Казалось, что в салоне аэроплана поселились призраки, Лица штурмовиков, выкрашенные черной краской, были едва различимы, только поблескивали белки глаз и иногда зубы. Запас разговоров уже иссяк. Штурмовики летели не первый час и даже на шепот ни осталось ни сил, ни желания. Они молчали. К тому же, чтобы заглушить шум двигателей, приходилось громко кричать. Это всем быстро надоело.

Ритмичная работа двигателей убаюкивала. Веки переставали сопротивляться надвигающимся снам. В салоне было холодно. Система подогрева не справлялась, и только из-за того, что сны замерзали на лету, так и не успев пробраться в мозг, штурмовики все еще не спали. Бодрили и несколько чашек крепкого кофе, которые не так давно они влили в себя, но с каждой минутой его действие ослабевало.

«Илья Муромец» летел высоко над облаками. Они казались дном океана с прозрачной водой. Вот только на дне почему-то не было видно обломков тех, кто потерпел кораблекрушение. Люди появились здесь недавно и еще не успели наследить, но вскоре это упущение будет исправлено. В глубине океана плыла лодка аэроплана, а где-то там, высоко над ней, на поверхности мерцали звезды.

За три часа штурмовики устали смотреть в небеса, устали говорить, устали думать. Единственное, что они могли еще делать, это растирать замерзшие лица (пальцы тогда тоже красились в черное) или выполнять какие-нибудь простейшие гимнастические упражнения, чтобы размять затекшие мышцы.

Стон, издаваемый двигателями, изменился. Аэроплан пошел вниз, но не резко, как при неисправности, а плавно.

Мазуров вгляделся в крохотный иллюминатор, но по звездам не смог определить, прибыли они на место или еще нет.

Через несколько минут нос аэроплана нырнул в облака, взбил винтами пену, разметал ее и подбросил вверх, но пены было так много, что в конце концов она затопила двигатели, быстро поднялась до уровня иллюминаторов, а затем полностью накрыла аэроплан. Если раньше штурмовики видели хотя бы звезды, то теперь мир уменьшился для них до размеров салона. Все вокруг него превратилось в клубящееся море. Если иллюминаторы не выдержат его давления и треснут, то море затопит аэроплан, и тогда штурмовики задохнутся. Впрочем, они взяли с собой противогазы.

Все это продолжалось недолго. Лишь несколько ударов сердца. Потому что слой облаков был не дном океана, а лишь коркой льда на его поверхности, который аэроплан легко пробил. Для этого не требовалось иметь металлические насадки, как у ледокола, да и пропеллеры он не помял. Небо становилось полупрозрачным. Но и сюда пробралась темнота. О том, где находится земля, можно было лишь догадываться, ориентируясь по отблескам лунного света, скользящим по поверхности озера. Свет был тусклым. Он потерял всю свою силу, просачиваясь сквозь облака. Не было видно ни одного огонька, который мог бы обозначить деревушку, городок или хотя бы одинокий домик. Люди внизу спали. Мазурову казалось, что двигатели аэроплана так шумят, что разбудят всех в округе, и тогда операция будет обречена на провал с самого начала. Вернее сказать — даже не начавшись.

Три часа, проведенные на жесткой лавке, закрепленной вдоль борта аэроплана, походили на утонченную пытку, авторами которой вполне могли быть китайцы. Но штурмовики, в отличие от тех, кто попадал к мастерам заплечных дел, могли хотя бы примерно предположить, когда их мучения закончатся.

Время текло медленно, словно загустело от холода. Хорошо еще, что температура воздуха была не столь низкой, чтобы время здесь застыло, превратившись в лед. Впрочем, если подняться чуть выше — за пределы атмосферы… Глупые мысли. Они помогали Мазурову расслабиться и отдохнуть. В это время он мог думать о чем угодно. О последнем романе Казинцева, о любовных похождениях, о еде, но только не о предстоящем задании. Иначе оно измотает его прежде, чем он к нему приступит. От ожидания устаешь больше всего. Прежде чем вновь закрыть глаза, Мазуров провел взглядом от пилотской кабины до хвоста, скользя по лицам своих подчиненных, пытаясь догадаться, о чем они сейчас думают. Каждый погрузился в собственные мысли. Плохое это состояние, потому что мысли в эти минуты появляются все какие-то мрачные, темные, будто ты оказался в пещере, куда не проникает ни одного луча света. Мазуров нащупал в кармане ампулу, поиграл с нею пальцами, чтобы немного успокоить нервы. Он не знал, что в ней находится. Ее содержимое — мутная, как самогон плохого качества, жидкость — предназначалось для Тича, если тот заартачится и не захочет идти со штурмовиками добровольно. Полковник Игнатьев утверждал, что уже через полминуты человек, которому дали эту жидкость, становиться послушным и ко всему безразличным. Он не задумываясь выполнит любой приказ, и если, к примеру, ему прикажут выпрыгнуть из аэроплана без парашюта, он сделает и это, а на лице его будет сиять глупая улыбка. Препарат разработали в одной из лабораторий разведывательного управления. Ампулы хватало примерно на сутки. Никаких отрицательных последствий, кроме головокружения и расстройства желудка, после применения этого препарата не обнаружили, но дело в том, что исследования проводились лишь в течение нескольких месяцев, поэтому никто не мог предсказать, как скажется действие этого препарата через более длительный период времени. Плохо, если Тич впоследствии превратится в идиота.

