Шелленбергу стоило немалого мужества решиться на этот звонок рейхсфюреру. И если он все же решился, то не потому, что дал клятвенное слово адмиралу Канарису. Судьба бывшего шефа абвера интересовала его сейчас менее всего. Мало того, бригадефюрер не сомневался, что судьба адмирала давным-давно решена, и казнь его — всего лишь вопрос времени.

Просто наутро после ареста он проснулся с ясным предчувствием того, что следующим, кого увезут в казармы Школы пограничной охраны, будет он. Вот только в отличие от Канариса ему уже некого будет просить, чтобы за него замолвили словечко перед рейхсфюрером или самим Гитлером. Некого — вот в чем дело!

Поднимая трубку прямой связи, начальник службы зарубежной разведки РСХА был уверен, что Гиммлер выслушает лишь начало его устного обращения, а затем пригласит для личной встречи — слишком уж нетелефонным представлялся этот разговор. Но, к его удивлению, приглашения не последовало. Благо еще, что сам разговор рейхсфюрер СС предельно долго не прерывал.

— Господин рейхсфюрер, надеюсь, вам уже известно, что по приказу, отданному Мюллером, мне пришлось арестовать бывшего…

— Известно, — прервал его Гиммлер. — Как он вел себя: угрожал, возмущался, апеллировал к фюреру?

— Психологически он уже был готов к аресту Не ожидал, что это произойдет именно тот день, но в принципе уже был готов.

— Важно, что вы заметили это, Шелленберг. И что, никакой попытки избежать ареста Канарисом предпринято не было?

— Если вы имеете в виду побег, — вспомнились бригадефюреру пространные рассуждения на этот счет гауптштурмфюрера Фёлькерсама, — то никакого интереса к подобному виду спасения он не проявил.

— А что, ему предоставлялась такая возможность? — лукаво поинтересовался рейхсфюрер, причем сделал это безо всякой настороженности, казалось бы — из чистого любопытства.

— Во всяком случае, дом оцеплен не был. Понятно, что, пока Канарис переодевался в своей спальне, мы с гауптштурмфюрером Фёлькерсамом были начеку, однако возможность побега существовала. По крайней мере, он мог бы попытаться.

— Не заставляйте меня думать, Вальтер, что вы разочарованы его покорностью и пассивностью.

— Лишь в той степени, в какой разочаровываешься проявлением человеческой слабости.

— Личное оружие тоже до поры до времени оставалось в его распоряжении… — не спросил, а как бы вслух поразмышлял главнокомандующий СС и начальник государственной полиции рейха.

— Естественно.

— Следовательно, вы допускали и возможность того, что адмирал решится свести счеты с жизнью?

— Я бы выразился деликатнее: у меня возникала возможность не воспрепятствовать его самоубийству, которое многих в этой стране избавило бы от чувства неловкости, — подстраховывался Шелленберг на тот случай, если бы барон Фёлькерсам решил поделиться с кем-либо своими впечатлениями от процедуры ареста Канариса.

— Вы имеете в виду нежелание Канариса последовать примеру генерала Штюльпнагеля, который благородно предпочел аресту и виселице «выстрел чести»?

— Причем упорное нежелание. Да и вообще, в принципе, все его поведение показалось нам с гауптштурмфюрером Фёлькерсамом совершенно недостойным, — молвил Шелленберг, плохо представляя себе, чего, собственно, добивается от него Гиммлер: то ли того, чтобы он признался в потворстве адмиралу, то ли извинения за то, что умудрился довезти адмирала до здания Школы пограничной охраны. Поскольку благоразумнее было бы все же не довозить его.

— В целом вы правы, — так и не раскрыл своего истинного замысла рейхсфюрер, — нежелание Канариса последовать примеру некоторых генералов создает совершенно излишние хлопоты и ему, в чем он очень скоро убедится, и всем, кто причастен к его аресту.

— Мне оставалось лишь намекнуть на это Канарису.

— Но он, как всегда, не внял… — с грустью констатировал рейхсфюрер СС.

