Увы, не прошло и получаса, как адмирал вновь спустился в гостиную. Даже явление Христа не так поразило бы Шелленберга.

«Куда он так торопится?! — искренне удивился бригадефюрер, отрываясь от попавшегося под руку журнала и саркастически осматривая адмирала. — Я ведь дал ему час. Еще целый час — для побега, эффектного самоубийства, просто раздумий… Целый час свободы!»

Однако Канарис пока что не был способен оценить его великодушие, оценить истинную стоимость свободы, и в этом была его трагедия. Перед Шелленбергом он предстал тщательно выбритым; парадный мундир сидел на нем с такой молодцеватостью, словно адмирал собрался на прием к фюреру по случаю повышения в чине или вручения высшей награды рейха.

— Будьте предельно осторожны, Шелленберг, — не дал он опомниться своему тюремщику. — Я крайне опасаюсь, что моим арестом дело не кончится.

— Что вы имеете в виду?

— Мне давно известно, что Мюллер накапливает все, что хоть в какой-то степени способно скомпрометировать вас.

— Мне это тоже известно, адмирал, — спокойно подтвердил Шелленберг, только сейчас нехотя расставаясь с журналом и столь же неохотно поднимаясь.

— Не верится, что он упустит такую возможность избавиться от вас, какую предоставляет ему охота на генералов, развернутая фюрером после покушения. Настоящий отстрел армейской элиты. Если рейх выиграет в этой войне, то к победе он придет, не имея ни одного генерала из числа тех, кто ее начинал. Случай, беспрецедентный в истории войн.

— Все мы ходим под Богом и фюрером.

— Причем в последнее время — все больше под фюрером, — проворчал Канарис, — а Господь в наши отношения почему-то старается не вмешиваться.

— Не вмешивается, вы правы. А что касается гестапо… Спасибо за предупреждение. Я знаю цену риску и попытаюсь свести его к минимуму. Даже если опасность исходит от самого Мюллера.

— Извините за назойливость, Шелленберг, но я действительно считал своим долгом предупредить вас.

Извинение оказалось нелишним. Шелленбергу в самом деле начало надоедать неприкрытое покровительство, которым его пытался, баловать им же арестованный бывший шеф абвера. В этом стремлении Канариса опекать его, находясь в двух шагах от виселицы, чудилось нечто мистическое. Кстати, понимает ли адмирал, как близко он находится сейчас от крючьев тюрьмы Плетцензее?

Когда адмирал появился в приемной, барон фон Фёлькерсам взглянул на него, как на сумасшедшего. Несколько минут назад он заглядывал в гостиную, поэтому знал, что Канарис поднялся к себе на второй этаж. Предоставить его в такое время самому себе было непростительной ошибкой Шелленберга. Слишком непростительной для столь опытного военного, каковым являлся шеф внешней разведки. Вот почему барон твердо решил, что в данном случае Шелленберг играет с адмиралом в поддавки. Он дает ему шанс, он предоставляет ему выбор: бежать или кончить жизнь самоубийством. И похоже, что выбор, сделанный Канарисом, очень удивил бригадефюрера.

Впрочем, сам Фёлькерсам отнесся к выбору адмирала спокойно. А вот что по-настоящему интриговало в эти минуты барона, так это более чем странное поведение Шелленберга. Нет, мотив его снисходительности к будущему узнику тюрьмы гестапо Фёлькерсаму был понятен. Поскольку в предательство Канариса пока что мало кто верит, спасение его шефом разведки СД было бы воспринято в абверовских и вермахтовских кругах не только как подтверждение невиновности адмирала, но и как благородный, жертвенный поступок коллеги. Кроме всего прочего, побег Канариса стал бы еще и злорадным актом мести шефу гестапо. Своеобразной мести палачу, из рук которого вырывают вожделенную жертву, из-за побега которой придется держать ответ перед фюрером.

В то же время Фёлькерсаму не давала покоя загадка: каким образом сам Шелленберг собирается оправдываться перед Мюллером и Кальтенбруннером, а возможно, и перед самим фюрером за лично им организованный побег Канариса? И насколько это оправдание способно смягчить его вину?

