2.
Самолет, несший меня в зарубежные дали, внешне ничем не отличался от обыкновенного лайнера гражданской авиации, однако интерьер его наглядно свидетельствовал о специальном назначении данного воздушного судна, где было немного пассажирских мест; хвостовую часть занимали снабженные глухими дверцами кабинки для операторов связи, а в главном салоне стоял огромный стол, чью застекленную поверхность устилали карты отнюдь не игральные.
Самолет, по словам провожавшего меня пограничника, находился в ведении командующего Западной группой войск.
Но интересное дело: на борту лайнера, помимо меня, не присутствовало ни одного человека в военной форме, я узрел лишь двух типчиков проходимистой наружности, которые с помощью воровато оглядывающихся таможенников заволокли в самолет огромные картонные коробки, обтянутые брезентовой тканью; тщедушного вьетнамца, с интересом обозревающего проносившиеся под нами облака, и, наконец, молодого парня в дорогом костюме, с напомаженными волосами, перстнем с бриллиантом и, естественно, надменным взором царя Гороха. И еще — с портфелем натуральной крокодиловой кожи, что тоже свидетельствовало…
Судя по всему, необходимость настоящего рейса диктовалась пожеланием именно этого респектабельного господина.
В аэропорту Шпиренберг к самолету подкатили две машины: крашенный в защитный цвет микроавтобус с глухим кузовом и черным военным номером и сияющий бирюзовым перламутром «Мерседес-600», на котором тут же отчалил преуспевающий молодой человек, первым вышедший из лайнера.
Затем, изнемогая под тяжестью крупногабаритного груза, по трапу спустились коробейники.
Из автобуса навстречу им выскочил толстенький полковник с продувной физиономией провинциального завмага и, суетно пожав прибывшим гостям руки, указал на предусмотрительно раскрытые задние дверцы машины, куда те спешно начали запихивать свой багаж.
Ступив на летное поле, я огляделся, увидев пустынную проходную, приземистые здания из белого кирпича неподалеку от аэродрома и чахлый сосновый лесок, куда испуганным зайцем чесанул попутчик— вьетнамец. У выезда с территории торчал рекламный щит, рекомендующий крепить боевую и политическую подготовку.
В то, что я нахожусь на территории Германии, верилось с трудом.
— Простите, вы — Подкопаев? — очень вежливо обратился ко мне полковник, загружавший свою машину таинственными коробками и сопровождавшими их не менее таинственными пассажирами.
— Так точно.
— А что ж ты молчишь, дорогой? Я за тобой и прибыл… Давай за руль, ты же теперь мой шофер… Михал Иваныч меня зовут, фамилия — Покусаев. Права-то с собой? Вот и чудесненько, и поехали себе с Богом… — Он как-то странно, в одно кривообразное движение, перекрестился.
Затем, усаживаясь в машину, вновь осенил себя крестным знамением, на этот раз водя щепоткой пальцев возле объемистого животика, бесповоротно утратившего мускулатуру.
— А мусора нас не тормознут? — раздался из кузова, где обретались гражданские лица, тревожный вопрос.
— С Богом — не тормознут! — ответил полковник, поежившись, и снова перекрестился. — У меня к тому же есть справка из хозчасти. Перевозим сигареты в военторг… Ну, — вопрошающе оглянулся он меня, — поехали, чего ты… Толя, кажется?
Он к месту упомянул мое имя, поскольку я уже всерьез засомневался в том, что этот бодренький религиозный толстячок, перемещающий контрабанду по территории иностранного государства, отныне и на год с гаком распорядитель моей судьбы.
Мы беспрепятственно выехали с летного поля, которое, впрочем, никто не охранял, и покатили узкой асфальтовой дорогой в неведомую для меня даль мимо линялых транспорантов с изображенными на них железобетонными мордами защитников отечества и патриотическими воззваниями.
