его руке. — Только царапнуло. Впервые за две войны, — она закашлялась, потом, проглотив слюну, продолжила. — В восемнадцатом году я девчонкой бежала под огнем французских пушек, и хоть бы один осколок задел меня, а тут… Трудно дышать, — она посмотрела ему в лицо большими зеленоватыми глазами, слезившимися от боли.
Он прижал ее к себе.
— Крамер, доктора Виланда мне, — приказал оберштурмфюреру.
— Слушаюсь, — через минуту тот передал трубку. — Доктор Виланд, штандартенфюрер.
— Мартин! — Йохан прижал трубку плечом к щеке. — Ким ранили на передовой. Я везу ее. Я не знаю, что с ней, это ты мне скажешь, что с ней. Приготовься.
— Мартин, ничего страшного, — Маренн подняла голову. — Не пугайтесь. Я думаю, задета периферическая доля легкого. Нет, пуля прошла по касательной, просто царапнула и все. Небольшое кровотечение. Нужно будет сделать надрез, дренировать, перетянуть сосуд и наложить шов, пустячное дело, не волнуйтесь. Нет, что вы, никаких серьезных сосудов не задето, я уверена, иначе кровотечение было бы намного сильнее. Приготовьте самую тонкую шелковую нить. Я говорю вам, не волнуйтесь, Мартин, я же знаю все. Все обойдется.
— Ты понял? Жди!
БТР притормозил.
— Что встали? — Йохан отдал трубку и повернулся к водителю.
— Да кто их знает.
В узкой горловине между двух заросших деревьями холмов ревели моторы, кричали люди.
— Объезжай их, — приказал Пайпер.
БТР круто развернулся, но Маренн даже не почувствовала этого. Йохан удержал ее, заботясь, чтобы ее не качнуло.
— Виланд сказал, что больше ничего серьезного не будет, — проговорила она, прижимаясь к его груди, — он сам справится, и я решила отправиться к тебе. Он сказал, вы помешались на нем, фрау Ким. Он на вас помешался, а вы на нем.
— У него один диагноз для всех, — Йохан улыбнулся и поцеловал ее в висок. — Как он только лечит? Я сам приеду.
— Я не боюсь, я прекрасно ориентируюсь, я давно привыкла. Я остановила БТР и попросила, чтобы меня подвезли. Но по пути я встретила полковника Брандта, это врач из семнадцатого армейского корпуса. Я его знаю еще с Польши. Он попросил меня дать совет насчет состояния одного офицера, он сильно обгорел. Я сошла с БТРа и поехала с ним…
Она снова закашлялась, изнутри прорвался характерный хлюпающий звук. Она замолчала, зажав рот рукой.
— Но госпитали не располагаются на переднем крае, — он приподнял ее, чтобы ей было легче дышать. — Как произошло, что ты очутилась под самым носом у большевиков?
— Я увидела лисицу, — она смущенно улыбнулась, капелька крови скользнула по губам.
— Лисицу? — Йохан вытер кровь, внимательно посмотрел на нее. — Какую еще лисицу?
— Ну, самую обыкновенную, рыжую. Она юркнула в те развалины, около которых меня подбили. Я пошла, чтобы посмотреть, куда она побежала.
— Это все из-за лисицы? Она ловила лисицу, — Йохан покачал головой, в его глазах она прочла нежный упрек. — Ты забыла о снайперах? О своем звании?
— Нет, я не забыла о снайперах. А о звании тем более, — она провела пальцами по его щеке. — Но я думала: еще рано, туман, я успею.
— Хорошо, что снайпер у них тупица или просто неопытный. Но больше не надо говорить, молчи.
Она снова начала кашлять. Кровь пошла сильнее.
— Дай мне снега, — попросила она.
— Снега?
— Да, да, снега, надо что-то холодное.
— Но он же грязный.
— Это не имеет значения.
— Стой! — приказал Пайпер водителю.
БТР замер.
— Крамер, принесите снег!
Оберштурмфюрер спрыгнул с машины, набрал снег в фуражку, протянул Маренн. БТР снова тронулся. Она брала снег щепотками и клала в рот, заставляя себя глотать его. Крови действительно стало меньше.
* * *
Через несколько минут БТР на полной скорости въехал во двор госпиталя и остановился перед крыльцом. Доктор Виланд выбежал навстречу.
— Как? Как это все получилось?
— Зачем ты ее отпустил? — Йохан осторожно спустился с БТРа, держа Маренн на руках.
— Я отпустил?! — Виланд развел руками. — Меня здесь кто-нибудь спрашивает? Она решила и пошла. А что, куда — разве меня касается!
— Мартин, успокойтесь, это ерунда, просто задело, — Маренн протянула руку и едва коснулась пальцами его локтя.
— Ну что ты встал? — одернул его Пайпер. — Куда нести? В операционную?
— Да, да, в операционную, сюда, — Виланд почти бежал впереди.
Йохан бережно положил Маренн на стол. Пока санитары снимали с нее обмундирование, он взял Виланда под руку и вывел в соседнюю комнату.
— Это, правда, не серьезно?
— Я не знаю, Йохан, надо смотреть, — доктор сдернул очки и начал их отчаянно тереть, как всегда, когда волновался. — Сейчас будем смотреть. Если все так, как она говорит, и пуля задела периферическую долю, далеко от корня, то действительно ничего страшного нет. Ранение пустяковое. Правда, пустяковое для крепкого мужика, у которого мускулатура, масса. А фрау Ким — женщина тонкая, она же, как тростинка, тонкая, для нее все — испытание. У нее тело разве что не просвечивает. Для красоты — хорошо, но вот для ранений — плохо, все внутренние органы под ударом, мало защищены. Но это еще полбеды. Страшно другое, — Виланд сделал паузу, скулы дернулись на лице.
— Что? Что, говори, — Йохан неотрывно смотрел на него.
— Придется делать наркоз, эфирно-кислородный, а для нее любой наркоз чрезвычайно опасен. У нее слабое сердце, Йохан. Очень слабое. В сорок втором году у нее был сердечный приступ, от усталости, прямо у меня в госпитале. Тогда нам с трудом удалось поставить ее на ноги, пришлось делать катетеризацию. Это хорошо, что я оказался рядом, и все случилось в госпитале, а если бы в гостинице или на обратном пути в самолете, был бы летальный исход. Такие болезни не лечатся, их можно приостановить, но только не при том образе жизни, который она ведет. Скорее всего, после смерти Штефана в сорок третьем все только усугубилось. Наркоз — это огромная нагрузка на сердце. Я не знаю, как она его выдержит.