— К моему удивлению.

— Наш адмирал Канарис опять не внял ни нашим советам, ни собственному благоразумию…

Шелленбергу прекрасно было знакомо это сомнамбулическое состояние Гиммлера, когда он вел разговор в режиме абсолютной расслабленности, полусонным тоном, не задавая вопросов, а как бы размышляя вслух, мало заботясь об участии в этих размышлениях своего собеседника.

— Вы правы, господин рейхсфюрер СС, как всегда, — согласился Шелленберг, прекрасно понимая, какая горечь кроется за этими словами Гиммлера.

В конце концов, именно он, рейхсфюрер, своей властью и своим авторитетом до сих пор умудрялся оберегать опального адмирала от рук гестапо. Которое могло заняться им еще во времена Гейдриха. Помнил бригадефюрер и о том, что Гейдрих пытался выстроить ход событий таким образом, чтобы возглавляемая им, Шелленбергом, служба взялась добывать разведывательную информацию, способную конкурировать с информацией абверовской агентуры. И Шелленберг немало рисковал тогда, заявив, что не готов взять на себя такое бремя.

— Так как же я должен истолковывать ваш звонок, Шелленберг? — неожиданно оживился рейхсфюрер СС. — Вы решились просить о снисхождении к Канарису? О моем заступничестве?

— Так точно, господин рейхсфюрер, прежде всего о снисхождении.

— И делаете это по просьбе самого адмирала?

Шелленберг чуть было не решился отрицать этот факт, но вовремя сообразил, что Канарис обязательно подтвердит его, поскольку все еще верит в некую высшую справедливость по отношению к нему.

— Конечно же, по просьбе. Когда мы расставались, он по-прежнему не признавал себя виновным, однако чувствовал себя совершенно подавленным.

— А вас не смущает, что речь идет о заступничестве за врага рейха и личного врага фюрера?

— Еще как смущает!

— Не чувствуется, Шелленберг, не чувствуется.

— Что поделаешь, если я оставался единственным, к кому Канарис еще мог обратиться с подобной просьбой? И он этой возможностью воспользовался. Иное дело, что Мюллеру не следовало превращать меня в голгофного стражника Канариса, тем более что группенфюрер прекрасно знал, какие отношения у нас с адмиралом.

— Только стоит ли гордиться ими? — осуждающе обронил рейхсфюрер. — Вот над чем вам следовало бы поразмышлять, Вальтер!

Гиммлер промолчал, и Шелленберг тоже не стал продолжать этот разговор, считая, что все, что следовало сказать, уже сказано. Дальше решать самому рейхсфюреру.

— Понимаю, вас оскорбило решение Мюллера поручить арест адмирала именно вам, бригадефюрер, — молвил Гиммлер после явно затянувшегося молчания. — Однако согласитесь, что он не мог поручить столь деликатное задание кому-либо из своих офицеров. В силу разных причин. В том числе и в связи с тем, что адмирал Канарис — это все же адмирал Канарис, а не кто-то там из многих.

— Прежде всего, меня оскорбил тон, в котором был отдан приказ об аресте. При этом Мюллер ссылался на Кальтенбруннера. Отношение же ко мне обергруппенфюрера вам известно.

— В общих чертах, — недовольно проворчал Гиммлер. Дрязги, которые то и дело возникали между Кальтенбруннером и Шелленбергом, уже порядком поднадоели ему.

— Приказывая арестовать Канариса, группенфюрер Мюллер явно рассчитывал спровоцировать мое неповиновение.

— Вы так решили? У меня подобных подозрений не возникает.

— Это неповиновение, — не удовлетворился Шелленберг объяснениями рейхсфюрера, — понадобилось ему, чтобы бросить на меня тень подозрения в нелояльности СС, нелояльности фюреру. Совершенно очевидно, что на меня фабрикуется дело, как когда-то оно фабриковалось на… — лишь в последнее мгновение удержался бригадефюрер, чтобы не назвать Канариса. Упоминание имени которого в данной ситуации выглядело бы нелепым. — Впрочем, стоит ли уточнять?