Я еще не до конца понимал, где все-таки нахожусь. Мы отмахали уже порядочно, дорога потянулась через лес, на светофорах ее пересекали иные трассы, однако встречные машины, как правило, грузовики и «уазики», имели военные номера, хотя порой мелькали среди них разномастные «жигули» неопределенной приписки. Так или иначе, мне поневоле казалось, будто я еду в районе какой-нибудь подмосковной Балашихи, покуда перед нами не возник контрольно-пропускной пункт, как бы врезанный в бетонный забор.
Тут до меня дошло, что мы всего лишь минули территорию воинской части размером с небольшой город. И я сказал, не сдержав удивления:
— Вот так масштабы расположения войск… Ничего себе!
— М-да, — вздохнул полковник. — И все это оставляем без боя… Полвека тут обустраивались, рыли копытами землю, а теперь — извольте принять наш скромный подарок, господа немцы… И если бы один такой подарочек!
— За подарки заплачено, не расстраивайся, — резонно заметил из кузова один из конрабандистов.
— Он расстраивается, потому что заплачено не ему, — откликнулся другой.
— А вы учитесь, долдоны, — ответил на это Михал Иваныч. — Мельтешите тут со своими табачными изделиями… А умные люди… сразу пол-Европы Америке впарили оптом, чтобы в дальнейшем на мелочи не отвлекаться, и очень хорошо себя чувствуют. А если почувствуют плохо, купят себе персональную клинику со штатом профессоров.
— Она у них и так есть, бесплатная, — донеслось из кузова.
— То, что сегодня бесплатно, — веско произнес полковник, — завтра может быть дорого. Ты сейчас в Германию и обратно за пятьдесят марок летаешь? Армия уйдет — будешь платить пятьсот. И не летчику в карман, а в кассу Аэрофлота. Прямо рули, Толя, прибавь газку…
Да, мы ехали по Германии… Мимо частных особнячков, пивнушек, чистеньких автозаправочных станций с кафе и магазинчиками…
Меня не покидало чувство некоей ирреальности всего со мною происходящего. Я ощущал себя будто бы за рулем зоновского грузовичка в достопочтенной компании своих подопечных жуликов. По крайней мере лексика и полковника, и его дружков — бывших, оказывается, офицеров, вышедших на пенсию, однако явно связей с армией не терявших, — здорово отдавала лагерной фенькой, но меня смущало не столько это, сколько то, с какой естественной обыденностью мы везли сейчас контрабанду, а также новый начальник, общавшийся со мной запросто, без всяких уставных проволочек, как дружок-подельник, и сильно смахивающий по своим манерам на переодетого в полковничью форму профессионального мазурика.
В разговоре пассажиров то и дело поднималась остро тревожащая их тема сроков вывода войск.
От длительности данного промежутка времени, как я понял, прямо зависели их нелегальные и, судя по всему, немалые заработки.
— Ох, нам бы еще годик!.. — вздыхали пенсионеры— конрабандисты.
— С Богом, оно, может, и получится… — крестил пузо мой боевой командир.
Вскоре мы оказались в пригороде Восточного Берлина, немало разочаровавшего меня серенькими ветхими зданиями, грязноватыми улочками, стайками вьетнамцев, торгующих с рук у станции метро также контрабандными, видимо, сигаретами…
— Откуда столько вьетнамцев? — спросил я полковника.
— Осколки социалистического содружества, — прозвучал ответ. — Лимита. Нынче не у дел, производства переоборудуются, они и зависли… До поры, конечно. Скоро их всех поганой метлой, немцам они уже — во! — И полковник провел пухлым указательным пальцем себе по горлу.
— Нас той же метлой, — прокомментировали из кузова. — И тоже скоро…
— Разговорчики! — поморщился Михал Иваныч, вновь перекрестившись отработанным до автоматизма движением. — Напророчишь, помело!
Около станции метро, именуемой «Карлсхорст», где охмуряли публику лимитчики из Юго-Восточной Азии, предлагая сигареты за половину их магазинной цены, мы свернули на брусчатую мостовую и, попетляв между старыми, отстроенными еще в прошлом веке домами с осыпавшейся штукатуркой фасадов, оказались в райончике уютных особняков, у одного из которых последовала команда остановиться.
