В течение всей поездки на полевой аэродром, находившийся в двадцати километрах от лагеря, да и потом, уже перед самой посадкой, томясь в ожидании пилотов, которые по каким-то причинам задерживались, охранники так и не произнесли ни слова. В их присутствии Кренц чувствовал себя жертвенным бараном, которого велено торжественно, ритуально доставить до места жертвоприношения. У него и в самом деле время от времени возникало желание бежать из-под их охраны в так манившие его сейчас весенние горы. Даже момент выдался удачный — когда над аэродромом появились два звена союзных бомбардировщиков.

«А ведь на твоем месте Скорцени наверняка воспользовался бы такой возможностью и скрылся, — с презрительным укором молвил себе Кренц, у которого всегда хватало мужества ловить себя на проявлениях нерешительности, а то и откровенной трусости. — Ты и впрямь слишком много знаешь теперь, чтобы начальство позволило тебе оставаться в живых».

Однако насладиться самоистязанием ему не дали. В комнатке для важных персон, в которой он ожидал вызова на летное поле, появился какой-то обер-лейтенант и выдал сразу два сообщения: первое — что летчики уже в самолете и ждут его; второе — что его требуют к телефону из приемной Мюллера.

— Как оказалось, Кальтенбруннер тоже желает видеть вас, Кренц, — без лишних слов сообщил ему адъютант шефа гестапо.

— И что из этого следует?

— А то, что сначала вы все же должны побывать у группенфюрера.

— Естественно.

— Не так уж и естественно, — назидательно обронил адъютант, — если учесть, что из приемной обергруппенфюрера Кальтенбруннера уже дважды интересовались, когда именно вы прибудете в Берлин. Поэтому в ваших интересах, Кренц…

— В этом вы меня уже убедили.

— Даже постараюсь организовать для вас машину, хотя теперь это непросто…

— Буду вспоминать о вас как о благодетеле.

Адъютант что-то проворчал в трубку, а затем негромко произнес:

— Не нужно обладать большой фантазией, Кренц, чтобы предположить, с какой «признательностью» все вы будете вспоминать о бедном адъютанте самого шефа гестапо.

— Не сомневаюсь, что о нас обо всех будут вспоминать с такой же «признательностью», — успокоил его Кренц.

«Интересно, — подумал он, — приставят ли ко мне на берлинском аэродроме точно таких же уголовничков?»

Первое звено вражеских самолетов пронеслось мимо машины, в которой находился Кренц, минут через десять после того, как она поднялась в воздух.

— На Мюнхен пошли! — прокричал на ухо следователю оказавшийся рядом с ним полковник артиллерии. — Причем обратите внимание: в воздухе ни одного нашего самолета, да и зениток тоже не слышно.

— Они встретят англо-американцев на подходе к Мюнхену, — сквозь зубы процедил оберштурмбаннфюрер. — И давайте прекратим эти рассуждения.

Второе вражеское звено проходило значительно ближе к ним, однако их перехватили два германских штурмовика. Но, как и после первой встречи, Кренц почему-то пожалел, что ни один из вражеских самолетов не обстрелял их. Вдруг это нападение завершилось бы вынужденной посадкой где-нибудь в предгорьях Франконского Альба? Но в этот день Кренцу чертовски везло, хотя он все еще не был в этом уверен.

— И какого же характера задушевные разговоры с Канарисом вы там, во Флоссенбюрге, вели в ночь перед казнью? — еще с порога оглушил его своим любопытством Мюллер. — Не отмалчивайтесь, Кренц, не отмалчивайтесь!

— Я готов составить подробный рапорт.

— При чем здесь рапорт, Кренц? Задушевные разговоры с самим адмиралом Канарисом всю ночь напролет, в последние часы и даже минуты перед казнью… Это уже даже не доклад шефу гестапо, а захватывающие мемуары.

«Неужели камера прослушивалась, и «гестаповскому мельнику» успели донести смысл нашей с Канарисом беседы? — мелькнуло в голове Кренца. — Хотя все может быть… Русские и союзники уже под Берлином, а, поди ж ты, служба слежки и доносов продолжает действовать безотказно!»

