Утром госпиталь подняли по тревоге и в спешном порядке стали готовить к эвакуации. В городе ощущалась нервозность, граничащая с паникой.

Поначалу никто не верил, будто немецкие танки так глубоко вклинились в оборону советских войск, что речь уже идет об их выходе к Днепру. Но к обеду в городе стали появляться беженцы из Покровки, поселка, расположенного буквально в тридцати километрах севернее города. Они-то и сообщали, что целая орда немецких танков, с солдатами на корпусах, словно бульдозерами, прошлась по ближайшим селам, устремляясь на восток. Причем в саму Покровку танкисты свои машины не вводили, в мелкие стычки с красноармейцами не вступали. Становилось ясно: немцы спешили к Днепру, чтобы, с ходу форсировав эту реку, обойти Запорожье, с его предприятиями и прочим потенциалом, с севера и северо-востока.

— Когда ж это наконец кончится?! — нервно прорычал начальник госпиталя, получивший приказ об эвакуации в присутствии Евдокимки и Корневой, и рванул кобуру так, словно намеревался пустить себе пулю в лоб или же самолично разобраться со всем германским воинством. Через некоторое время он застегивал кобуру, но снова ругался и рвал…

— Вот только кобуру оставь пока что в покое, — холодным, властным голосом остудила его Корнева. — До нее еще дойдет очередь, только чуть позже.

— Но как можно сворачивать госпиталь, если раненые все прибывают и прибывают?!

— Словно тебе это впервой, эскулап-капитан? Мы еще столько раз будем сворачиваться и разворачиваться, что этот случай тебе очень скоро забудется. Упустим время — окажемся в окружении, вот тогда и поймем, что такое настоящая война.

Слова медсестры подействовали. Зотенко проворчал: «Пожалуй, ты права: нельзя терять время», — и тут же отдал распоряжение готовить людей и транспорт к отходу.

Ни эскулап-капитан, ни в штабе дивизии пока что представления не имели о том, в каком именно городе или поселке найдут они очередное пристанище, но все с каким-то внутренним облегчением и надеждой твердили: «На этот раз перебросят за Днепр. Теперь уже — за Днепр!» Порой у Евдокимки создавалось впечатление, что и солдаты, и беженцы свято верили: их спасение — за Днепром. Причем спасение от всего — от немцев, от оккупации, от бесконечных отступлений, от самой войны. Понятие «за Днепром» в сознании множества людей приобретало значение некоего символа «земли обетованной», где их ждало спасение.

Всем остальным было проще: они снимались и уходили на восток налегке; или же спешили занять «заранее подготовленные позиции». А вот свернуть госпиталь, где полно тяжелораненых, формируя целые колонны из машин и подвод, и по пути разворачивая походные операционные, чтобы спасти тех, кого еще можно… Порой Евдокимке и самой хотелось по этому поводу «рвать кобуру» и, наверное, рвала бы, если бы таковая у нее имелась.

Настоящим спасением для госпиталя стало известие, что к вечеру на станцию ожидается прибытие санитарного эшелона. С помощью коменданта города Зотенко удалось «выбить» два вагона — из тех, с которыми в город прибывало пополнение. Самых тяжелых пациентов решено было разместить в них, под присмотром хирургической бригады и двух медсестер. Остальные спешно формировали обоз, где легкораненые, как обычно, превращались в подразделение охраны.

Неожиданно появился отец Евдокимки. Он буквально влетел на территорию госпиталя верхом на коне, в сопровождении двух кавалеристов, и криком «Где здесь санитарка Гайдук?!» умудрился всполошить значительную часть его обитателей.

— Гайдук, там тебя опять какой-то офицер ищет, — вбежала Вера в палату, в которой убирала Евдокимка.

— Какой еще офицер? Подполковник Гребенин?

— Причем тут подполковник? Этот пока еще в более скромном чине. Но видный такой, весь из себя…

— Тогда не понимаю, о ком ты, — начала приводить себя в порядок Евдокимка.

— Вот и я говорю: как это понимать? Какой офицер ни появится в окрестностях госпиталя, все ищут встречи с тобой, а бедную медсестру Корневу никто не замечает.

