Войдя в зал, Шелленберг увидел, что разделить вечернюю трапезу с Канарисом уже были готовы шесть-семь генералов и еще как минимум полтора десятка старших офицеров — очевидно, из армии резерва, поскольку имен большинства из них он не знал.

Поздоровавшись со всеми разом, шеф разведки СД молча, сосредоточенно прошелся взглядом по лицам и мундирам арестованных. Они все еще оставались при своих знаках отличия и регалиях и пока еще не побывали в руках следователей и костоломов гестапо, поэтому лишь немногие выглядели угрюмыми. Впрочем, даже самые тусклые взгляды арестантов оживились, когда им открылось странное видение в образах сразу двух столпов рейха — Канариса и Шелленберга. «…И что бы это могло значить?!» — прочитывалось в их глазах.

«Как же они завидуют тебе в эти минуты! — не без самодовольства подумал шеф разведки СД. — Как большинству из них хотелось бы в эти минуты оказаться на твоем месте! Но… каждому свое!»

Несмотря на то что адмирал Канарис с напускным воодушевлением отвечал на приветствие большинства представителей странной компании, вся эта, находящаяся пока что под домашним арестом в связи с покушением на Гитлера, армейская богема с куда большим интересом смотрела не на него, а на Шелленберга. Кто он такой — знали далеко не все. И даже когда Канарис представил бригадефюрера — не уточнив, однако, что тот не является арестованным, — на фамилию отреагировали немногие. Другое дело, что само появление здесь шефа внешней разведки СД, генерала СС вызвало крайнее удивление. Об арестах высокопоставленных чинов СС они пока что не слышали.

— Как, и его, бригадефюрера, — тоже?! — удивленно воскликнул какой-то полковник, непонятно к кому обращаясь. — Оказывается, до верхушки СД тоже добрались.

— Эдак вскоре закуют в кандалы и рейхсфюрера Гиммлера, — с явным сарказмом заметил генерал-майор Дельп, уловив на себе взгляд шефа внешней разведки СД. Уж он-то прекрасно знал Шелленберга.

— Полагаю, что это исключено, — парировал Вальтер. Однако никакого внимания на его слова генерал Дельп, оказавшийся после тяжелого ранения на Западном фронте в армии резерва, не обратил; у него все еще было свое мнение на этот счет и свое видение происходящего.

— Интересно, остановит ли кто-нибудь эту вакханалию? — громко проговорил он, обращаясь то ли к Шелленбергу, то ли ко вновь появившемуся в зале начальнику школы. — Или же мы позволим этому… перевешать всю оставшуюся половину германского рыцарства?

— В этих благородных стенах не принято громогласно выражать свое неудовольствие, — строго заметил начальник школы, решив, что время, им самим же отведенное для либеральничания с арестованными, истекло. — И не заставляйте меня впредь напоминать вам об этом.

Дельп пытался каким-то образом возразить, однако сидевший рядом с ним молодцеватый генерал с рукой на перевязи резко одернул его:

— Не следует портить отношения с тюремщиками.

— Это вы меня называете тюремщиком? — даже не возмущенно, а с какой-то мальчишеской обидой в голосе спросил начальник училища. — Если вы и впредь будете так вести себя, то заставите меня стать настоящим тюремщиком.

— С чем был связан звонок Мюллера? — спросил Канарис, очень своевременно вмешавшись в конфликт. — Что его интересовало?

— Я смог бы ответить на этот вопрос, только если бы он был задан господином Шелленбергом, — неожиданно жестко ответил Трюмлер, подтверждая, что время либеральничания с заключенными действительно истекло.

— Если для вас так важно, чтобы бригадефюрер повторил мой вопрос, — не стану вам мешать, — оскорбленно пожал плечами адмирал и отошел на несколько шагов в сторону, давая возможность Шелленбергу пообщаться с начальником школы без его участия.

— Так чем же вызван был звонок Мюллера? — не очень охотно поинтересовался бригадефюрер, делая это исключительно ради Канариса, который, конечно же, прекрасно слышал его.

— Он предупредил, что адмирал Канарис рассматривается фюрером как особо опасный государственный преступник. Именно так Мюллер и выразился: «Особо опасный, государственный…» И что относиться к нему следует со всей строгостью, жестко ограничивая круг его общения с людьми, не находящимися под арестом. Да и с арестованными — тоже, — добавил Трюмлер, немного поколебавшись. И Шелленбергу показалось, что эти слова он уже произнес от себя.

