81
— Твоя работа? — спросил Курбатов, когда они достигли сосны с первым нечеловеческим подарком.
— Моя, — свирепо оскалился Гурдаш, без малейшей искры покаяния глядя на труп.
— Там, дальше, тоже твоя?
— Чуть правее, у пещеры, еще два тела. Можешь не спрашивать, и те мои, — казалось, окончательно потерял страх заколов. — О чем еще интересоваться станешь?
— Каким образом переправлял энкавэдэшникам отрубленные кисти рук?
— Обыкновенно. По телефону звонил. Из Чурмы приезжали, милиционер или энкавэдист. Ему и передавал, в тряпице.
— Так у вас даже телефон есть?
— Редкий случай. Провели. Как председателю Совнаркома, — объяснил Перс. — Наместник Берии в Сибири. Почет.
— Что ж, придется позвонить, — развел руками Курбатов. — Случай такой представился.
— Чего мы тянем, князь? — спросил Чолданов, нервно взмахнув топором. — Уходить пора. Нагрянут.
— В жизни случаются минуты, когда нетерпеливых просят или молчать, или молиться. Так что выбирайте, штаб-ротмистр. А с тобой, сатана, — обратился он к Гурдашу, — и разговор будет сатанинский.
Выстрелом в упор он свалил милиционера, другим добил лежавшего на земле Никифора.
— Сыну своему сам руки отрубишь или будешь смотреть, как неумело это будут делать другие? — спросили людолова.
Тело Никифора подтянули к ближайшему пеньку, положили на него кисти его рук и подвели отца.
— Еще раз спрашиваю, сам рубить будешь?
— Ик как жеть сына-то свово?! — Курбатов заметил, как почти мгновенно постарел Гурдаш. Лицо осунулось, спина старчески ссутулилась, руки дрожали так, словно его голым выставили на сибирский мороз.
— Не желаешь, значит?
— Так ведь нелюди вы…
— Это, выходит, мы нелюди? — уперся лезвием кинжала в его подбородок штабс-капитан Иволгин. — А ты — ангел?
— У нас действительно нет времени, Гурдаш, — спокойно молвил Курбатов. — Каждому воздается по делам его. У тебя было много способов зарабатывать себе на хлеб. Ты избрал наиболее страшный — иудин. Да еще и над трупами измывался.
— И сына этому же учил, — добавил Иволгин, которого обвинение в нелюдстве задело больше остальных.
— Отрубив руки, снимешь с него часть греха, — философски рассудил Радчук. — Зачтется, что предстанет перед Господом без обагренных чужой кровью рук.
— Без обагренных чужой кровью… Перед Господом, — бормотал Гурдаш, и бормотание его было похоже на молитву безбожника, не знающего ни одного слова из тех, настоящих, освященных Святым Писанием молитв.
Перс выдернул из-за ремня, которым был подпоясан его ватник, прихваченный у Гурдаша топор и решительно направился к телу Тимофея.
— Постой, — не выдерживает людолов. — Постой. Не торопись.
— Так ведь он мертв.
— Сын.
— Но не живого же, — заметно стушевался Перс.
— И знайте, что он делает это впервые, — заметил Курбатов. — Еще неизвестно, насколько мудрено это у него получится.
— Стой! — вновь не выдерживает Гурдаш, видя занесенный над своим сыном топор. — Не трожь! Сам.
— Точно?
— Отступись, нехристь! — вошел в ярость людолов.
— Только не вздумай дурку валять, кныш перченый, — неохотно отдал свое орудие Перс, сразу же благоразумно отступив за ствол ближайшего дерева.
Остальные сделали то же самое. Только Курбатов, как ни в чем не бывало, продолжал стоять в двух-трех шагах от него, положив одну руку на кобуру, другую на ремень.
Он же был единственным, кто не отвернулся и даже не закрыл глаза, когда Гурдаш отрубал руки сына.