— Мы будем делать все просто под новокаином, — Маренн поднялась на локте, услышав слова Виланда. — Мартин, идите сюда. Не надо там шептаться. Я все равно все слышу. Новокаина будет достаточно. Не надо никакого наркоза.
— Но, фрау Ким, — Виланд надел очки и вошел в операционную. — Ведь новокаин не гарантирует…
— Я все знаю, Мартин, — она снова опустила голову и закашлялась. — Если что, я потерплю, я не боюсь боли. Но так будет быстрее. Меня ведь ждут раненые солдаты, у меня приказ, мне некогда разлеживаться под наркозом. Делайте новокаин, и хватит спорить. Мы прекрасно справимся.
— Ну, хорошо, тогда начнем, — доктор немного растерянно поправил халат, надел маску на лицо. — Йохан, — он повернулся к Пайперу, — поезжай в полк. И не надо надрывать мне связь. Я сам тебе сообщу, как все будет.
— Да, поезжай, — Маренн протянула руку. — Не волнуйся.
Йохан подошел, наклонился, взяв за руку, поцеловал ее в глаза.
— Пожалуйста, — негромко попросила она. — Если вдруг за это время позвонит Джилл или еще кто-то из Берлина, ничего не говорите о моем ранении. Джилл ничего не должна знать. Она начнет переживать, а когда находишься далеко и не знаешь, что случилось, можно нарисовать себе ужасные картины, а на самом деле все — ерунда…
— Но не такая уж ерунда, фрау Ким… — возразил доктор Виланд.
— Вы убедитесь, что я права. Я встану сегодня же.
— Это исключено!
— Я останусь здесь, — Йохан прижал ее руку к губам, — в соседней комнате. Пока идет операция.
— Нет, нет, — она отрицательно покачала головой. — Мартин прав, поезжай. Он даст тебе знать. Я прошу. Иначе он будет нервничать, дергаться, все будет только хуже.
— Ну, хорошо. Но как только все кончится, я приеду.
— Я буду ждать, — она прислонилась щекой к его ладони. — Тебе придется обнимать меня с пластырем и перевязкой, — она грустно улыбнулась. — Фрау прогулялась по передовой. С пластырем, наверное, не подходит, штандартенфюрер, — она подняла голову и посмотрела на него.
— Это не имеет значения, — он наклонился и поцеловал ее глаза. — Только лучше, чтобы все поскорее зажило.
— Ну, езжай, езжай, не будем терять время, — она откинулась назад.
— Покиньте операционную, штандартенфюрер, — строго распорядился доктор Виланд.
— А что так сурово?
— Ну, уезжай же…
Йохан вышел в коридор. Доктор Виланд закрыл дверь. Она слышала, как зарычал, отъезжая, БТР.
— Вы считаете, Мартин, что в моем возрасте и с моим положением увлекаться мужчиной моложе меня — это легкомысленно? — спросила негромко Виланда. — Скажите правду, не стесняйтесь.
— Что вы, фрау Ким, — Виланд низко склонился над контейнером, в котором хранились в спирту шприцы. — Я едва ли смею иметь какое-то мнение, не то, что что-то говорить или думать. Это меня совершенно не касается. Более того, говорить о возрасте в вашем случае — это нелепость. У таких женщин, как вы, возраста нет, — он открыл ампулу, набирая раствор новокаина. — А Йохан — это мужественный, смелый человек, настоящий воин, это один из лучших наших командиров. Он абсолютно бесстрашен. Такие мужчины всегда были достойны любви самых красивых женщин.
— Но вы осуждаете меня за то, что я разбиваю семью, — возразила она. — Я не могу вас заставить думать иначе. Но я хочу, чтобы вы знали, Мартин, я не собираюсь разрушать то, что создавалось до меня. Я не собираюсь разбивать семью. Хотя бы потому, что я сама не могу ее заменить. Кто я? Я — такой же солдат. Даже если эта война закончится, будет какая-то другая, и мне придется отправляться на нее. Я выбрала эту дорогу или она выбрала меня, я не знаю. Но у мужчины должна быть гавань, где его любят и ждут. Моя гавань почти всегда пуста. Меня нет дома. Вот и весь ответ.
— Фрау Ким, — Виланд подошел к ней. — Все, что я говорил о семье Йохана, этого не следовало говорить, конечно, особенно мне. Он сам скажет все, что он считает нужным, и лучше меня знает, что сказать и надо ли это. И если он молчит, то меня это вообще меньше всего касается. Я только смутил вас и сослужил Йохану дурную службу. Семья семьей, но, чтобы совершать подвиги, нужно вдохновение. Теперь ведь только подвиги, пожалуй, нас и спасут, никак не меньше. Мужчины часто женятся очень рано, но жизнь испытывает их, меняет их представление и о самих себе, и о тех женщинах, которые им нравятся. Если этого не происходит, то это скорее плохо, чем хорошо. И если двое влюблены, если они счастливы, то кто смеет их осуждать? Это самое прекрасное, что только бывает. Это теперь такая редкость на фоне всего ужаса, который мы переживаем, с которым отчаянно боремся. Фрау Ким, — он осторожно взял ее за плечи, — довольно говорить об этом. Позвольте мне осмотреть вашу рану.
* * *
Когда она открыла глаза, на постели, рядом с ее головой, лежали три белых розы — свежайшие, едва заметного кремового оттенка. Она взяла их, поднесла к лицу. Чудесный, тонкий запах.
— Йохан был здесь? — спросила доктора Виланда, он сидел за столом невдалеке и разбирал какие-то бумаги.
— Да, он приезжал, — Мартин вскинул голову. — Он был здесь целый час, но вы спали после операции.
— Как жаль.
— Как вы чувствуете себя, фрау Ким? — Виланд встал из-за стола и подошел к ней, взял руку, измеряя пульс.
— Совсем неплохо, — она пожала плечами.
— Вы были правы, никаких значительных разрушений легочной ткани мы не обнаружили. Потому перетянули сосуд и наложили двухрядный шов. Сделали перевязку.
— Хорошо. Спасибо, Мартин, — проговорила она, все так же прижимая розы к груди. — Я почти совсем не чувствовала боли, вы работали виртуозно. Несколько неприятных ощущений, и все.
