Они стояли на небольшом куполообразном холме, посреди охваченного кольцом старинных дубов кустарника, и отсюда им видны были и часть хуторка из пяти усадеб, превращенного красными в лагерь для немецких военнопленных, и окраина станционного поселка, куда водили группу. Сама же дорога в этом месте как бы пробивала себе путь между двумя возвышенностями, а потому казалась диверсантам почти идеальным местом для засады.

— Какова же тогда численность охраны?

— С охраной туговато. Троих-четверых выделят — и то стонут, — угрюмо поведал пленник. — Их счастье, что немцы к побегам не очень охочи. Это наши, хоть в Польшу их загони, хоть в саму Германию, — все одно бегут. Эти же вроде как рады пересидеть здесь войну: не в тепле и сытости, зато и не под пулями.

— Не может такого быть, — проворчал фон Тирбах, почувствовав себя задетым столь нелестной для немцев характеристикой.

— Чего ж не может? За полтора года, что я при лагерях, считай, только два раза и бегали. Да и то второй убежавший только потому и бежал, что умом тронулся.

— Пленными вы ненавидите нас еще больше, чем на фронте, — вновь возмутился фон Тирбах.

««Ненавидите нас», — не преминул отметить про себя князь. — Да наш барон постепенно онемечивается! И еще неизвестно, стоит ли радоваться этому. Но будем надеяться, что против меня он не пойдет. Должны же существовать какие-то нравственные обязательства и у новоявленного барона фон Тирбаха!».

— Тебя как зовут-то, мужик? — вдруг вспомнил он, что так до сих пор не поинтересовался именем красного.

— Федором Лохвицким. Для чего спросил? Перед расстрелом всегда спрашивают, чтобы, случаем, не перепутать, — глаза его слезились и смотрели на Курбатова так умоляюще, что, казалось, они принадлежали не Лохвицкому, продолжавшему довольно спокойно беседовать с ним, а кому-то другому.

— Перед расстрелом тоже порой спрашивают, — признал подполковник. — Только «дел» мы здесь не заводим. Будешь проситься, чтобы отпустил?

— Так ведь не отпустишь?

— Не отпущу.

Лохвицкий страждуще взглянул на Курбатова, на стоявшего за его спиной фон Тирбаха и понимающе кивнул.

— Кто ж вы такие? Скажи уж, коль перед расстрелом. На том свете не выдам, — сдавленным голосом попросил пленный, переминаясь с ноги на ногу. И только теперь Курбатов заметил, что сапоги на нем — с короткими расширенными голенищами. Немецкие, снятые с пленного. Возможно, им же расстрелянного.

— Сам небось тоже расстреливал? — указал взглядом на обувку.

— Как приказывали.

— В таком случае говорить нам, в общем-то, не о чем.

— Колонна! — негромко предупредил Власевич, дежуривший на краю возвышенности. — Подходит к изгибу рощицы.

— Сколько их там?

— Охраны — человек пять. Точно, пятеро. Да пленных — человек десять.

Курбатов теперь уже чуть добрее взглянул на пленного: счастье твое, что не соврал.

— Тирбах, винтовку пленного сюда. Разрядить ее. Сейчас ты спустишься вниз, — объяснял он Лохвицкому, пока поручик выполнял его приказание, — и остановишься посреди дороги, чтобы на несколько секунд отвлечет внимание конвоиров. Как только начнется пальба — можешь бежать.

— Неужели отпустишь?

— Наудачу: не подстрелим — спасен.

К тому времени, когда колонна приблизилась к степной горловине, Тирбах и Кульчицкий уже расположились на противоположном склоне, замаскировавшись в густом подлеске, а Лохвицкий спускался с холма, чтобы внезапно появиться из-за поворота дороги. Власевич, который держал его под прицелом, должен был первым же выстрелом снять командира конвоя.

Все было предусмотрено и рассчитано кроме одного. Спустившись на дорогу, Лохвицкий сразу же крикнул конвойным: «Спасайтесь, засада!» Но этим только привел конвой в замешательство, позволившее первыми же выстрелами двух конвойных убить, третьего ранить. Еще двое залегли на обочине вместе с пленными.

Курбатов был потрясен тем, что пленные лежат почти плечо в плечо со своими конвоирами, но ни один не пытается обезоружить их или же, воспользовавшись суматохой, бежать. Единственным, кто стремился спастись в эти минуты бегством, был сам Лохвицкий, но кто-то из двойки фон Тирбаха скосил его автоматной очередью, прежде чем он скрылся за косогором.

— Сдавайтесь! — предложил Курбатов охранникам. — Сопротивление бессмысленно!

Какое-то время на дороге царило странное молчание. Затем один из конвойных отбросил автомат и, затравленно оглядываясь по сторонам, поднялся с приподнятыми вверх руками. Но тот, третий, «комиссар», что был ранен, вдруг завопил что-то матерщинное и, приподнявшись на колене, проредил ковер из пленных густой автоматной очередью, прервавшейся лишь тогда, когда Курбатов вновь уложил его, теперь уже навечно. Он же, сбегая по склону, на ходу расстрелял и второго конвойного, того, что еще не успел поднять руки.

Шестерых уцелевших немцев и конвойного они уводили в ближайший лес вслед за подводой как рабов, которых предстояло продать на невольничьем рынке. Оказавшись в километрах от места схватки, Курбатов пристрелил конвойного и, уложив его на повозку, погнал лошадей в степь, на запад, в сторону Украины. Сами же диверсанты вместе с немцами прошлись метров двести по ручейку, вернулись назад, как бы в сторону Дона и, захватив крытую брезентом машину, помчались на север, туда, где по карге путь их пересекала река Оскол.