— По существу, это был еще один допрос, — солгал обер-штурмбаннфюрер. — И не в течение всей ночи, а какое-то совершенно непродолжительное время.

— Допрос, говорите, Кренц? А я уж подумал, что вам захотелось побывать в шкуре того несчастного римского монаха, которого в свое время Маленький Грек задушил в камере смертников прямо во время исповеди, чтобы затем бежать из тюрьмы в его одеянии. Только поэтому позволил коменданту лагеря разрешить вам посетить адмирала, — мрачно сыронизировал обер-гестаповец рейха.

— Задушил монаха?! — удивленно переспросил Кренц. — Он действительно задушил некоего монаха и таким образом сумел бежать из римской тюрьмы? Это реальный факт или одна из абверовских баек?

— Вы что, впервые об этом слышите?! — не меньше него удивился Мюллер.

«Так вот почему по телефону Мюллер спросил, не стремился ли я уподобиться пастору или что-то в этом роде!..» — только теперь понял Кренц истинный смысл этой загадочной фразы шефа гестапо.

— Нечто похожее слышать приходилось, но я не связывал это с Канарисом. Очевидно, это происходило очень давно, — уже явно оправдывался оберштурмбаннфюрер. Не знать о таком факте из биографии адмирала было явным его проколом как следователя. — В деле Канариса, которое мне вручили, об этом ничего не говорилось.

— Потому, что в вашем деле содержались материалы, которые компрометировали адмирала, а не те, которые могли свидетельствовать в его пользу.

— Я же, в свою очередь, тоже интересовался только теми событиями, которые в основном были связаны с заговором против фюрера. Ну, еще с передачей сведений о готовящемся наступлении наших войск на Голландию, новейшими связями руководителей абвера с разведками союзников, а также с передачей агентами абвера денег тем евреям, которых сами же они, спасая от истребления, переправляли в Швейцарию. Вам хорошо известно, о ком именно идет речь…

— Понятно, Кренц, понятно, — нетерпеливо, нервно прервал его Мюллер. — История и в самом деле давняя. Но вас-то интересовали подробности участия адмирала в июльском заговоре против фюрера, разве не так?

Подобная реакция шефа гестапо Кренца ничуть не удивила. Как ни странно это выглядело, однако точно так же его прерывали все, с кем Кренц пытался заговорить о «еврейском предательстве Канариса». Хотя было понятно, что еще в то время адмирала следовало арестовать или, по крайней мере, лишить должности начальника абвера, да и саму эту службу тщательно прошерстить.

Однако дело не в этом; выслушав замечание шефа гестапо, Кренц вдруг со всей отчетливостью вспомнил и то, как по-лисьи приближался к нему адмирал во время завершения встречи в камере смертников, и каким хищным было выражение его лица, и как нервно он вытирал о бока кителя свои вспотевшие от волнения руки… Неужели действительно готов был напасть?! Даже несмотря на то, что дверь камеры оставалась приоткрытой, а по ту сторону находился охранник-эсэсовец? Невероятно! Так, может, только присутствие охранника и остановило его? Хотя что ему, приговоренному к повешению, было терять?

— Когда человеку уже известны и приговор, и время казни, то есть терять ему уже нечего, он может позволить себе оставаться откровенным, — окончательно прояснил Кренц причину своего появления в камере адмирала.

— Согласен, может позволить… Но только не Канарис.

— Адмирал и в самом деле был слишком шокирован жестокостью суда и тем фактом, что с ним все же намерены окончательно расправиться.

— А на что он рассчитывал?! — изумился Мюллер. — Нет, действительно, чего он ожидал от нас?

— Судя по всему, надеялся, что ему позволят дожить до капитуляции Германии.

— Ему, бывшему шефу абвера?! — по-лошадиному заржал Мюллер. — Нет, Канарис не мог рассчитывать на это. Только не Канарис! Иначе как он мог в течение многих лет возглавлять лучшую разведку мира?

— Тем не менее адмирал был почти уверен, что фюрер ограничится его заключением в лагерь, и даже питал иллюзии по поводу того, что в руки англо-американцев он попадет уже в тоге одного из руководителей антигитлеровского заговора, эдакого бунтовщика.