Гиммлер тоже уловил этот момент смятения. Сравнивая себя с Канарисом, бригадефюрер, по существу, подписывал себе приговор или, в лучшем случае, «являлся с повинной».

— О каких-либо происках против вас группенфюрера Мюллера лично мне абсолютно ничего неизвестно, — жестко отчеканил он. — Абсолютно ничего. И я не вижу причин для дальнейшего выяснения оснований… которых не существует. А что касается адмирала… мне попросту любопытно, каким это образом он попытается вывести себя из-под удара, если обвинения, выдвинутые против него, более чем серьезные… Более чем серьезные, бригадефюрер.

— Вряд ли ему удастся уйти из-под удара без вашей помощи, — решительно молвил Шелленберг.

Опасаясь, что рейхсфюрер может положить трубку, бригадефюрер не успел сообразить, что утверждение его прозвучало двусмысленно, поскольку в нем содержался намек на возможное пособничество Канарису со стороны Гиммлера. К счастью, главнокомандующий войсками СС не заметил этого или же не придал ему значения.

— Не удастся, это уж точно.

— Канарис очень рассчитывает на то, что вы согласитесь поговорить с ним. Понимаю всю деликатность ситуации, но это было бы гуманно с вашей стороны.

— Мне не хочется выступать в деле Канариса ни в роли следователя, ни в роли пастора. Обе ипостаси мне не по душе. — Шелленберг промолчал, он понимал, что дальше настаивать на встрече рейхсфюрера с адмиралом бессмысленно. Но в тот самый момент, когда бригадефюрер окончательно уверовал, что миссия его завершилась поражением, Гиммлер вдруг спросил: — Вам уже известно содержимое некоторых бумаг адмирала, которые были обнаружены в одном из его тайников?

— Знаю только, что обнаружены две дипкурьерские сумки с компрометирующими материалами, но с содержимым самих бумаг не ознакомлен.

— Так я и подумал. Иначе вы не просили бы меня встретиться с Канарисом как с невинно арестованным.

— Я не собирался доказывать его невиновность, — поспешил внести ясность в суть вопроса Шелленберг. — Всего лишь просил о снисхождении, поскольку пообещал Канарису, что передам его просьбу.

— Однако с Канарисом я все же встречусь, — заверил его Гиммлер. — Просто любопытно, как он будет объяснять свое отступничество.

Положив трубку, Шелленберг еще несколько минут сидел неподвижно и угрюмо, сосредоточенно глядел на телефонный аппарат, словно пытался вызвать чей-то дух. Бригадефюрер понимал, что разговор не удался, но в то же время с облегчением думал, что он все же состоялся. Ведь решиться на него было не так-то просто. Теперь же…

Что бы Кальтенбруннер и Мюллер ни намеревались предпринимать против него, они неминуемо должны будут получить добро Гиммлера, и точно так же неминуемо рейхсфюрер вспомнит, что Шелленберг-то уже искал у него защиты.

«Как можно создавать Великий рейх, когда ни один самый высокопоставленный чиновник этой страны не может чувствовать себя уверенным в том, что завтра не окажется в кандалах? — мысленно возмущался бригадефюрер СС, пытаясь хоть как-то пригасить свои сомнения. — Это абсурд! Впрочем, существовала ли вообще когда-либо в природе империя, чиновники которой были бы уверены в этом? В качестве примера коммунисты, конечно же, назвали бы свой коммуно-рейх СССР, скромно умолчав при этом, что на его территории действует до полутысячи концлагерей. И что основателем этих концлагерей стал не кто-нибудь, а вождь мирового пролетариата, он же сифилитичный еврей-гомосексуалист Ленин. Проклятый мир!»

— Что ж, — сказал он себе вслух, — когда придет твой черед отправляться в казармы Фюрстенберга, пусть тебе зачтется хотя бы то, что ты все же попытался хоть что-нибудь предпринять для тобой же безнадежно упрятанного туда адмирала Канариса.