Все вроде бы складывалось как нельзя лучше, если бы не бунт пленных. На первом же небольшом привале у степного колодца четверо немцев, сговорившись, предприняли попытку скрыться. Они спустились в глубокий разветвленный овраг, якобы по нужде, и бросились в бега. Так и не успев залить воду в кипящий радиатор, Власевич погнался за ними, устроив вместе с Кульчицким настоящую охоту. Одного они свалили прямо в овраге, другого ранили из пистолета в бедро уже на проселке и задавили, еще двоих уложили на землю, избили, а затем заставили бежать впереди машины.

— Как это следует понимать, господа бывшие офицеры? — презрительно поинтересовался Курбатов, как только беглецов вернули к колодцу.

— Мы не знаем, кто вы такие, — объяснил темноволосый поджарый немец, представившийся как обер-лейтенант Краус. — И не понимаем, куда нас гонят.

— Мы уже достаточно ясно объяснили, кто мы. И вас не гонят, вам дают возможность избежать позора плена и вернуться в Германию, в свои части.

— Но мы не просили вас об этом.

— Точно, письменных рапортов от вас не поступало.

— Фронт уже, очевидно, в Польше и Словакии, — возразил второй пленный, настолько заросший грязной рыжеватой щетиной, что трудно было разглядеть его лицо. — Мы не сможем пробиться туда, а за побег нас расстреляют. Если же вернемся в лагерь… Существует международная конвенция, по которой после войны нас обязаны освободить.

— Ах, конвенция?! — саркастически изумился Курбатов. — Вы слышали, барон фон Тирбах? Оказывается, вы напрасно считаете, что повели себя как освободитель этих негодяев. Они никуда не собирались бежать. Им и здесь хорошо. Они пересидят войну, отстроят большевикам все, что сумеют отстроить, и спокойно вернутся по домам. Они, видите ли, слышали о какой-то конвенции…

— Это им так кажется, что отстроят и вернутся, — поиграл автоматом барон. — У меня на сей счет иное мнение. И на конвенцию мне наплевать.

— А вы что скажете? — с той же презрительностью обратился подполковник к двум офицерам, не пожелавшим убегать вместе с остальными. — Тоже по конвенции истосковались?

— Капитан фон Бергер, — щелкнул каблуками полурасползшихся сапог коренастый рыжеволосый германец. — Мы пойдем с вами, независимо от того, кто вы на самом деле. Мы не желаем оставаться пленными и готовы сражаться с коммунистами под любыми знаменами.

— Наконец-то я слышу ответ истинного офицера.

— Мы с лейтенантом Киргартом… — вдохновенно продолжил было капитан, однако Курбатов прервал его:

— В течение десяти минут вы с лейтенантом Киргартом решите, как быть с теми, кто нарушил присягу, предал вас и попытался вернуться в лагерь. Фон Тирбах, оружие господам офицерам. Вы, капитан, — старший. Отведите беглецов назад в овраг и между собой, германцами, решите. Как поступите, так и будет, я не желаю идти в рейх убийцей. Повторяю, — повысил он голос, видя, что немцы замялись, — это ваши, германские, дела…

— Так вы тоже германец? — удивился фон Бергер, обращаясь к барону.

— Сейчас вы в этом убедитесь, — резко ответил фон Тирбах, зло поглядывая на беглецов. — Получайте автоматы и гоните этих трусов к оврагу.

Не прошло и пяти минут, как из оврага донеслись какие-то нечеловеческие, душераздирающие вопли.

— Что там происходит? — не удержался Кульчицкий. — Они что, распинают их там?

— Вам с вашими нервами, господин капитан, лучше не видеть того, что видят сейчас фон Бергер и Киргарт.

Поляк непонимающе взглянул на подполковника и пожал плечами. Еще какое-то время вопли продолжались, потом все затихло, и трое немцев во главе с фон Тирбахом появились из оврага, словно из преисподней. Лейтенант Киргарт не выдержал, и на виду у всех его вырвано, да так, что, казалось, уже ничто не способно было спасти от этой погибельной рвотной истерии.

Между тем Курбатов спокойно взглянул на часы. Прошло ровно десять минут. Поручик еще раз доказал, что он истинный германец. О том, что Тирбах доказывал это, предавая беглецов растерзанию, подполковник пытался не задумываться. Однако заметил, что немецкие офицеры поглядывают на барона с явной опаской и стараются держаться подальше.

— Так что же там произошло? Я не слышал ни одного выстрела, — все же решил раскрыть тайну оврага капитан Кульчицкий, пока Власевич отпаивал Киргарта из солдатской фляги.

— Это было ужасно, — пробормотал фон Бергер, брезгливо подергивая плечами и поеживаясь. При этом он косил глаза на фон Тирбаха, не зная, позволено ли ему распространяться о каких-либо подробностях этой страшной казни.

Однако сам поручик попросту не обращал на них внимания. Он по-быстрому обмыл руки, забрался в кузов и, привалившись спиной к переднему борту, подставил лицо жарким лучам солнца.

— Одного он резал ножом, — фон Бергер плохо владел русским, но теперь этот язык вообще давался ему с трудом. — Захватив голову, резал ему горло, словно барану. Глядя на это, другой пленный потерял сознание.

— Настолько слабые нервы? — высокомерно уточнил Кульчицкий.

— Но барон привел его в чувство и разорвал рот окровавленными пальцами. А затем удушил. Хотя… такого попросту не могло происходить, — очумело вертел он головой.

— Во всяком случае, на фронте видеть такого мне не приходилось, — поддержал его Киргарт. — Эта казнь будет сниться мне всю жизнь.

— Все, прекратили! — прервал их излияния Курбатов. Жестокостью Тирбаха удивить его было трудно. — Мы и так потеряли слишком много времени. В путь, а то ведь через какое-то время все дороги будут перекрыты.