— Я всегда считал, что Канариса погубила не его ненависть к рейху, — постучал пальцами по столу Мюллер, — а его исключительная наивность.

«А ведь только что ты был о нем иного мнения!» — заметил про себя Кренц, однако вслух произнес:

— Вы правы, группенфюрер: его иллюзии проскальзывали буквально во всем — в наводящих вопросах, в высказываниях, в оценках ситуации внутри Германии и на фронтах.

Мюллер долго, грузно оставлял свое кресло; затем, словно уставший крестьянин по свежей пахоте, прохаживался по кабинету.

— Все, что вы услышали от Канариса, должно быть изложено в письменном докладе, — наконец произнес он, останавливаясь по ту сторону стола. — Самым подробнейшим образом.

— Но сразу же замечу, что во время этой беседы не проскальзывало ничего такого…

— Самым подробнейшим образом, — прервал его Мюллер. — Мы сами в состоянии решить, что «такого» проскальзывало в его ответах. Тем более, — хитровато ухмыльнулся он, упираясь кулаками в поверхность стола, — что никто не в состоянии проверить правдивость ваших слов, поскольку адмирал уже мертв. Зато, увидев у себя на столе ваш отчет, обергруппенфюрер вспомнит, что теперь у него есть дела поважнее, нежели предсмертные стенания Канариса. И молите Бога, Кренц, — проникся суровостью голос шефа гестапо, — чтобы именно так он и решил.

— Через полчаса отчет будет на вашем столе, группенфюрер.

— Оставите его у адъютанта, — холодно обронил Мюллер. — Уверен, что дополнительных вопросов не возникнет, но на всякий случай подождете в приемной. Сейчас последует мой доклад Гиммлеру Что касается Кальтенбруннера, то с ним мы поговорим уже после того, как вы составите свой доклад.

Об умении Мюллера так, на всякий случай, томить своих сотрудников в приемной, известно было во всех управлениях РСХА. Как и о том, что нередко шеф гестапо попросту забывал о ждущих и томящихся. Но на сей раз Кренцу пришлось смириться.

— С вашего позволения, господин группенфюрер, я составлю его прямо сейчас, в вашей приемной.

— Вы уже должны были сидеть в приемной и составлять его, Кренц.

Кальтенбруннеру обер-гестаповец действительно принялся звонить сразу же, как только пробежал взглядом отчет Кренца.

— Как мне представляется, обергруппенфюрер, ничего нового из предсмертных откровений адмирала мы с вами не узнаем.

— И не должны были узнать.

Удивленный столь неожиданной реакцией, Мюллер запнулся на полуслове, но затем все же попытался продолжить свой доклад:

— Из отчета оберштурмбаннфюрера Кренца следует, что в тех материалах, которые уже имеются в деле…

— Отчет Кренца уничтожить, — решительно прервал его начальник РСХА.

— Но имеются еще протоколы допросов…

— Я непонятно выразился, Мюллер? Протоколы допросов — тоже уничтожить. Самого Кренца — на ваше усмотрение.

— Принято к сведению, обергруппенфюрер. Материалы будут уничтожены. Кроме тех дневников и прочих записей, которые вы недавно запросили, — рискованно напомнил Кальтенбруннеру шеф гестапо.

— Дневники сожжены еще час назад, — отрубил тот.

— Принято к сведению, обергруппенфюрер, — вежливо произнес Мюллер, не поверив ему.

— Они сожжены, Генрих, — словно бы уловил его сомнения Кальтенбруннер.

— Не смею усомниться в этом, — лукаво заверил его Мюллер, хотя слова его прозвучали так, словно он хотел сказать: «Ох, и сомневаюсь же я!»

— И знайте, — неожиданно окреп и прорезался голос начальника Главного управления имперской безопасности, — что общее мнение руководства таково: Канарис должен уйти из истории рейха вместе со своими заслугами и предательствами, исповедями, дневниками и воспоминаниями. Словно такого адмирала в рейхе никогда и не существовало.