— Я не слишком утомил вас своими приготовлениями, барон? — обратился адмирал к Фёлькерсаму, явно бравируя своей предэшафотной бесшабашностью.

— Дорога к месту вашего заключения покажется мне куда более утомительной, — вызывающе сострил Фёлькерсам, поигрывая могучими плечами.

— Похоже на неодобрение.

— Что совершенно не свойственно мне.

— Выражайтесь яснее: осуждаете?

— Так точно, — ошарашил его напускной солдатской прямотой барон, — осуждаю.

Гауптштурмфюрер и адмирал скрестили взгляды, как шпаги, и несколько напряженных мгновений не могли развести их. «Мы говорим о разных вещах, — понял барон. — Мне не понятна трусливая покорность адмирала своей судьбе, а самому адмиралу хочется знать мое мнение о правомерности предъявляемых ему обвинений».

— За что же осуждаете? Уверовали в приписываемое мне предательство?

Барон слегка замешкался с ответом и вопросительно взглянул на бригадефюрера, однако тот демонстративно перевел взгляд на украшенный узорчатой лепниной камин, предоставив гауптштурмфюреру самому выкручиваться из им же созданной ситуации.

— Просто мне показалось, что вы ведете себя, прошу прощения, не так, как подобало бы истинному разведчику.

От неожиданности адмирал подался назад и тоже оглянулся на Шелленберга.

— Что вы имеете в виду, барон? Нельзя ли изложить ваше видение ситуации более доступно?

— Еще раз извините, адмирал, но разведчик, который не способен использовать для своего ухода «из-под колпака» любую представившуюся ему возможность, любой шанс на спасение, в моих глазах ровным счетом ничего не стоит.

— Жестокое осуждение, не правда ли, бригадефюрер? — с наигранной улыбкой оглянулся адмирал на Шелленберга.

— Кажется, я потерял нить вашего спора, — искоса взглянул на него генерал войск СС и вновь принялся изучать надкаминный орнамент.

«А ты не опасаешься, что, подготавливая побег Канариса, бригадефюрер СС одновременно готовил и козла отпущения — в твоем, барон, лице? — вдруг всполошился Фёлькерсам. — Что ему стоило доложить, что адмирал бежал из-за твоей нерадивости? Кому и что ты мог потом доказать, да и кто бы стал выслушивать тебя? Ведь не мог же выступать в роли охранника арестованного генерал СС! Для чего-то же Шелленберг прихватил тебя, СС-капитана!»

Уже чувствуя себя выбитым из роли, барон все же решил доиграть ее до занавеса.

— Первая подготовка, которую я прошел в качестве парашютиста-диверсанта, называлась «проверкой на выживание». Я слишком ценю эту науку, чтобы прощать коллегам грубое пренебрежение ею. Тем более что речь идет о бывшем шефе военной разведки.

— Наша встреча приобретает неожиданный поворот, — пытался и дальше улыбаться Канарис.

— То, что вы сейчас слышите, — откровенность, которой вы сами добивались, адмирал, — тон Фёлькерсама становился все увереннее и жестче.

— «Проверка на выживание…», — с ироничной задумчивостью повторил экс-шеф абвера. — Пожалуй, вы правы. В подготовке на выживание я, по всей видимости, уступаю многим из вас, учеников Скорцени. В этом моя слабость.

— Губительная слабость.

— Что-то я раньше не замечал вашей склонности к поучениям, барон, — наконец-то резко, хотя и довольно наигранно остепенил Фёлькерсама бригадефюрер. — Оставьте-ка на время вашу парашютно-диверсионную софистику.

— Всего лишь высказал то, что не решились высказать вы, господин бригадефюрер, — вошел в пике гауптштурмфюрер.

Шелленберг настороженно взглянул сначала на Фёлькерсама, затем на Канариса.

— Смею предположить, что барон прав, — с английской учтивостью объяснил ему Канарис. — Ведет он себя, конечно, слишком дерзко, но оправданием ему служит его правота. Тоже, кстати, предельно дерзкая.