Игнатьев поручил Мазурову и еще одну деликатную функцию, при мысли о которой капитана начинало мутить, как от приступов морской болезни.

— Если шансов спастись не будет, ты должен убить Тича. Пуля в голову или две. Самый простой способ, — так сказал ему Игнатьев при личной беседе. — Но это на самый крайний случай, — добавил он. — Запомни: Тич нужен нам живым.

Грязная, очень грязная досталась ему работа. Выполнив ее, он может так запачкаться, что уже никогда не отмоется и к нему приклеится плохая репутация. Впрочем, убив Тича, он вряд ли сумеет надолго пережить его. Увы, но им не стоило попадать в плен. В этом случае рано или поздно немцы выведают у них всю правду. Для этого есть слишком много способов. Чтобы избежать этого незавидного будущего, каждому из штурмовиков в воротник куртки вшили ампулу с быстродействующим ядом.

Они превратились в бездомных собак. Если авиаторы, отправляясь на задание, надевали все свои награды, будто это могло испугать противника или хотя бы на время ослепить его сиянием золота, то штурмовики все оставляли на базе. Даже документы. Если германцы поймают их, то они не смогут попасть в категорию военнопленных, с которыми принято обращаться сносно. Они шпионы. А что делают со шпионами? Ставят к стенке.

— Пять минут до высадки, — голос раздался в салоне, заставив штурмовиков невольно озираться по сторонам.

Его стоило приравнять к фразе: «Ваше время истекает. Добро пожаловать на небеса». Вот только процесс будет протекать в обратном направлении. Не с земли на небеса, а с небес на землю, как у падших ангелов. Рупором создателя выступил Левашов. Голос пилота искажался треском помех. Узнать его было трудно, как будто он был записан на старой затертой пластинке. Однако штурмовики вздохнули с облегчением. Наконец-то стала видна цель. Но смотреть в иллюминатор по-прежнему не было смысла. За ним только непроглядная темнота. Мазуров принялся про себя считать до трехсот. Так он хотел скоротать эти последние и, пожалуй, самые долгие мгновения. Остальные занимались, похоже, тем же. Но из капитана получился слишком плохой хронометрист, потому что он не добрался даже до двухсот пятидесяти, когда из кабины вышел второй пилот. Он молча прошел через салон к двери, за которой было крыло, дернул за ручку, надавил на дверь, но снаружи на нее тоже кто-то давил. Кто-то более сильный, чем второй пилот, поэтому как тот ни старался, он смог приоткрыть дверь лишь на один-два сантиметра. В щелку тут же ворвался ветер, а потом она быстро закрылась и больше не поддавалась. Второй пилот бросил бесполезное занятие и оглянулся.

— Ну, помогите же, — наконец сказал он.

Его дыхание сделалось прерывистым. Он устал. Как будто только что выложил все свои силы на стометровке. От пилота было уже мало пользы. Справиться с дверью поодиночке штурмовики не смогли, и чтобы ее открыть, понадобились усилия двух человек. Да и то им пришлось изрядно потрудиться.

На их спинах выступил пот. Никто и не подозревал, от какого шума оберегают их стенки салона. Он захлестнул их. Его стало невозможно перекричать, будто ты оказался возле мощного водопада. Теперь им приходилось общаться знаками.

Шум стал еще более невыносимым, когда отворили дверь по другую сторону салона. В него ворвался холод, мгновенно прогнав даже то тепло, которое заботливо сохраняла маломощная система отопления. Ветер начинал сбивать с ног на подходе к дверям. Любого, кто появлялся на пороге, он заталкивал обратно. Чтобы выбраться на крыло, приходилось держаться за борта и подтягиваться на руках, одновременно очень медленно передвигая ноги. Казалось, если освободить руки — ветер отбросит тело и если не размажет по стенке, то дух от такого удара из него точно вышибет. Второй пилот похлопывал штурмовиков ладонью по спинам, немного подталкивая вперед. Что-то говорить было бесполезно. Они шли друг за другом. Растяжки между крыльями звенели наподобие какого-то струнного музыкального инструмента. Разобрать, что он играл, не получалось.