— Благодарю, фрау Ким, — Виланд улыбнулся. — Ваша похвала дорогого стоит.
— У вас хорошая рука, я испытала это на себе. Большое спасибо, Мартин. За все. А Йохан, они уже выдвинулись в первый эшелон? — спросила озабоченно через мгновение.
— Да, они выдвинулись, — ответил Виланд. — Но он приедет. Мне кажется, фрау Ким, — добавил он спустя мгновение, — вас надо отправить в Берлин, в Шарите, там все сделают быстрее и лучше. Вы там быстрее поправитесь.
— Нет, я не поеду в Берлин, — она отрицательно покачала головой. — Я останусь здесь. Все самое серьезное уже позади. Заживет. Мне намного лучше, Мартин.
— Ну, как знаете, — доктор сдался. — Я скажу Йохану, что вы проснулись.
— Я сама скажу, — она медленно поднялась и села в кровати. Чуть поморщилась от боли.
— Но вам нельзя, — Виланд бросился к ней, обхватив за плечи. — Ложитесь, ложитесь немедленно.
— Пожалуйста, не останавливайте меня, — опираясь на спинку кровати рукой, она встала на ноги. — Я вполне могу дойти сама.
— Я помогу вам, — Виланд подхватил ее под руку. — Какая же вы упрямица, фрау Ким. Но надо быть осторожнее, осмотрительнее.
Он подвел ее к столу, усадил на стул.
— Сейчас я свяжусь с ним. Пожалуйста, подождите.
Она добавила три розы к тем тридцати, которые уже стояли в простой стеклянной вазе, и благоухали по-прежнему.
— Я — Пантера-1, — услышала она в трубке его голос.
— Йохан… — она разволновалась, ее голос дрогнул. — Это я.
— Ким? Как ты? — в его голосе она услышала и радостное удивление, и беспокойство.
— Я в порядке. Спасибо за цветы. Мне жаль, что я спала…
— Дайте мне, — доктор Виланд не выдержал. — Это все выдумки, Йохан, она не в порядке. Далеко не в порядке. Ей нельзя двигаться, вставать, а она расхаживает по палате.
— Не слушай его…
— Ты там безобразничаешь? Я приеду. Скоро.
— Приезжай, я жду.
Она отдала Мартину трубку. Он снова взял ее под руку.
— Теперь в кровать, фрау Ким, немедленно. Не дай бог, снова начнется кровотечение.
— Нет, Мартин, — она отрицательно покачала головой, — коли я дошла до стола, принесите-ка мне карточки всех вновь поступивших.
— Зачем? Вам нужен отдых, покой.
— И скажите, пусть приготовят мой мундир. Если я какое-то время не могу оперировать, то я могу помогать вам по-иному. Приказ никто не отменял, я должна исполнять свой долг, как все. Тем более идет подготовка крупного наступления.
— Но я не хотел бы вас перегружать.
— Несите карточки, Мартин. Я посмотрю, кого надо оперировать в первую очередь.
* * *
Он приехал спустя полтора часа и, спрыгнув с БТРа, сразу вбежал в палату.
— Ким…
— В госпитале, штандартенфюрер, неплохо бы надеть халат, — недовольно дернул бровью Виланд, — а не нестись прямо с дороги, на которой грязь, разлитое топливо, чего только нет, сразу в стерильные помещения.
— Какая строгость, доктор Виланд, — Пайпер улыбнулся. — Прошу прощения. Мы пойдем, погуляем.
Он взял шинель и, завернув в нее Маренн, поднял на руки. Она обняла его за шею.
— Как это погуляем? — Виланд вскочил со стула и едва не уронил очки.
— Вот так, погуляем, во дворе. Мы недолго, правда? — он поцеловал ее в щеку.
— Ну, ладно, идите, — Виланд махнул рукой.
Он вынес ее во двор, поднес к БТРу и усадил на броню.
— Мартин сказал, ты уезжаешь в Берлин, — его светлые глаза внимательно смотрели ей в лицо.
— В Берлин? — она удивилась, поправила козырек его фуражки. — Когда это он успел сказать?
— Когда ты спала после операции.
— Но это его мнение, что надо ехать в Берлин, — Маренн положила руки ему на плечи. — Он считает, что там все сделают лучше и быстрее. Я сказала ему, что это не так. Там вокруг меня соберется целая толпа, все будут сожалеть, приедут Ева, Магда, обязательно рейхсфюрер и фрау Марта вместе с ним, может быть, даже фюрер позвонит, если Ева все опишет ему, как следует, в драматическом ключе. Будет много рассуждений, сожалений, вздохов, а лечение ничуть не лучше. Это я точно знаю. Кто будет меня лечить? — она пожала плечами. — Я сама буду себя лечить или кто-то другой под моим руководством. Так это я с успехом могу сделать и здесь. Нет, я остаюсь здесь, я решила. В Берлине ничего не сделают лучше. Мне лучше всего с тобой.
— Штандартенфюрер, — их прервал Крамер, — командир дивизии на связи.
Придерживая Маренн, Пайпер взял трубку.
— Слушаю, бригадефюрер. Да, понял. Слушаюсь, бригадефюрер. Будет исполнено.
Он вернул трубку Крамеру.
— Что? — Маренн тревожно взглянула ему в лицо.
— Мне надо ехать. Сейчас я отнесу тебя в палату.
— Не надо, я дойду сама.
— Об этом не может быть и речи.
Он поцеловал ее и уехал. Опять уехал. Она смотрела в окно, как БТР рванулся с места и на высокой скорости выехал со двора.
— Фрау Ким, — доктор Виланд подошел к ней. — Не поймите меня превратно, но я призываю вас к разумной осмотрительности. Йохану — море по колено. Но вы должны помнить, что у вас слабое сердце. На него сейчас легла большая нагрузка. Йохану я тоже говорил об этом, но он, конечно, вряд ли может себя сдерживать. Он в вас влюблен.
— И я влюблена в него, — ответила она, усаживаясь за стол. — Такая история. Но мы с вами, Мартин, знаем, что любовь лечит лучше других лекарств. Когда человеку хочется жить и жизнь пульсирует в крови, никакая смерть его не возьмет, она уберется и спрячется, ее и днем с огнем не отыщешь.
— Это правда, — согласился Виланд. — Я вам не смею препятствовать, что я еще могу сказать, вы все сами знаете лучше меня, — он вздохнул. — Я только могу дать совет. Пожалуйста, берегите себя, будьте осторожны. Кто мог подумать, что такое случится.
