Мария Сардони проснулась оттого, что лицо ее припекали солнечные лучи. Приподнявшись на локте, она обвела комнату взглядом и с удивлением обнаружила, что лежит на полу, рядом с низенькой двуспальной кроватью. Часть одеяла укутывала ее ноги, другая часть оставалась на кровати, с которой она, по всей вероятности, свалилась часа два назад, даже не почувствовав этого.

— Где я, Господи? — вслух спросила она себя, не в состоянии припомнить, куда занесла ее нелегкая. Комната была довольно просторной и совершенно незнакомой.

— Эй, есть здесь кто-нибудь?! В этой чертовой келье?!

Ей никто не ответил. Зато она с омерзением определила, что дух из ее рта исходит такой, словно она дышала, сидя в винном погребе.

— Неужели опустошила весь тот графин, который внесла служанка-монахиня во время встречи с Паскуалиной? — покаянно взглянула Мария на икону с изображением другой кающейся — Марии Магдалины. Словно специально выставленной напротив похмельного ложа, в которое, поднявшись, она поспешно вернулась.

— Так есть кто-нибудь в этом Эдеме?! — воскликнула она еще раз, но, убедившись, что вряд ли удастся дозваться кого-нибудь, поднялась с постели и, пошатываясь, подошла к креслу, на котором было небрежно развешано ее одеяние.

Чувствовала она себя прескверно. Голова буквально разламывалась. Перед глазами все плыло. Пол пошатывался вместе с нею, словно при землетрясении в шесть баллов.

Еще не совсем одевшись, Мария заметила свисающий к перилам канатик и подергала его. Звука колокольчика она не услышала, однако не прошло и двух минут, как дверь отворилась и на пороге появилась служанка-монахиня. Возможно, та же, которая принесла вчера злополучный графин с вином.

«Уж не напоила ли меня Паскуалина, чтобы сделать более словоохотливой?» — закралось в ее душу омерзительное подозрение. К Паскуалине она относилась, как обычно относятся к доброй, чудаковатой, способной на самопожертвование простушке. Одобряя при этом ее жертвенную верность папе римскому, избранный ею полумонашеский-полусемейный способ сожительства и в то же время искренне, по-женски жалея ее. Уж кто-кто, а она, Мария Сардони, способна была оценить возможности Паскуалины, признавая, что эта женщина, с ее целеустремленностью и привлекательностью, достойна лучшей, и, прежде всего, мирской, светской жизни.

— Слушаю вас, княгиня Сардони, — напомнила о себе монахиня.

— Что, княгиня?! Кто вам сказал, что я княгиня?

— Что бы вы хотели на завтрак? — демонстративно не расслышала ее вопроса монахиня.

— Вы обратились ко мне, употребив аристократический титул. Кто вам назвал его? Сестра Паскуалина?

— Могу предложить немного вина, кофе и сладости, — вновь не обратила внимания на ее вопрос монахиня. Ей было уже далеко за тридцать. Смуглое, с запавшими щеками лицо, черные, горячечно полыхающие глаза религиозной фанатички… Во всяком случае Марии хотелось именно так определить тип этой женщины — «религиозная фанатичка».

— Несите, несите свое вино. Это вы обслуживали нас вчера?

— Ванная в конце коридора, направо. Пока я приготовлю все необходимое, успеете принять душ.

Мария осеклась на полуслове и вновь удивленно уставилась на монахиню. Только теперь во взгляде ее чувствовалось уважение к вышколенности монахини, которая вела себя так, словно была не от мира сего. А уж отвечала, как говорящая механическая кукла.

— Где сейчас сестра Паскуалина?

— В ванной вы найдете все, что необходимо, дабы освежить свой дух и свое тело. В этой ванной бывает только двое людей — папа и сестра Паскуалина, — все тем же черствым, монотонным голосом просвещала ее монахиня. Оказывается, завод куклы еще не кончился. Она продолжала служить.

— Прекратите этот свой иезуитский спектакль! — не сдержалась Сардони. — Извольте отвечать, когда вас спрашивают.

— Если у вас возникнут еще какие-либо просьбы — дерните за ручку колокольчика, — едва заметно склонила голову монахиня.

— Слушай, — с простодушием пьяного человека сказала себе Сардони, — может, она совершенно глухая?

Ее слова застигли монахиню у двери. Она остановилась, замерла, потом медленно оглянулась на Сардони.

— В таком случае вряд ли вам удалось бы вызвать меня этим звонком, княгиня Мария-Виктория Сардони, — такие чувства, как обида или раздражение, монахине, к счастью, были неведомы. Как и прочие пустоты человеческих отношений. Похоже, что обычные человеческие эмоции этому полусвятому существу вообще были чужды. Марии Сардони казалось, что она столкнулась с человеком из иного, нечеловеческого, мира.

«Своих служанок Паскуалина подбирает из привидений, — проворчала она, глядя на вежливо закрывшиеся за монахиней двери. — Но до конца принцип ее отбора тебе не понять. Знала бы эта монахиня, что меня уже сто лет никто не называл княгиней… Даже слышать этот титул чудно».

Сардони выглянула в зарешеченное ажурной паутинной решеткой окно. С неестественной яркостью зеленел газон. Голгофно вздымал ветви к небесам старый, нераспустивший-ся дуб. Через открытую форточку долетали брачные стенания птичьего дуэта.

«Если бы он тогда выстрелил… Если бы Квазимодо от СС нажал тогда на курок, ничего этого бы ты уже не видела и не слышала. Кого благодарить: Скорцени, Бога, судьбу, случай? Все равно «папесса» Паскуалина не поверит, что он способен сделать это из любви к тебе. Подозревает, что Отто подослал тебя в роли троянского коня. Пошли, княгиня Сардони, приводить в божеский вид дух и тело свое многогрешное».