Полковник вышел из машины, замер, пристально оглядевшись по сторонам, и, снова перекрестив живот, поднялся на крыльцо, требовательно постучав кулаком в филенчатую входную дверь. Потом, словно опомнившись, нажал на кнопку звонка.
— Да? — глухо раздалось из-за двери.
Вопрос был краток, но произнесли его с таким грубым и развязным вызовом, что оставалось думать, будто сюда заходят либо вконец надоевшие попрошайки, либо такие же хамы, что обретались за дверью.
— Эт-то я, Михал Иваныч… — промямлил полковник заискивающим голоском сирого просителя.
Из особняка вышел мордастый малый с короткой стрижкой, одетый в футболку с надписью «Я всех имел!» и в потертые джинсы. С шеи обитателя особняка свисала массивная златая цепь. Сухо кивнув Михал Иванычу, он раскрыл ворота, приказав мне коротко:
— Жопой подай к черному ходу.
Я подал к черному ходу, и выскочившие из машины отставные офицеры принялись за выгрузку сигарет.
— Ящики в подвал! — лапидарно распорядился житель особняка, отсчитывая Михал Иванычу голубенькие сотенные купюры, чью толстенную пачку, перетянутую аптечной резинкой, он извлек из заднего кармана джинсов.
— Туфты не засунь! — предупреждал его полковник. — Прошлый раз три нехороших бумажки мне дал, я их еле-еле через военторг реализовал…
— Ничего не знаю, у меня бабки проверенные, — хмуро бубнил мордастый тип.
— Кем? Отделом контроля их производства?..
— Ладно, не скули, качество гарантирую! Государственное.
К машине между тем подносили новый груз: четыре тяжеленные пластиковые сумки расцветки российского флага, именуемые в народе «нищенками». Кивнув на сумки, мордастый сказал:
— В двух — пистолеты, в двух — револьверы. Все в кейсах, с патронами. Как и договаривались.
Один из контрабандистов вытащил из сумки пластиковый футляр, раскрыв его, удостоверился в наличии товара, представлявшего, слава Богу, всего лишь газовую стрелялку, а не боевое оружие, как мне не без опасений подумалось.
— Да тут штангисты нужны, чтобы такие баулы ворочать! — сокрушался второй перевозчик, с трудом отрывая сумку от поверхности планеты.
— Найми штангистов, — равнодушно проронил мордастый.
— Тогда бизнес потеряет смысл.
— Тогда не ворчи.
Полковник отсчитал компаньонам полагавшуюся долю. Затем, озабоченно взглянув на часы, сказал мне:
— Гоним обратно, Толя. С Богом!
— Куда?
— В аэропорт. С Богом! Самолет ждет.
— Кого? — внезапно перепугался я, ожидая после увиденного и услышанного любых подвохов, в том числе и указания вернуться в Москву.
— Кого-кого… Их! — Он кивнул на своих приятелей. — Через час вылет.
— Самолет никуда не уйдет, — тяжело сопя, отозвался контрабандист, обеими руками вталкивающий неподъемный багаж в просвет между сиденьями. — Летуны заряжены. Мы им две пушки провозим. Одни, сука, расходы… Выпендриваешься тут, как муха на аэродроме, а выхлоп — будто комар пукнул…
В Шпиренберге, в пустынном здании аэровокзальчика, где не было ни паспортного контроля, ни таможни, нас ждали пилоты, подсобившие донести трещавшие по швам «нищенки» к трапу лайнера.
— Послезавтра встречайте. В то же время, — попрощались с нами дружки полковника.
— Наращивайте товарооборот! — напутствовал их Михал Иваныч. — Надо крепить материальную базу армии! С Богом!
По пути в дивизион, располагавшийся неподалеку от Берлина, полковник наконец удосужился ознакомиться с пакетом сопроводительных документов и, узнав о моем недавнем конвойном прошлом, немало озадачился, посыпав заинтересованными вопросами о лагерном житье-бытье, причем содержание вопросов наводило на невольную мысль об их вероятной актуальности для моего командира.