— Порой мне бывает жаль, Мартин, — она снова посмотрела в окно, — что я не могу жить такой жизнью, как большинство женщин. Что мне, по сути, нечего предложить мужчине, кроме себя самой. Я могу быть любовницей, но семья… Для меня это оказалось невозможно, и теперь уже поздно что-нибудь менять.
— Просто не нашлось никого, кто захотел бы вас принять такой, — мягко ответил доктор.
— А вы бы хотели иметь такую жену, как я, Мартин? — она посмотрела на Виланда с улыбкой. — Нет, не чтобы посмотреть в музее, кто и когда ее изобразил и в каком виде. А просто у себя дома, каждый день.
— Я? Об этом даже невозможно подумать, — Виланд смутился, на щеках проступил румянец. — Я же не Йохан Пайпер, чтобы гнать БТРы на полной скорости на противника, стреляя одновременно из всего оружия, какое только есть, это же просто смерч. И не Отто Скорцени, чтобы освобождать Муссолини.
— Я не говорю о том, чтобы освобождать Муссолини, — Маренн села за стол и устало опустила голову на руки. — Освобождать Муссолини и просто любить меня — это совершенно разные вещи. Я всегда хотела, Мартин, чтобы меня просто любили, — призналась она. — Без Муссолини, без всей этой помпы. Это интересно молоденьким девушкам, которые сами ничего не могут достичь в жизни и им кажется, что герои сделают ее интересной. На самом деле, герои делают жизнь часто невыносимой. А я бы хотела жить в тихом доме, нянчить детишек, варить суп и ждать, когда муж придет с работы. Нет, не после освобождения Муссолини, и не после похищения еще какого-нибудь диктатора, а например, из банка. Наверное, это и есть счастье.
— Но ни в каком банке вы не найдете такого мужчину, как Йохан Пайпер, — Мартин пожал плечами. — Для чего это? К тому же вы никогда не откажетесь от своей профессии.
— Не откажусь, — Маренн кивнула. — Теперь уже не откажусь. Но, как ни странно, Мартин, я не всегда хотела ее иметь. А было время, и вовсе не хотела. Даже не думала никого резать и зашивать. И лечить ангину. Никто не поверит, что я когда-то мечтала о принце, который все положит к моим ногам, всю свою жизнь, мечтала, как все шестнадцатилетние дурочки, и мне даже довелось обручиться с одним принцем, настоящим, не сказочным вовсе. Но это все-таки не так удивительно, — она улыбнулась, — как то, что об этом принце я мечтаю и до сих пор. Не о том, чтобы он освободил Муссолини на радость фюреру, а чтобы хоть что-то сделал мне на радость. На самую простую человеческую радость. Ну, хотя бы не изменял, что ли.
— У меня в голове не укладывается, как можно вам изменять, — Виланд посмотрел на нее с недоумением. — Кто может вам изменить? В чем может быть большее счастье? — доктор запнулся. — Вы преувеличиваете. Я говорил о жене Йохана. Да, она милая, но с вами, с вами, фрау Ким, это все никак не сравнится. Это как какие-то другие планеты, другой мир. О такой женщине, как вы, мужчины мечтают, все. Где-то в глубине души мечтает каждый, только их нет. Таких женщин нет. Точнее, их очень мало. Единицы. Ведь вы не только красивы, в вас есть этот шарм, это обаяние. Вы талантливы в своем деле, вы смелая. Вы можете, например, взорвать железнодорожную станцию. Это что-то невероятное даже для меня, для многих мужчин, поверьте. Это какие-то женщины древности, полубогини, только они были таковы, валькирии.
— Нет, Мартин, счастье в том, что я — герой, а она — дурочка. Вот это и есть настоящее счастье. Для некоторых.
— Ну, я не знаю, — доктор махнул рукой и недоверчиво усмехнулся. — Значит, сами они не герои, а только изображают из себя. А я так думаю: если ты не герой, то, сколько ни строй из себя, все равно все выяснится. Правда, не знаю, о ком это вы. О Скорцени? Но он не таков, я думаю. Хотя не знаю. Я его не знаю совсем. Вот Йохана я знаю. Он настоящий герой. И все вполне закономерно. Вы знаете, теперь рейхсфюрер побуждает всех жениться рано, чтобы рождалось как можно больше детей, это у него пунктик. Тем более Йохан служил у него адъютантом в юности. Адъютантам он и вовсе спуска не дает. Сам подбирает им невест. Но мы с вами знаем, что настоящую любовь к женщине мужчина может испытать не раньше тридцати лет, пока что-то не попробует, не испытает в жизни настоящего риска, не познает потерь, скорби, мужественной дрожи перед атакой. Это физиология. Адреналин пробуждает страсть, страсть к женщине, и часто совсем не к той, которую одобрил рейхсфюрер. Страсть, без которой жизнь мужчины бессмысленна, страсть, которая лечит его раны быстрее всяческих лекарств, страсть долгая, возможно, на всю оставшуюся жизнь. Сколько об этом написано романов, сколько сложено прекрасных легенд, еще с самой древности. Любовь — это не только тело, но тело и душа вместе, в унисон. А душа мужчин взрослеет гораздо позже тела. Все ранние браки — только источник будущих страданий. Недаром прежде считалось, что раньше тридцати пяти лет мужчине жениться не стоит. Так что план для рейхсфюрера Йохан выполнил, детей он ему родил, истинных арийцев, как заказывали. Теперь осталось главное, самое главное в жизни, — Виланд улыбнулся. — Любовь, страсть, прекрасная женщина, которой достойны только герои, герои нации, без преувеличения. Валькирия. Настоящий тевтонский рыцарь, закованный в броню, и прекрасная валькирия с длинными волосами. Это достойно древней легенды.
— Вы говорите романтично, Мартин, а часто нас, врачей, считают унылыми занудами, для которых в человеке нет никаких тайн, только одна физиология. Тевтонский рыцарь — это я согласна. Но валькирия, — Маренн грустно покачала головой. — Вы же видите, Мартин, мне привезли цветы на БТРе, и я счастлива. В Берлине мне никто не привозит цветов. И не привозил. А все чаще привозят больных и раненых, на БТРе и просто в санитарном фургоне. Не думаю, что валькирии так радовались бы розам. А я искренне рада, так мало мне надо. Но в будущем, Мартин, многие женщины пойдут по моему пути, — она встала и снова подошла к окну. Кружил мелкий снег, смеркалось.
