КАМЕНЦЕВ
Стоя на палубе и глядя на толкотню матросов, упаковывающих батискаф в защитный брезент, Забелин, с усмешкой глядя на Каменцева, негромко выговаривал ему:
— А вы, доктор, оказывается, бедовый парень… Зачем все-таки надо было устраивать этот пожар в каюте?
— Чтобы дать вам время разобраться с процессором. Это во–первых.
— Все решилось куда проще. Кто-то, не мудрствуя лукаво…
— Это во–первых, — продолжил Каменцев. — Во–вторых, теперь я абсолютно уверен, что эти природоохранители решили поднять ядерную головку ракетоторпеды.
— То есть?
Каменцев поведал о служебной документации, обнаруженной им в каюте пакистанца.
— Весьма забавно, — озабоченно качнул головой Забелин.
— И в–третьих, — продолжил Каменцев, — наш главный ученый — диабетик. И в пожаре сгорел весь его персональный инсулин.
— Жестоко! — сказал Забелин. — Решили таким образом угробить главного специалиста?
— Да нет… — Каменцев с досадой посмотрел на перетянутые полосками пластыря пальцы левой руки. — Пару десятков ампул я взял с собой. По дороге в санчасть пять штук кокнул, споткнулся в горячке… Полез в карман — и вот… Кивнул на поврежденную руку. — Порезался. Но теперь здоровье и жизнедеятельность этого умника под моим полным контролем. И думаю, что, если эти деятели что-либо затеяли в Бермудах, главного спеца я отключу, как лампочку. Есть на сей случай определенная, так сказать, микстура… А он не через час, так через два обязательно меня навестит. Удивлен, что до сих пор не явился…
— Так вы не только поджигатель, но и отравитель? — усмехнулся Забелин. Кстати, я после выпуска из училища в общаге жил… В комнате на четверых. Все молодые офицеры. И был среди нас некий лейтенант Гена Терентьев, обладатель дефицитной по тем временам бутылки французского коньяка. С этим коньяком вообще странные истории… Он тогда в нашей нищей среде исключительно в качестве презента фигурировал… Помню, в военном городке я одному доктору за успешно излеченную гонорею бутылку "Наполеона" подарил, а у нее — такой характерный скол у донышка… Так вот. Через год в качестве подарка от одной благодарной дамы эта бутылка ко мне снова вернулась, пройдя, подозреваю, десятки рук… А с лейтенантом Геной так вышло: мы его каждый праздник кололи на эту бутылку, а он — нет, мол, разопьем, как только третью звезду получу. Вообще-то, замечу, жлобоватый был паренек… Ну, год терпим, а он все в лейтенантах… А однажды как-то ну уж очень остро недобрали! — и решились на грех: через шприц коньяк выкачали, выпили, а в бутыль мозольной жидкости заправили. Через месяц, представь, Гене дают третью звезду. Мы: ну, давай, открывай коньяк, обещал! Не, говорит, до следующей звезды его оставляю, вам и так водки хватит, не баре. Но все-таки убедили мы его, открыл он коньяк, мы свет притушили — жидкость-то зеленая… Кто-то рюмку из синего стекла достал, налили мы повышенцу…
— И?.. — хохотнул Каменцев.
— Он выпил, потом передернуло его, как от разряда, оглядел он всех нас изумленно и с трагедией в голосе воскликнул: "Братцы, коньяк-то прокис!"
— Похоже, истории суждено повториться, — прокомментировал Каменцев.
— Думаешь, придет к тебе на поклон? — спросил Забелин.
— Как выразилась однажды любимая женщина, проводившая, кстати, меня в этот поход, — поведал Каменцев, — куда он денется, когда разденется!
Позже, на ужине в кают–компании, подтолкнув Каменцева под локоть, Забелин шепнул:
— Похоже, ты прав… — И кивнул в сторону показавшегося в двери Кальянрамана.
Лицо пакистанца омрачала тоска. Подойдя к Каменцеву, он нехотя произнес:
— Доктор, мне необходимо с вами поговорить.
— Милости прошу. — Каменцев привстал из-за стола. — Здесь или в санчасти?
— Я думаю, в санчасти…
В санчасти, где под присмотром дежурного матроса находился все еще находящийся в беспамятстве Филиппов, они присели в уголке, и пакистанец упавшим голосом поведал:
— Вчера… вчера случилось ужасное!
— Вы имеете в виду пожар?
— Да… Я — диабетик, и в огне погиб весь мой инсулин. Теперь вся надежда на вас, доктор.
Каменцев не нашел ничего лучшего, нежели пощупать пульс на потном запястье больного.
— Дело плохо, — констатировал, скорбно качнув головой. После, в задумчивости побродив у стеклянных шкафчиков, привинченных к полу, произнес: Кое-что у меня имеется… И я в состоянии помочь вам. Но…
— Я заплачу! — Пакистанец прижал руку ко впалой груди. — Я заплачу вам хорошие деньги, доктор!