Аэроплан снижался. Мазуров не знал, насколько упала его скорость, но, оказавшись на крыле, он не сомневался, что «Илья Муромец» продолжает лететь быстрее стрелы, быстрее ветра, быстрее пули.

Только сейчас холод по-настоящему добрался до их тел. Он сделал это одним резким кинжальным ударом в грудь и горло, от которого перехватило дыхание, а остатки воздуха застыли в глотке. Мазуров задыхался. Он не мог проглотить этот кляп и не мог издать ни единого звука — даже стона или мычания, не говоря уже о человеческой речи. Ветер хотел сбросить их с крыльев, беспрерывно атакуя, точно так же, как когда-то немецкая кавалерия штурмовала высоту, на которой они закрепились. Ветер пытался заставить их пальцы разжаться и отпустить поручни, за которые они цеплялись. Он зря старался.

Мазуров огляделся. Отряд был похож на группу самоубийц или на членов религиозной секты, решивших принести себя в жертву. Поверхность крыльев обледенела. Лед быстро таял, но все равно удерживать равновесие было тяжело. Надолго сил не хватит. Наконец пилоты отдали команду прыгать. Штурмовики сорвались с крыльев и бросились бездну, ведь земли они так и не видели. Их сразу же съела темнота. Вероятность, что при прыжке ветер отбросит их на корпус аэроплана, была очень мала, но на всякий случай они прыгали почти с самого окончания крыльев — за дальними моторами.

Аэроплан ушел вверх. Из-за того что он, потеряв часть своего груза, стал намного легче, его подбросило, и «Илья Муромец» начал всплывать, как подводная лодка, откачавшая балласт.

На самом деле ветер был не таким сильным, как это казалось штурмовикам, когда они стояли на крыльях. Теперь Мазуров был уверен, что ветру не удастся сильно разнести их в стороны. К тому же прыгали штурмовики друг за другом с короткими интервалами, и между первым и последним прошло всего несколько секунд. Если, конечно, кого-то не угораздит попасть в сильный воздушный поток.

Под Мазуровым стали расцветать купола парашютов. Они чем-то напоминали вспышки взрывов или клубы дыма, которые почему-то не опадали со временем, а оставались неизменными. Мазуров подумал, что парашюты для ночной выброски нужно было выкрасить в черный цвет.

Сердце начало давать сбои, как прибор, у которого зашкаливает стрелку. Ритм ударов был настолько частым, что кровь обезумела в венах. Растекаясь по телу, она приносила страх во все его закоулки, но особенно настойчиво — в голову. Пора было ее остановить. Мазуров посмотрел в небеса. Он пребывал в на редкость неудобном положении для того, чтобы любоваться звездами. Он их и не увидел, заметив лишь луну, да и та показалась ему смазанной, будто ее нарисовали серебряной краской на черном фоне, а потом кто-то слегка потер рисунок тряпочкой с растворителем. И конечно, капитан не увидел аэроплана и даже не услышал его — настолько сильно гудел ветер в ушах.

Потом он дернул кольцо, старательно отгоняя мысли о том, что парашют может не раскрыться. Боль от лямок была приятной. Парашют с хлопком появился из ранца, наполнился воздухом, навис над Мазуровым, отнимая у него небо и оставляя его глазам только землю. Его основательно тряхнуло. Тело заныло, позвонки хрустнули, мышцы растянулись, но, к счастью, не порвались. Компенсацией за все это стало то, что одновременно тело покинул страх, который продолжал камнем падать вниз.

Когда штурмовики захватывали мост, снизу их встречали ружейными залпами. На этот раз все было иначе. Удавалось даже насладиться полетом. Главное — успеть вовремя стряхнуть с себя очарование небес и не врезаться неожиданно в землю.

Воздух был приятным. В нем растворились запахи, которые занес сюда ветер, украв их у деревьев, травы и земли. Он бросил их здесь, погнавшись за аэропланом. Когда падаешь с небес как дождь, который через несколько минут разобьется брызгами и впитается в землю, хорошо фильтруются мысли. Мозг остается почти пустым.

Парашют вел себя прекрасно. Конструктор Кудинов немного усовершенствовал свою разработку и учел большинство замечаний, которые сообщил ему Мазуров во время непродолжительной беседы на Гатчинском поле. Мазурову очень понравился этот сухощавый старичок в смешном маленьком пенсне на подслеповатых глазах. Он одевался по моде пилотов, и глядя на него никто не сказал бы, что он летал на аэропланах всего пять раз и ни разу не воспользовался собственным изобретением…

Мазурову было гораздо проще, чем его товарищам. Он легко мог определить где находиться земля по угасающим куполам парашютов. Ветер пробовал вырвать их из рук штурмовиков, но те быстро гасили купола, а потом, когда парашюты сдувались, валились безжизненной тряпкой на землю и становились уже не опасны, штурмовики скатывали их и запихивали в сумки.