— Они станут не только хирургами, но и дипломатами, генералами и адмиралами, премьер-министрами даже. Да, да, так и будет. Слишком многих мужчин унесли эти две войны, лучших мужчин, самых храбрых, самых здоровых. В будущем явно будет ощущаться их недостаток, и женщинам ничего не останется, как ради своих детей, их будущего взвалить на свои плечи все это. Ведь если я чего-то добилась в жизни, то не ради того, чтобы встать вровень с мужчиной и получить погоны оберштурмбаннфюрера СС. Я думала, чем кормить своего сына, как его вырастить, и каждый день была вынуждена что-то делать. Вот и делала. Только сын погиб, и все потеряло смысл.
— Йохан из-за вас пошел на фронт, он хотел, чтобы вы его заметили. Он сам мне признался, что не хотел быть адъютантом. Он ждал, чтобы познакомиться с вами ближе. Но вы ездили в дивизию «Мертвая голова», туда, где служил ваш сын, а к нам приезжали редко. Но само по себе это говорит о многом. Это не просто развлечение, это та долгая и тайная страсть, которая теперь стала явной. Если вы хотите вечером отправиться к нему, — доктор встал за ее спиной, — я попрошу, чтобы вас отвезли. Вам действительно сейчас лучше быть с ним.
— Да, лучше. Спасибо, Мартин, — она повернулась. — Спасибо за все, что вы мне сказали. Я думаю, штурмфюрера с проникающим взрывным ранением живота надо оперировать в первую очередь. У него значительная кровопотеря, разрывы паренхиматозных органов.
— Да, фрау Ким, я абсолютно согласен, — кивнул Виланд.
— Тогда готовьте пациента.
— Вы будете оперировать?
— Нет, рука еще пока не та. Но я буду руководить тем, как это делаете вы.
* * *
— Йохан, смотри.
Шлетт дернул его за рукав. Он повернул голову.
Маренн спрыгнула с проехавшего БТРа и ждала на противоположной стороне дороги, когда можно будет перейти.
— Зачем? Ну зачем? — он первым подошел к ней, остановив проезжающую машину. — Ты не слушаешься доктора Виланда?
— Нет, не слушаюсь.
— Пойдем. У нас сегодня скромный постой. Всего лишь небольшой глиняный домишко, в нем холодно, но мы натопили.
Он взял ее за руку и повел за собой. В небольших сенях, уставленных старыми, перекосившимися бочками, они остались одни. Она видела, как он хочет ее поцеловать, но сдерживает себя. Тогда она сама прикоснулась губами к его губам.
— Нет, нет, — он сделал над собой усилие, чтобы не ответить. — Виланд сказал: одно неосторожное движение — и начнется кровотечение.
— Он всегда преувеличивает, этот доктор Виланд, — она поцеловала его в нос. — Все будет хорошо. Движения полезны. Я всегда говорю своим больным: если можете ходить, ходите, не надо лежать и ныть. Когда мышцы действуют, кислород поступает, сердце бьется, то все неприятности проходят быстрее. Все будет хорошо. Я приехала, чтобы остаться с тобой на ночь. Если ты этого хочешь…
— Хочу ли я? Ты еще спрашиваешь!
— Только не клади меня на спину, начнется сильный кашель, он может спровоцировать кровотечение. Не забывай, я ничуть не меньше Виланда знаю, что можно, а что нельзя. Он — перестраховщик. Хотя трудно упрекнуть его в том, что он обо мне заботится. Все, только не на спину, ладно, Йохан?

 

— Йохан, здесь переключили от Дитриха, — за дверью послышался голос Шлетта. — Что-то срочное.
Он поднял голову.
— Меня?
— Нет, фрау Ким.
— Меня? — она пожала плечами, села на кровати.
— Мне надо одеваться. С повязкой это не быстро.
— Сейчас, подожди. Одеваться не нужно.
Он встал, застегнул китель, вышел из комнаты в сени. Она накинула на плечи полосатый плед, забралась на кровать с ногами. Он вернулся спустя минуту, неся с собой аппарат на длинном шнуре.
— Вот, — он протянул ей трубку, и только сейчас она заметила, что он снял обручальное кольцо, остался только перстень на правой руке.
— Спасибо, — она взяла трубку.
— Да, это я. Что? Из Берлина?
Она вздрогнула, испытав замешательство.
— Ну, хорошо, давайте.
Йохан поставил аппарат на пол. Лег на постель рядом, положив ноги в начищенных сапогах на спинку кровати. Она заметила, что он смотрит на нее. Они думали об одном и том же.
В трубке затрещало.
— Мама, — через мгновение Маренн услышала голос Джилл.
— Джилл, девочка моя, — она радостно улыбнулась, с сердца точно упал камень.
— Джилл, что случилось? Ты заболела?
— Нет, мама, я здорова…
— Ну, хорошо.
Йохан закурил сигарету, потом взял с тумбочки открытую бутылку коньяка Хенесси, отпил из горлышка. Проведя пальцами по ее спине, сдернул с Маренн плед.
— Мама, я сижу на Беркаерштрассе, чтобы получить возможность поговорить с тобой, — продолжала Джилл взволнованно. — Жду, пока дадут связь. И то мне помог бригадефюрер, а то меня близко бы никто не пустил.
— А в чем дело, дорогая?
— Мама, тут что-то происходит, я ничего не понимаю.
— Что происходит?
— Ко мне на Беркаерштрассе все время приезжает штурмбаннфюрер Менгесгаузен.
— Зачем? Он за тобой ухаживает? — Маренн улыбнулась.
— За мной? Что ты! Я никому не позволяю за собой ухаживать. Я люблю Ральфа и все.
— Ты у меня умная, серьезная девочка. Тогда что?
— Он привозит из фюрербункера какие-то карточки в конвертах, — сообщила Джилл. — От фрейляйн Браун. Их уже скопилась тьма-тьмущая, я не знаю, куда их девать. У меня и так много бумаг. Даже бригадефюрер спросил, что это за корреспонденция и почему Менгесгаузен все время бегает туда-сюда. Я ответила, что это пишут маме. Он спрашивает: фюрер? Я говорю, нет, фрейляйн Браун. А что пишут, я не пойму. «Он ей сказал, что все, она ждала, но он не пришел, она плакала, звонила ему. Он не пришел опять, он с ней порвал, она опять плачет». И так в каждом конверте. Я в полном замешательстве, что мне со всем этим делать. А Гарри ждет ответа. Приезжает, спрашивает, есть ответ или нет. А я его спрашиваю, ты от кого ответа ждешь, от меня? Может, мне кто-то объяснит, что все это значит?