Внезапно перед нами возник стоящий на обочине джип с открытым капотом, возле которого растерянно замерли какие-то люди в пятнистой военной форме. Узрев нашу машину, люди энергично замахали руками, призывая нас остановиться.
— Поможем? — Я вопросительно взглянул на полковника.
— Если сможем, — в рифму ответил тот.
— В чем дело? — высунулся я в оконце, различив на груди подошедшего ко мне верзилы из джипа нашивку с надписью: «Армия США».
На ломаном немецком тот попытался ответить, что, дескать, вышла из строя батарея и не могу ли я дать ему прикурить от своей? Я ответил на английском, что если имеются провода, то проблем никаких, и, услышав мою речь, парень на мгновение остолбенел, изучая красноармейскую форму, после чего, изумленным голосом подтвердив наличие проводов, отправился к обратно к джипу.
— Чего у них там? — нервно осведомился Михал Иваныч.
— Аккумулятор накрылся. Прикурят — поедут.
— Стоп-стоп! Ты по-ихнему вроде рубишь, да? Молодец! — оживился полковник. — У меня запасной в кузове, предложи им… Пятьдесят марок, скажи… С Богом!
Я вышел из машины, внеся ограниченному контингенту американских войск коммерческое предложение от лица Российской Армии.
Предложение без видимого энтузиазма было принято. Устанавливая батарею, шофер джипа поинтересовался, где это я так сумел выучить английский язык?
— Там, где родился, — ответил я. — Город Вашингтон, столица Соединенных Штатов.
— Этот мир похож на сумасшедший дом, — пробурчал шофер. — Мой сержант — родом из Одессы…
Реанимировав автомобиль коллег-оккупантов, мы доехали до ближайшего городка, где решили подкрепиться пиццей с кока-колой.
Перекусывая крепкими зубами тягучий расплавленный сыр, полковник неторопливо втолковывал мне:
— Ты, Толя, прибыл на пир во время чумы. Скоро всех нас отсюда под зад коленом. Куда? Понятия не имею. Но одно знаю четко: необходимо использовать момент… Ты мне, Толя, сразу понравился: парень образованный, за рулем чувствуешь себя уверенно, по-английски ботаешь токо так… Учился, что ли? В институте?
Я поведал командиру о своем американском происхождении.
Услышав такую весть, он как-то основательно призадумался, словно что-то прикидывал в уме и наконец вынес загадочное резюме:
— Этому твоему таланту пропасть не дадим… Есть перспектива!
— Какая?
— Позже узнаешь, думаю. С Богом! Так вот, о чем я? Я о том, что надо не хлопать ушами, а зарабатывать, понял? Ты спросишь, как?
— Спрошу, — согласился я, приканчивая вторую порцию высококачественной пиццы.
— А-абъясняю! Возле дивизиона стоят лотки. Там наши мошенники торгуют. Мы их эмигрантами называем. Ну, шушера разная… Кто действительно эмигранты, кто так, бродяги…
— Труболеты, — уточнил я.
— Именно. И ты, значит, будешь собирать с них арендную плату. С Богом. Плату — мне. Теперь. — Он пригубил, поморщившись, шипучую кока-колу. — Бензин. Будешь заливать в их машины. Норма за день — двести литров. Больше не украдем — настучат. На нашей колонке я тебя представлю. С горючкой мы с тобой в пополаме. Марка — литр. Сотня твоя, сотня моя. Это — по-человечески, правильно я говорю? С Богом?
— Абсолютно, — подтвердил я.
— Во-от… Но! — Михал Иваныч Покусаев многозначительно поднял палец. — Работать придется! За деньги, Толя, надо платить! А я плачу тебе за язык. Но не за английский. А за тот, который надо держать на замке. Сейфовом. Иначе… — Он в сотый раз перекрестился.
— Обучен, — сказал я. — Не извольте беспокоиться. Но мысли вы высказали ценные. Хоть тоже их в сейф запирай.
— В сейф не надо, храни в башке, — отозвался полковник польщенно. — А сейчас — гони в часть, сегодня свободен, осваивайся с Богом…
В дивизионе за мной закрепили новенький «уазик» и десять алюминевых канистр, предназначенных для хищений высокооктанового бензина.