— Это все? Группенфюрер позвонил только для этого?

— Если вас интересует, упоминал ли Мюллер ваше имя…

— А почему меня это не должно интересовать?

— Он потребовал, чтобы вы лично доложили ему о ходе ареста и поведении арестованного, его высказываниях и обо всем прочем.

— Но ведь вы ему уже обо всем сообщили! — нахмурился бригадефюрер.

— Он — шеф гестапо, — развел руками Трюмлер, полагая, что этим все сказано. — Желаете позвонить ему прямо сейчас?

— Чуть позже. Не к спеху, — отмахнулся Шелленберг. Сама мысль о том, что он будет вынужден докладываться «гестаповскому мельнику», казалась ему унизительной.

— Хоть вы-то не считаете меня тюремщиком?

— Порой мне кажется, что вся Германия успела разделиться на заключенных и тюремщиков. И только на эти две категории. Поэтому не стоит огорчаться, мы-то с вами принадлежим к тем, кто все еще на свободе.

— И даже не на фронте, — согласился с его доводами начальник школы.

— Мюллер ничего не говорил о том, как долго адмиралу Канарису придется пробыть в стенах вашей школы?

Трюмлер скосил глаза на бывшего шефа абвера, стоявшего лицом к висевшей на стене старинной картине, на которой были изображены пирующие рыцари, и, как бы прочищая гортань, недовольно покряхтел.

— Сказал, что дальнейшую судьбу его может решить только фюрер.

— Что не трудно было предположить.

— И что решена она будет довольно скоро, — произнеся это, Трюмлер выжидающе взглянул на Шелленберга.

— Можно в этом не сомневаться, — задумчиво кивнул бригадефюрер СД. Они оба прекрасно понимали, каким будет это решение.

— Поймите, бригадефюрер, что все мы, преподаватели Школы пограничной охраны, не очень довольны тем, что наше заведение, имеющее такую славную историю, пытаются превратить то ли в политическую тюрьму, то ли в пересыльный лагерь для особо опасных государственных преступников.

— Я поговорю об этом с Кальтенбруннером, — пообещал Шелленберг. — Полагаю, это в его компетенции — избавить вас от подобного рода «курсантов», — искоса взглянул он на адмирала, все еще делающего вид, что созерцает сцены рыцарской попойки у походной палатки под стенами какого-то замка. Вальтер понимал, каково Канарису слышать о себе такое, но присутствие здесь большого количества арестантов порождало в нем агрессивность.

«В изысканнейшей компании придется отужинать вам сегодня, бригадефюрер СС», — с нежданно нагрянувшим на него сарказмом подзадорил самого себя Шелленберг, понимая, что само его чаепитие в столь расстрельно-эшафотном обществе может быть воспринято Кальтенбруннером и Борманом как отчаянный вызов обреченного.

По всей вероятности, Трюмлер тоже почувствовал себя неуютно. Довольно сухо указав прибывшим господам на небольшой столик в отдаленном углу офицерской столовой, он тотчас же вполголоса объявил Шелленбергу, что всеми вопросами содержания адмирала под стражей с этой минуты будет ведать его заместитель, полковник Заур.

— Именно он и проинструктирует господина Канариса, — при этом самого адмирала начальник школы вдруг перестал замечать, — только чуть позже.

— Было бы хорошо представить меня полковнику, — попытался напомнить о себе Канарис, однако Трюмлер демонстративно «не расслышал» его пожелания.

— Только полковник Заур, — произнес он себе под нос и, вновь слегка склонив голову, но только перед Шелленбергом, поспешил удалиться.

Впрочем, бригадефюрера поразило не столько неожиданно проявившееся игнорирование начальником школы Канариса, сколько последовавшая за этим реакция самого арестованного.

— По крайней мере, приняли нас с должным почтением, — молвил тот, провожая Трюмлера благодарным взглядом. — Теперь и на это способен не каждый.

— Вас приняли с вежливостью палача, адмирал, — вполголоса объяснил ему Шелленберг. Его неприятно поразило то, как быстро Канарис поддался комплексу лагерника, выражающего признательность любому тюремщику за любое проявление элементарной вежливости.