— Менгесгаузен развозит конвертики, — Маренн усмехнулась. — Если, не дай бог, большевики окажутся в Берлине, это будет его первое сражение за всю войну. Конечно, я понимаю, его заставляют, вот он и едет.
— Мама, я сказала Отто…
— Ты сказала Отто?
— Да, он последние дни приезжал в Грюнвальд вечером, даже на ночь оставался, у тебя в спальне.
Маренн вдруг закашлялась и прижала ладонь к губам. Йохан осторожно взял ее за плечи, повернул в сторону, дышать стало легче.
— Мама, ты кашляешь? Что с тобой?
— Ничего страшного, — ответила она. — Я здесь немного простудилась. Весна, слякоть. Что дальше?
— Я его за завтраком спросила: что это значит? Он чуть кофе не поперхнулся, посмотрел на меня странно, но ничего не сказал. А Ральф заметил, что фрейляйн Браун, наверное, что-то не то съела. Ведь если фюрер ест невкусно, не будет же она есть вкусно. Вот у нее в голове и не хватает питательных веществ.
— Так сказал Ральф? — Маренн искренне рассмеялась. — Если мне не везло с мужьями, то с будущим зятем явно повезло. Он никуда не бегает, кроме как на службу, не мучается самоутверждением. Кроме того, с юмором. Так что сказал тебе Отто? Так ничего и не сказал?
— Он сказал, что даже понятия не имеет, что это все может значить.
— Да, конечно. Где уж ему догадаться! Он в Берлине?
— Нет, он тоже уехал куда-то на Одер в район боевых действий.
— Хорошо, Джилл. Ты голову себе не забивай всем этим, и это не та проблема, которой можно занимать оперативную связь. Напиши фрейляйн Браун просто на листе бумаги, что ты мне все передала, я приеду и поговорю с ней. Пусть Менгесгаузен отдохнет. Поняла?
— Да.
— В остальном у тебя все в порядке?
— Да, мама, все хорошо. Только знаешь, еще фрау Ирма, — Джилл начала как-то неуверенно. — Она звонила мне сегодня утром домой. С ней что-то не то, у нее заплетается язык, она как будто пьяная…
— А где Алик?
— Он уехал вместе с Отто.
— Джилл, — Маренн на мгновение задумалась, протянув руку, взяла у Йохана зажженную сигарету, поднесла к губам. — Вот что, Джилл. Я не могу отсюда звонить де Кринису. Это исключительно оперативная связь, я позвоню ему завтра из госпиталя. Ральф в управлении? — она затянулась сигаретой.
— Да, мама, он ждет меня на своем рабочем месте.
— Пусть он позвонит де Кринису и вместе с ним едет на квартиру к фрау Ирме. Даже возьмет с собой кого-нибудь из охраны. Возможно, придется вскрывать дверь. Ты поняла меня?
— Да.
— Только обязательно, прямо сейчас. Не то все кончится катастрофой. Ну, давай, действуй. Береги себя. Я тебя люблю, целую.
— Я тебя тоже люблю. Приезжай скорей.
— Я постараюсь. Благодарю, — последнее уже относилось к связисту.
— Что там? — Йохан взял у нее трубку, положил ее на аппарат, обнял ее за талию, потом чуть опустил руку, на ягодицу.
— Да просто помешательство какое-то, — Маренн покачала головой, возвращая ему сигарету. — Они замучили мою Джилл. Не дают ей работать. Фрейляйн Ева собирает сплетни и распространяет их в рейхсканцелярии. И надо звонить оберстгруппенфюреру Дитриху, который ведет важнейшее для рейха наступление, чтобы все это сообщить. Джилл никогда не стала бы это делать. Я ей запретила раз и навсегда. Только в самых экстренных случаях. Но, видимо, ей в самом деле тяжко с ними, они ее достали. Именно этого они от нее и добиваются, чтобы она позвонила и мне сказала. Она еще продержалась довольно долго. Конечно, они удивлены, что она ничего не понимает. Они думают, что я день и ночь только и говорю с ней об этих проблемах. А она вообще не в курсе. В Берлине это еще можно послушать, но отсюда все кажется смешным и ничтожным. Кроме того, моя подруга фрау Ирма накачалась наркотиками, чего я и опасалась. Стоит ей только остаться одной, без мужа и без меня, как все начинается сначала.
— Я так понял, что к тебе вернулся Отто? — он спросил внешне равнодушно и, наклонившись, еще отпил коньяк.
— Если бы он был со мной, то можно было бы сказать, что он вернулся, — ответила она мягко. — Но если это и было, то очень давно. Еще до войны.
Она опустила голову, вздохнула, грудь приподнялась, опустилась. Он обнял ее за плечи, привлек к себе.
— Не переживай. Они разберутся, твой будущий зять и этот профессор.
— Но Ирма, — она провела рукой по его спутанным волосам. — Я не могу не расстраиваться из-за нее. Столько лет, какое-то одно воспоминание, какое-то мимолетное дурное настроение, и она готова довести себя до полного помешательства. Кому она мстит? Тому, кто и при жизни о ней не очень помнил, а теперь и вовсе ему все равно — он давно лежит в земле. Горе она причиняет только себе. Себе и Алику. Да и нам всем, кто ее любит, знает.
— Какой волнующий аромат, — он наклонился, целуя ложбинку между грудей. — Горьковатый шоколад, ваниль. Это так манит. Я понимаю, почему у тебя раненые и больные поправляются быстрее, чем у докторов-мужчин. Когда придешь в себя в госпитале, а на тебя смотрят с сочувствием такие красивые зеленые глаза и льется такое благоухание, то даже мертвый встанет и пойдет. Захочется встать и пойти.
— Это мой лосьон для тела. Он буквально въелся в меня, — она пожала плечами.
— Он тебе подходит. Такая сладкая, пряная ваниль, сдобренная горьковатым, терпким шоколадом. Ты такая и есть. Вроде сильная, но в то же время слабая. Я почувствовал этот аромат еще в Арденнах, сразу, как только увидел тебя поближе, на станции. Я тогда подумал: какая ты все-таки потрясающая — эти в беспорядке разбросанные волосы до пояса, эти зеленые глаза. И этот аромат… Я его почувствовал, несмотря на то, что вокруг был дым, гарь. Я подумал, что у тебя, наверное, восхитительное тело и ты отличная любовница.