— При чем здесь деньги? — поморщился Каменцев. — Я вовсе не собираюсь наживаться на вашей беде, но, боюсь, те заменители, что есть у меня под рукой, обладают малоэффективными показателями. Нам предстоит выработать для вас определенную диету и режим… Но для начала мне надо знать тип вашего заболевания…
— Тип весьма неблагоприятный, — мрачно усмехнувшись, произнес пакистанец. — Позвольте вам пояснить…
Выслушав подробности, Каменцев удрученно вздохнул. Затем произнес в раздумье:
— Все, чем я располагаю, позволит вам продержаться дней десять–двенадцать… — Он достал шприц, порывшись в коробке с медикаментами, отыскал ампулу, обломив ее кончик. — Позвольте вашу руку…
— Не надо, я сам! — Кальянраман, протерев кожу поданной Каменцевым спиртовой салфеткой, сноровисто сделал себе укол.
Когда прозрачная жидкость перекочевала из узкого пластикового цилиндрика в кровь, он, закрыв глаза и распрямив плечи, глубоко и удовлетворенно вздохнул. Произнес через внезапную одышку:
— Я ваш должник, доктор… Должник и раб.
— Так вот, — сказал Каменцев. — До завершения экспедиции вы не дотянете. Вам срочно надо сойти на сушу. Поддерживающие дозы неполноценны, и они так или иначе плачевно скажутся на вашем здоровье.
— И что вы предлагаете? — отозвался Кальянраман, осоловело тараща глаза на утреннюю синь в иллюминаторе.
— Ничего, — бесстрастно ответил Каменцев. — Но вы, по–моему, не понимаете, к чему я клоню. От "Комсомольца" мы идем к Бермудам. Каким испытанием это явится для вас, предсказать не берусь. Мои запасы строго ограничены.
— И что же мне делать? — вопросил Кальянраман с испугом.
— Я буду откровенен с вами настолько же, насколько вы откровенны со мной, — продолжил Каменцев. — Лично мне плевать на всю эту экспедицию, да и к тому же я от нее очень устал. Судовой врач, как оказалось на поверку, удел не сладкий. А море, по моему мнению, лучше всего смотрится со стороны теплого пляжа. Поэтому я с удовольствием также оказался бы на береге.
— Но как я могу повлиять…
— Откуда же я знаю? — развел руками Каменцев. Обхватив тощими пальцами колени, пакистанец задумался, раскачиваясь корпусом на вертящемся табурете, а затем, уставившись на своего спасителя обескураженным взором, с запинкой спросил:
— Вам что, непременно требуется попасть в Америку?
— Не мне, а вам, — поправил его Каменцев. Кальянраман лишь тяжко вздохнул. Затем произнес:
— Мне не хотелось бы, чтобы господин Ассафар рассматривал меня как большую проблему для экспедиции…
— Н–да, он, чувствуется, человек суровый, — мельком взглянув на угнетенного пациента, произнес Каменцев. — Но, прибудь мы в Штаты, договариваться с ним ни о чем не потребуется, там в любом случае запланирована долгая стоянка.
— Что вы имеете в виду? — В тусклом взгляде пакистанца мелькнул отблеск какой-то одному ему ведомой идеи.
— Я ничего не имею в виду, — холодно отозвался Каменцев. — Я просто рассуждаю с точки зрения медика, обязавшего себя во главу угла ставить гуманность и нужды больного. В данном случае — больного, которому грозит кома. Далее — выбирайте сами. Если вы находите в себе силы продержаться… Впрочем, есть иной выход: я могу официально обратиться к начальству, и…
— Да вы что! — отмахнулся Кальянраман. — Ни в коем случае! У нас и так достаточно неприятностей. И мне за них изрядно досталось… В общем, я вам признателен, доктор. За помощь и за участие. Когда следующий укол? — смущенно кивнул на использованный шприц.
— Желательно — завтра в это же время, — твердо заявил Каменцев. — Вам, дружище, придется выдержать режим жесткой экономии. Иначе не выдюжить.
Шатаясь от безысходности, Кальянраман покинул санчасть.
После обеда, покуривая с Забелиным на верхней палубе, Каменцев поведал товарищу о визите ученого мужа, услышав в ответ:
— По–моему, мы перемудрили. И как бы ваши намеки этот тип в чалме не воспринял бы ненужным для нас образом.
— Не думаю, что он станет…
— А я думаю, что ни в шпионы, ни в диверсанты мы категорически не годимся, — отрезал Забелин.
Каменцев хотел возразить, но слов не нашел. Отведя взгляд в сторону вечернего моря, рябившего низкими и ровными гребнями спокойных волн, он согласился в душе с правотой соратника — единственного человека на этой проклятой посудине, которому можно было довериться.