Ужин прошел в тягостном молчании. Присоединившийся к ним барон Фёлькерсам дважды начинал заунывную байку о некоем родственнике, преподававшем в свое время в этой школе, однако отрешенное молчание собеседников всякий раз заставляло его терять нить повествования.

— Вы могли бы задержаться еще хотя бы на полчасика? — попросил адмирал Шелленберга, как только понял, что шампанское здесь не подают и что, отведав скромной солдатской пищи, бригадефюрер намерен удалиться.

— Мы и так достаточно много времени провели вместе, господин адмирал, — напомнил ему Шелленберг.

— Кажется, только после звонка сюда шефа гестапо я по-настоящему понял, в каком положении оказался. Мне бы хотелось, чтобы вы еще немного задержались. Демонстрация вашей поддержки очень важна… уже хотя бы для восприятия моей личности этими арестованными генералами, — Канарис повел подбородком в сторону зала, в голосе его почувствовалась явная мольба.

— По-настоящему вы поймете, в каком положении оказались, только когда вас переведут в подвалы гестапо, — не стал щадить его бригадефюрер, вновь — теперь уже таким вот, завуалированным, способом — укоряя его в неблагодарности.

В конце концов, он, Шелленберг, жертвуя своей репутацией и своим положением, давал ему возможность или бежать, или покончить с собой, а значит, уйти, как подобает истинному разведчику. При этом бригадефюрер мог бы уведомить Канариса, что, отправляясь в любую зарубежную командировку или в поездку на оккупированные территории, он всегда вставляет себе съемный зуб, в котором находится ампула с быстродействующим ядом. Для чего-то же он это делает!

«А ведь адмирал уже явно струсил! — почти возликовал бригадефюрер. — Причем струсил основательно».

— Так вы задержитесь? — вновь спросил Канарис, видя, что подниматься из-за стола Шелленберг все еще не спешит.

— Извините, адмирал, но нам предстоит возвращаться в Берлин. А время позднее.

— Всего полчаса, Вальтер, — потянулся к нему дрожащими руками Канарис. — Еще довольно светло. Хотя бы полчаса.

Шелленберг и Фёлькерсам устало переглянулись. Они решали для себя, каким образом поскорее и вежливее убраться отсюда.

— Видите ли, господин адмирал… — начал было гауптштурмфюрер, однако договорить Канарис ему не позволил:

— И потом, позволю себе напомнить, бригадефюрер, что вы обещали позвонить рейхсфюреру СС Гиммлеру.

Фёлькерсам взглянул на Шелленберга, как на самоубийцу: в такое время звонить рейхсфюреру? Да еще по такому поводу?! Но именно этот его испуг вдруг заставил шефа разведки СД взбодриться.

— Последнее, что я могу сделать для вас, адмирал, — как можно решительнее произнес он, — так это действительно позвонить Гиммлеру.

Канарис замер с бутылкой красного вина, только что извлеченной из дорожного офицерского чемоданчика.

— Вы действительно решитесь сделать это?

— Хотя признаюсь, что решиться будет непросто.

— Прекрасно понимаю вас. В моей жизни было немало звонков, на которые приходилось решаться, как на очень ответственный, отчаянный шаг. Но в конечном итоге всегда решался, даже когда понимал, что шансов у меня почти нет.

— Но, в свою очередь, вы должны решить, готовы ли вы к разговору с рейхсфюрером уже сейчас. Ведь второй попытки уже не случится.

— Именно сейчас, пока меня еще не перевели в один из лагерей, я и должен поговорить с ним.

— Тогда идем к начальнику школы, — поднялся из-за стола Шелленберг. — С рейхсфюрером Гиммлером лучше поговорить до того, как мой доклад, пусть даже в расшифровке телефонного разговора, ляжет на стол Мюллеру. Потому что после этого тот обязательно свяжется с Гиммлером.

— Неужели вы решитесь позвонить отсюда рейхсфюреру СС? — все еще не верил Канарис, пряча бутылку назад в чемоданчик и тоже поднимаясь. — Прямо отсюда?..

Если бы этот вопрос с таким неверием задавал какой-нибудь лейтенантишко, Шелленберг еще мог бы понять его. Но рядом с ним ступал адмирал Канарис. Тот самый, который одно время был вхож к фюреру, как никто другой. Как же быстро он пал духом, как постыдно сломался! А коль так, то что же будет с ним дальше?