— Да это же мой отец! — выглянув в коридор, неуверенно как-то произнесла Евдокимка, распознав что-то очень родное в статной фигуре офицера.

Она попросту не поверила своим глазам. Лишь оказавшись в объятиях отца, девушка поняла, как истосковалась по нему, осознала, какое это счастье — встретить в омуте войны родную душу. Фразу: «Тебе что-нибудь известно о матери?» — они произнесли одновременно. И понимающе помолчали. Отец тут же пообещал, что, как только окажется в Запорожье, попытается разыскать своего брата, майора Дмитрия Гайдука; уж он-то должен что-либо знать о ее судьбе.

— Наверное, она писала тебе, да только почта сейчас вон как работает, — попыталась успокоить отца и себя Евдокимка. — Десятки тысяч людей одновременно с мест срываются, — и тут же представила Веру — старшую подругу, наставницу и самого надежного человека в госпитале.

Здороваясь, Вера, со странной для Евдокимки преданностью, посмотрела в глаза старшему лейтенанту. Она, кажется, даже задержала на какое-то время его руку.

— Вы уж тут присмотрите за моей Степной Воительницей, — попросил ее отец. — Помогите, в чем сможете.

— Именно этим я и занимаюсь с первого часа знакомства с вашей дочерью, товарищ старший лейтенант. Она у вас — стойкий оловянный солдатик.

— Она и в самом деле удивительный человечек, — расчувствовавшись, согласился с ней Николай Гайдук и, достав из прикрепленного к седлу подсумка небольшой сверток, вручил его Евдокимке. — Потом развернешь, потом, — стыдливо как-то попросил он, попридержав одной рукой руку дочери, а другой — снова прикасаясь к руке Корневой. — А мне пора. Наш полк только что переформировали и превратили в обычный пехотный. Стрелковый то есть. И я уже не полковой ветеринар, а командир роты!

— Это куда опаснее, — сочувственно покачала головой Евдокимка.

— Ничего, — растерянно улыбнулся отец. — Я вообще не обращал бы внимания на ужасы войны, если бы ни ежедневный страх по поводу твоей судьбы. Ложусь спать, поднимаюсь, иду в бой или пережидаю артобстрел — всегда с одной и той же мыслью: «Господи, только бы она уцелела!» Это невероятно тяжко осознавать, что дочь твоя — тоже на фронте.

— Считаете: осознавать, что она оказалась в немецком тылу, на оккупированной территории, было бы легче? — как можно деликатнее напомнила ему Корнева.

— Ты права, — не осталось незамеченным, как быстро отец перешел в обращении с Корневой на «ты». — Это было бы еще тягостнее, а главное, безысходнее.

— Наверное, жалеешь, что оказался вне своего ветеринарного поприща? — спросила Евдокимка, только бы как-то увести отца от разговора о себе.

— Да нет, просто однажды я понял, что во мне гибнет настоящий солдат, и сам попросился на передовую. Поначалу в штабе отказались рассматривать мою просьбу, слишком уж нужны были ветеринары. А затем вызвали и сказали: «Принимай роту, ветеринар. Нам вон людей добивать после боя приходится, а ты тут своих лошадей лечить собрался». Такая вот философия войны, — разволновавшись, он не сразу попал ногой в стремя, да и садился в седло без гусарской лихости — очевидно, сказывались возраст и отсутствие кавалерийского опыта.

— А как же теперь твоя кандидатская диссертация? — подалась к нему Евдокимка.

Едва спросив, дочь испугалась возможной неуместности сказанного. Она задала этот вопрос только для того, чтобы еще хоть на несколько мгновений задержать отца. К тому же Евдокимка помнила, что в последние месяцы до войны отец только и говорил что о своей диссертации по ветеринарной хирургии. Ради нее, сразу же после окончания заочного отделения сельхозинститута, он тут же поступил в аспирантуру.