Меня прикрепили к взводу водителей, относящемуся к вспомогательной роте, что автоматически означало главенствование надо мной целой иерархии мелких и крупных начальников, однако их я мог воспринимать как сонм иллюзорных теней, ибо, согласно указанию полковника Покусаева, никому, кроме него, командира дивизиона, категорически не подчинялся.
— Всех посылай, — прозвучала директива с нецензурной аранжировкой. — А не поймут — ко мне.
Подобное положение вещей меня устраивало во всех отношениях.
Стоит заметить, что по прибытии в дивизион с полковником случилась некоторая метаморфроза: он неожиданно посуровел лицом, отчитал дежурного по части офицера за плохо выбритую физиономию, раздал десяток нарядов вне очереди попавшимся под руку солдатикам, чтобы служба им не казалась раем, подписал на ходу несколько бумаг, и только тут ко мне пришло ощущение, что я нахожусь все-таки в какой-никакой, но армии и Михал Иваныч — в миру спекулянт и барыга, здесь же — лицо официальное и значительное.
Кстати, при раздаче выговоров и кар, полковник Покусаев от вознесения крестного знамения и от упоминания всуе Бога воздерживался.
Я сдал парадную форму в каптерку старшине и прошел в казарму, обнаружив вместо привычного огромного зала с двухъярусными койками небольшое уютное помещение, где стояли вполне цивильные кровати со спинками из древесно-стружечных плит.
Произошло знакомство с сослуживцами. О себе я поведал так, в общем, да никто и не лез с расспросами, понимая, что угодил я на свою должность по крутому блатному моменту.
Здесь, в Германии, как я моментально уяснил, была совершенно иная атмосфера служебных взаимоотношений, нежели на просторах Отчизны. Куда как более корректная, ибо никто ни с кем не хотел враждовать.
Среди солдатиков можно было встретить и генеральских отпрысков, и ребят из сибирской глубинки. Офицеры же делились на две категории: одни составляли так называемый «арбатский гарнизон», укомплектованный сынками и родственниками военачальников, другие же, в продуманный противовес, были набраны из ветеранов афганской бойни.
Дети коррупции не лезли на рожон, втайне стыдясь истоков предоставленной им зарубежной синекуры, «афганцы» же, нахлебавшиеся дерьма и крови, тоже весьма дорожили своим сегодняшним положением и зарплатой в твердой валюте, предусмотрительно избегая каких-либо противостояний.
Кроме того, всех нас объединяла неопределенность нынешнего положения временщиков и абсолютное отсутствие какого-либо одухотворяющего воинскую службу начала. На германской земле мы уже были опротивевшими хозяевам постояльцами, которым недвусмысленно указали на дверь, и главной целью людей в военной форме стало собирание возможно большего багажа и запасов для ухода в грядущую неизвестность.
Возвращение на родину не вдохновляло никого. Там, в России, большинство офицеров ожидало безрадостное полуголодное существование в неотапливаемых общежитиях, равнодушие окружающих, бьющихся за резко подорожавший кусок хлеба насущного, и полный идейный вакуум всеобщего разброда.
Принципы, которые руководили этими ребятами при их поступлении на военную службу, бесповоротно утратились, и все чувствовали себя бесстыдно и жестоко обманутыми. Отсюда и проистекало желание хапнуть, плотно набить личный саквояж всем, что попадется под руку, и задержаться на благодатной немецкой земле по возможности дольше.
Эти основополагающие аспекты здешней жизни я быстро уяснил из первого же разговора со своими новыми сослуживцами.
Отужинав формальной казенной овсянкой, я улегся в комфортабельную по армейским понятиям постель, погрузившись в безмятежный сон, и привиделись мне в нем комбат и Басеев. Офицеры внутренних войск стояли на дымящихся развалинах зоны, за покосившимися столбами с обвисшей и перепутанной колючей проволокой, и яростно грозили мне — явно и бесповоротно недосягаемому — крепко сжатыми кулаками.
К чему бы?