Они садились на небольшой поляне, окруженной деревьями. Если кто-нибудь спрятался за ними, пусть вооруженный всего лишь винтовкой, ему ничего не стоило перестрелять всех штурмовиков. Они были превосходными мишенями, а контейнеры с рацией и оружием и вовсе вымазали фосфорной краской, чтобы они не затерялись и их было легче искать в темноте.

Действия Мазурова были доведены до автоматизма, как у механической куклы. Мышцы сами могли выполнять их, даже если не следовала команда из мозга. Капитан прыгал с парашютом десятки раз. Иногда ему казалось, что если пуля попадет ему в лоб, ноги все равно самортизируют удар о землю и побегут, гася скорость, — независимо от того, жив Мазуров или мертв.

Кажется, все обошлось. За исключением небольшой неприятности, которую и неприятностью-то называть было слишком громко, учитывая, что они сели в немецком тылу незамеченными. Но ветер все-таки сумел с ними поиграть. Когда Вейц уже находился почти на земле, порыв бросил его в сторону — прямо на дерево. Времени, чтобы выправить положение, у него уже не оставалось. Парашют надежно запутался в ветвях. Штурмовик же беспомощно болтался на лямках, как марионетка. Парашютом пришлось пожертвовать. Вейц еще до того, как к нему подбежали товарищи, извернувшись, вытащил из-за голенища охотничий кинжал с зазубренным лезвием, который великолепно разрывает сухожилия, и перерезал лямки. Потом он, ломая ветки, грузно осел на землю. Он успел сгруппироваться и, к счастью, ноги не сломал, а лишь отбил. С полминуты он катался по земле, постанывая от боли и хватаясь за ступни. Но потом боль отпустила его, ушла искать новую добычу, а для того чтобы остановить кровь, сочащуюся из нескольких неглубоких порезов на лице и руках, потребовалось всего три минуты.

На поляне было тепло. Но холод небес так глубоко проник в их тела, что пришлось выбивать его минут двадцать, в течение которых штурмовики бегали по поляне в поисках контейнеров с автоматами, рацией и кинокамерой. Окончательно холод так и не исчез и давал о себе знать, когда по телам пробегала судорога, как у припадочных.

Мазуров выставил в охранение Александровского и Краубе. Штурмовики двигались бесшумно, словно у них отняли тела, оставив только тени. Так должны двигаться призраки, населяющие средневековые замки, а если они давно покинули Мариенштад, что ж, они там вскоре появятся, и штурмовики сделают все от них зависящее, чтобы это произошло к следующей ночи.

Они все понимали без слов. Для общения им не требовалось даже знаков. Максимум — это кивок головы, а обычно они ограничивались только выражением глаз, будто между ними образовалась телепатическая связь и они чувствовали мысли и боль друг друга. Странно, но в госпитале Мазуров почувствовал, как погибли двое его подчиненных, а теперь он еще в воздухе знал, что весь отряд приземлился благополучно.

Контейнер с рацией и кинокамерой нашел Рогоколь. Он едва не раздавил его и если бы во время не подогнул ноги, то плюхнулся бы прямо на контейнер, и тогда отряд наверняка остался бы без рации. Открывать контейнер он не стал, подождав, пока не подойдет радист.

— Спасибо, — сказал Азаров.

Штурмовики знали, как ревностно он относится к рации и никому не дает ею пользоваться, хотя все умели с ней неплохо обращаться. «Нет, — постоянно твердил Азаров, — вы обязательно что-нибудь сломаете». К счастью, никто на рацию не посягал.

Радист затаил дыхание, когда распаковывал контейнер. У него дрожали руки, словно он только что перетаскивал тяжелые мешки. Азаров снял кожух, быстро осмотрел приборы и наконец с облегчением вздохнул. Он поднял вверх глаза и посмотрел на остальных штурмовиков, которые окружили его плотным кольцом и внимательно наблюдали за всеми его действиями.

— Все в порядке, — сказал он с удовлетворением.

Чуть позже наткнулись и на контейнер с автоматами. Быстро распределили вооружение. Для маскировки стволы обмотали черно-зелено-коричневыми лоскутками, похожими на бахрому.

Спустя час отряд уже расположился на опушке леса, наблюдая за тем, как из темноты возникают очертания башен и стен с зубцами. Штурмовики не стали оборудовать наблюдательный пункт. Они просто повалились на землю, утолили жажду и голод, а потом кто-то из них заснул, а кто-то стал охранять спящих. У них была вечность, чтобы придумать способ, как пробраться за эти стены. Целая вечность. Один день.