Другое дело, что мать устремлений его не одобряла. Поездки на институтские сессии она еще кое-как терпела, хотя явно ревновала и к однокурсницам, и к преподавателям, и к самой столице. А вот увлечение кандидатской властная Серафима Акимовна считала непозволительным излишеством. Тем более что саму Серафиму собирались назначить заведующей районным отделом образования. И наверняка назначили бы, если бы в ход событий не вмешалась война.

— Скажи, пожалуйста, кому нужна диссертация о том, как дорезать больных лошадей?! — Серафима не считала необходимым сдерживать свой саркастический гнев.

— Сколько раз тебе объяснять, что научная работа моя — не о «дорезании больных лошадей»? Она — о хирургических методах их лечения. Ведь существуют же породистые кони, которых спасают всеми возможными методами; им проделывают сложнейшие операции. Неужели ты, женщина, считающая себя женой ветеринара, до сих пор не способна уловить различия в этих понятиях?

— А кто тебе сказал, что я считаю себя женой ветеринара? В мыслях ничего подобного не держала!

— А чьей же тогда… женой?

— Это не я должна считать себя женой ветеринара. Это ты, жалкий резник, должен считать себя мужем педагога, директора ведущей городской школы! А касательно твоей научной работы скажу без обиняков: каждому сельскому конюху известно, что, когда лошадь серьезно заболела, ее дорезают! — стояла на своем Серафима Акимовна. Как директор школы, она профессионально не способна была допустить, чтобы ее мнение кто-либо оспорил или подвергнул сомнениям. — А коли так, то при чем здесь научная работа? При чем твоя кандидатская диссертация?!

Несколько раз Евдокимка даже пыталась вмешиваться в их «диссертационные конфликты», но всякий раз получалось это неумело, а главное, приводило к нулевому результату. Серафима Акимовна пребывала в уверенности, что карьеру в их семье способна делать только она, поскольку это карьера, достойная их семьи.

Порой Евдокимке казалось, что день, когда отец сумеет защитить диссертацию, станет для его супруги самым черным днем и самым последним в их совместной жизни. К тому же для Евдокимки, как и для ее отца, уже не оставалось секретом, что Серафима Акимовна увлеклась двоюродным братом своего мужа. Причем настолько, что однажды Николай не выдержал и в присутствии дочери обронил: «Если ты решишь развестись, чтобы стать женой Дмитрия Гайдука, я возражать не стану. Такой шаг оказался бы спасительным для всех троих». Евдокимка ожидала, что мать высмеет его, но вместо этого услышала: «Только бы Дмитрий согласился, только бы поманил…» После этой словесной стычки девушка несколько дней прожила в состоянии шока.

Насколько все в отношениях родителей оказалось запущенным, дочь обнаружила через несколько дней — после того, как отец сумел-таки пройти через последний «кандидатский» экзамен. Вернувшись из города, он сразу же признался Евдокимке — ей, а не матери, — что уже получил приглашение поработать на кафедре академии. Правда, возникала проблема жилья, поскольку предоставить ему могли пока только комнату в общежитии.

— Вот пусть он эту комнату в общежитии сам и осваивает, ветеринар несчастный, — в сердцах выпалила мать, узнав о новости уже из уст Евдокимки. — Потому как нога моя туда не ступит.

— Знаешь, — сказала ей тогда Евдокимка, — порой мне кажется, что ты стыдишься профессии отца. Хотя как ветеринара его все уважают.

— А тебе не кажется! — осталась верной своей категоричности и безапелляционности Серафима. — Она бесит меня. И ветеринару нашему это хорошо известно.

— Но почему бесит? Профессия как профессия.

— Потому что еще в то время, когда он поступал в зооветеринарный техникум, я умоляла его не делать этого, а идти в медицинское училище, чтобы со временем стать нормальным, человеческим, а не скотским, хирургом. И когда он поступал в сельхозакадемию, тоже просила не делать этого. У него была возможность учиться в обычном медицинском институте. А теперь я готова выцарапать глаза каждому, кто посмеет бросить мне вслед: «Ветеринарша»!

— Наверное, поэтому в спину тебе, в большинстве случаев, бросают другое — «Атаманша».

— Потому что фамилия повстанческая — Гайдук. Однако это прозвище мне импонирует, поскольку отвечает сути моего характера.