— Все это подумал, — Маренн прислонила его голову к груди, — и дал приказ преследовать отступающих американцев. Я всегда знала, как сильно отличается то, что мужчины делают и говорят, от того, что у них творится в голове. Но это лишнее подтверждение моих знаний. Да и о чем еще может думать мужчина, глядя на женщину, — она засмеялась, — если ему тридцать лет, да и не только тридцать, а вообще. Однако, штандартенфюрер, вы сохраняли такое хладнокровие, что мне и в голову бы не пришло, какие вас посещают мысли.
— А что мне оставалось делать? — он поцеловал ее груди, сначала одну, потом другую. — Скорцени, его адъютант, расталкивать их? — он поднял голову и взглянул на нее. — Но я понял, я не забуду. Этот аромат, эти волосы, эту точеную ногу в тонком чулке и блестящем военном сапоге, как ты поставила ее на броню моего БТРа, когда я предложил отвезти тебя к доктору Виланду, уверенно и мягко и протянула руку в тонкой перчатке, просто по-королевски, я не забуду. И все это так просто, обычно, без всякого кокетства и рисовки.
— А я думала, вы смотрите на карту, штандартенфюрер.
— А что мне там смотреть, я там все знаю наизусть. Но я смотрел, чтобы не смотреть на тебя, чтобы сразу не выдать себя с головой. Виланд ведь и не очень в тебе нуждался. Но я сказал ему: Мартин, тебе нужна фрау Ким, она тебе поможет, а то ты не справляешься, — он рассмеялся и, откинувшись на подушку, взял сигарету из пепельницы, затянулся, неотрывно глядя на ее тело. — Виланд только уставился на меня поверх очков и спросил: а зачем она мне. Раненых-то нет, раз, два и обчелся. А я ему серьезно заметил, что совет такого специалиста из Берлина никогда не бывает лишним. А я ее к тебе привезу. Как еще я мог хоть на несколько минут оторвать тебя от них? Виланду оставалось только согласиться.
— Какие открываются подробности, — она улыбнулась, перекинув волосы вперед, взяла у него сигарету.
— А потом я поставил тебя в строй.
— О, да.
— И мне еще никогда не было так радостно наблюдать за женщиной, когда ты, потрясающе улыбаясь, с этим невыразимым обаянием, закручивала волосы на затылке, прилаживала пилотку, которая все время падала. Это было забавно, но в то же время так волнующе. Тебе же приходилось поднимать руки, и я видел, какая у тебя красивая грудь. Когда ты пела в казино, я понял еще и другое, — он убрал волосы с ее лица. — У тебя не только красивые ноги и потрясающая фигура, у тебя красивое, доброе сердце. Мне было нелегко, когда ты пошла в номер с этим адъютантом. Я же знал, что вы отправились туда не поболтать. Я сидел внизу с Шлеттом и Вестернхагеном, пил коньяк, я знал, ты обо мне даже не вспомнишь. Я видел только длинную молнию на твоем платье и представлял, как этот адъютант расстегивает ее, делает то, что хотел бы сделать я. Эту безупречную тонкую стройность пахнущего шоколадом тела, безупречную стройность. От этого можно было сойти с ума. Я страстно хотел увидеть тебя обнаженной. А потом этот адъютант подошел ко мне и попросил отвези фрау Ким в гостиницу. Я понял, что ты поедешь одна, а он останется в казино, и поэтому согласился.
— Мне показалось, ты встретил меня весело, нисколько не обратив внимания на то, что произошло, — она покачала головой. — Протянул руку, помог подняться. Ничего больше. Ничего лишнего. «Фрау Ким, аккуратнее, не поскользнитесь». Поехали.
— Все остальное было внутри. Молния на платье была застегнута не до конца, чуть-чуть не до конца, на два миллиметра, наверное. Это значило, что ее расстегивали.
— Ты это увидел? Два миллиметра?!
— Я же только об этом и думал. Ну и еще о том, какая ты в постели.
— И никакой ревности?
— А что же это, если не ревность? Я думал, что взорвусь от ревности. Я не испытывал такого никогда. Другой ласкает женщину, которую хочу ласкать я. Но наше дело — возить на БТРе, пока. И хорошо, что они у нас есть, эти БТРы. Правда, тактика. В гостинице в твоем номере мы на некоторое время остались одни, меня так распирало от всего, что я чувствовал, что я бы, наверное, не удержался. Мне так хотелось обнять тебя. Ты подняла руки перед зеркалом, и я увидел выступающую из декольте грудь, эти завитки волос на твоей шее. И опять этот аромат. Опять молния на спине.
— Ты все это помнишь?
— Еще бы! Я воскрешал это в памяти миллион раз, пока ждал, когда поеду в Берлин, и потом. Я бы не вытерпел. Но портье сообщил, что приехал Скорцени. И я сказал себе: ладно, в другой раз, Йохан, как-нибудь в Берлине, раз уже ты все равно не забудешь, раз она тебя задела. Ты же поедешь получать дубовые листья к рыцарскому кресту. В Берлине они все толкаются, но там пространство больше и больше свободного времени. Но когда ты сказала, что приедешь на Балатон, я сказал себе: Йохан, жди. Она приедет одна. Не привезет же она с собой всю эту команду, они будут сидеть дома, в столице. Тогда наступит твое время. Так и получилось.
— Какой коварный замысел, — она неторопливо покачала головой, неотрывно глядя ему в глаза, положила сигарету в пепельницу. — Это достойно танковой атаки при Мальмеди, которую я видела собственными глазами. Какие-то три немецкие «пантеры» одним ударом за пятнадцать минут уничтожили шестнадцать «шерманов», скосили чуть не сотню американцев, и те покатили в страхе вниз по склону холма, несмотря на то, что их было чуть ли не в десять раз больше. Так и тут, — она неторопливо наклонилась и поцеловала его в нос, коснувшись грудью его груди. — Отбить возлюбленную у Отто Скорцени, практически ничего для этого не делая, так, несколько ничего не значащих разговоров, кусочек пирога с клубникой, шампанское, белый рояль, какая-то музыка, внешне полное равнодушие, так, легкая симпатия, но исключительно как к доктору, который лечит солдат. А женщина в камуфляже, несмотря на то, что она уже не первый год на войне, на второй войне, и всякого повидала, уже следит за ним взглядом, волнуется. И когда американцы начинают палить из артиллерии, думает: «Господи, только бы остался жив», как все женщины испокон века молят о своих воинах. И уезжает в Берлин, зная наверняка, что на Балатон она обязательно приедет, даже если начальник управления решит послать туда кого-нибудь другого. О, это совершенно безошибочное ведение боя, штандартенфюрер. Сделать так, чтобы она забыла всех.
— И ты забыла?
Она хотела полной любви, чтобы раствориться в ней, утонуть, прочувствовать каждой клеточкой. Зажав рот ладонью, чтобы никто не слышал ее вскрика, выгнулась назад и в изнеможении опустилась на его тело, обхватив его за плечи и прижимаясь лицом к его лицу. Он тяжело дышал, как и она.
— Ты забеременеешь, — прошептал он едва слышно.
— Не волнуйтесь, штандартенфюрер, — она подняла голову и поцеловала его глаза. — Я врач, я умею справляться с такими вещами.
— Я не волнуюсь. Я согласен. Я не хочу, чтобы ты волновалась.
Его еще темные от нахлынувшей страсти глаза были совсем близко.
— В крайнем случае, — она улыбнулась, — будешь давать деньги на ребенка. Я сдеру с твоего жалования.
— Я согласен, — повторил он. — И не только на деньги, — он с нежностью поцеловал ее шею.
Она откинула голову, хотела перевернуться на бок, но он удержал ее.
— Стоп, на спину нельзя.
— Я забыла.
— Ты скажешь Отто, когда вернешься в Берлин? — он гладил ее по спутанным волосам, целовал в висок.
— Нет, — она ответила не задумываясь. — Я скажу только то, что касается нас с ним, меня и его. А остальное — другая жизнь, к нему это не имеет отношения.
— Но если ребенок будет, пусть будет, ладно? — он посмотрел на нее внимательно, ожидая ответа.
— Ну, в Лебенсборн, конечно, отдавать не буду, — она откинула волосы, обернувшиеся вокруг шеи.
— Какой Лебенсборн, ты что? — он слегка ударил ее пальцами по плечу. — Ни в коем случае. Даже не думай.
— Конечно, я же сама устраиваю себе детей, без помощи рейхсфюрера.
— Твоя работа этого тебе не позволит, — он отвел взгляд, и на его лице появилась грусть.
— Моя работа здесь не при чем, — Маренн наклонилась, целуя его лоб, брови, волосы, длинные, темные ресницы. — Это только некоторым кажется, что моя работа в чем-то мне мешает. Тем, кто не знает моей жизни. Когда я родила Штефана, я работала санитаркой в богадельне при монастыре кармелиток. Там нам разрешили жить с Генри в последние месяцы его жизни. Он уже не ходил, вообще почти не шевелился, мне все приходилось делать самой. Пока он был жив, он позволял мне получать деньги, которые ему пересылали из Англии. Но когда он умер, деньги поступать перестали, и мне он не оставил ничего. Я работала до самого последнего дня, даже в тот день, когда родился Штефан. Утром я пошла в палаты, там и родила, как бы мимоходом, а потом вернулась к себе в комнату с ребенком на руках. Наутро пошла с ним в богадельню. И так было всегда. Мои дети были всегда со мной, их никто не воспитывал, я никому их не поручала, я все делала сама. Дело не в моей работе, дело в людях. Знаешь, — она посмотрела ему прямо в глаза, — я бы даже хотела иметь от тебя ребенка. Если бы все складывалось немного иначе, если бы война закончилась в нашу пользу, если бы был какой-то шанс. Если бы все было так, я бы выдала Джилл замуж, она бы ушла со службы, жила бы с Ральфом, сама бы стала мамой. А я бы нянчила двоих детишек, своего и ее. И продолжала бы работать в клинике. Я бы со всем этим справилась. Я бы даже не стала просить тебя о разводе, для меня это неважно, я давно пережила все эти женские комплексы. Кто видел газовую атаку и остался в живых, уже никогда не будет думать о том, что скажут о нем соседи, или еще кто-нибудь. Он ценит жизнь и счастье в жизни вдвойне, даже втройне, за себя и за тех, кто погиб. Но ничего этого не будет, — она глубоко вздохнула и сморщилась, почувствовав боль в спине. — Мы выпустили джина, которому лучше было бы сидеть в бутылке, так было бы спокойнее для всех. Теперь он все сметет, всю Европу и нас тоже. Несмотря на все наши отчаянные усилия, сейчас многое уже потеряно.
— А Отто? — он пододвинул ее, чтобы она не сильно опиралась на бок. — Ты не хотела от него детей?
— Не то, чтобы не хотела. Но я была не одна. Со мной были Штефан и Джилл. Они были еще несамостоятельные, они во всем зависели от меня. Мы многие годы прожили втроем и были необыкновенно преданы друг другу. Я знала: их испугает такой поворот событий, им будет неприятно. Я не могла позволить ничего, что было бы им неприятно. Потом Штефан пошел в армию, у него началась другая жизнь. Джилл стала встречаться с Ральфом. Она ведь тоже долго боялась сказать мне, думая, что я обижусь, но я была только рада. Казалось бы, все как-то наладилось. Но отношения стали таковы, что и думать ни о чем таком уже не приходилось. Все покатилось под откос. Во многом была я сама виновата, — она приподнялась, опершись на его руку, намотала ему на запястье локон своих длинных волнистых волос. — Я умею разрушать, не только создавать, и характер у меня хорош только для военного хирурга, для жизни у меня плохой характер. Но сделанного уже не вернешь. Как было, как стало — все изменилось. А работа что? Работа, служба — все это при мне, но если нет доверия, нет и покоя. Какие ни выдумывай оправдания.
— Мы завтра вступим в бой, — он обнял ее за плечи и привлек к себе. — Тебе больше не надо приезжать, это будет опасно. Я приеду сам, когда найдется время.
— Если вы вступите в бой, у Виланда тоже будет жарко. Я завтра начну оперировать.
— Но тебе еще рано.
— Не буду же я прохлаждаться без дела, когда дивизия столкнется с большевиками. У Виланда раненых увеличится втрое, а то и вчетверо. Меня для этого и прислали сюда, чтобы облегчить ему жизнь.
Назад: 6
Дальше: 8