Первый, с кем Власов встретился, когда прибыл в свою ставку в Дабендорфе, был уже знакомый ему полковник Меандров, лишь недавно назначенный начальником офицерской школы РОА. Напросился на прием сам полковник, поскольку у него накопилось немало вопросов: где будет размещаться школа, кто ее обязан обмундировывать и финансировать, какие сроки подготовки курсантов и не следует ли создать при этой школе унтер-офицерское отделение?..

Но дело в том, что Власов и сам еще не знал ответов на них, поэтому единственное, что они с капитаном Штрик-Штрикфельдтом, как представителем штаба Верховного командования сухопутных войск, могли делать, – это записывать вопросы полковника и обещать. При этом все трое оставались недовольными подобным занятием.

Меандров уже попрощался и был в проеме двери, когда Власов неожиданно задержал его, попросив Штрик-Штрикфельдта оставить их вдвоем.

– Мне следовало сделать это еще раньше, – загадочно улыбнулся капитан, закрывая за собой дверь.

Власов подошел к окну, молча осмотрел залитое солнцем предгорье и, подождав, пока полковник остановился рядом с ним, негромко, словно опасался подслушивания, потребовал:

– А теперь начистоту: что там на самом деле произошло, под городом Островом, с вашим лжепартизанским отрядом?

– Вам уже доложили об этом рейде?

– Было бы странно, если бы не доложили.

– Операцией занимался абвер, и она была строго засекреченной.

– Вы не поняли: я спросил, что там на самом деле произошло.

– Да ничего особенного.

– Это не разговор. Я задержал вас не для того, чтобы мы жеманничали друг перед другом, в стремени, да на рыс-сях…

– Но, видите ли…

– Отставить, полковник. Меня можете не опасаться. Важно знать истинную причину.

– Очевидно, вы считаете, что ложный отряд я создавал только для того, чтобы помочь бывшим пленным вернуться в Красную армию?

– А почему я не должен так считать?

– У вас нет оснований.

– Не уверен. – Власов достал из приставной тумбы бутылку вина и налил полковнику и себе. Меандров заглянул в бокал, поморщился и поинтересовался, нет ли водки или на худой конец шнапса. Однако ни того, ни другого в загашнике у командарма не оказалось. Тяжело вздохнув, Меандров взялся за бокал с вином с таким отвращением, словно знал, что в это питье ему добавили яда. – И потом, важно не только то, что мне известно о том или ином событии, но и как я отношусь к нему.

Меандров затравленно посмотрел на генерала, недовольно покряхтел, но затем взял себя в руки.

– Извините, господин генерал, но если бы я узнал, что вы, лично вы, настроены и в будущем формировать подобные лжедиверсионные отряды, я бы тотчас же пристрелил вас.

– С чего это вдруг? – невозмутимо поинтересовался командарм. – Из ненависти ко мне или из жалости к России?

– Из ненависти к коммунистам и всем, что с ними связано. Даже Россию готов возненавидеть, поскольку в ней правят коммунисты.

На удивление, Власов воспринял его клятву-угрозу совершенно спокойно. За время, которое он потратил, чтобы прижиться в Германии, утвердиться в ней в роли лидера Русского освободительного движения, ему приходилось выслушивать и не такие экзальтации.

– Вы все верно поняли, полковник: мне нужны именно такие люди – преданные нашему движению. Но еще больше мне нужна ясность. Еще одно такое массовое предательство «русских освободителей», – и мы полностью дискредитируем саму идею нашего движения. Поэтому садитесь, курите и спокойно, вдумчиво, в стремени, да на рыс-сях…

С минуту Меандров курил и молчал. Генерал тоже закурил и терпеливо ждал.

– В отряде оказалось человек двадцать лагерников, для которых главным было – вырваться из бараков и получить оружие. Причем несколько из них оказались из бывших уголовников. Эти – как цыгане: лишь бы конь да чистое поле.

– Согласен, отбор придется ужесточить. И мы ужесточим его, да так, что…

– К тому же нас направляли в карательные экспедиции против партизанских деревень. И в этом ошибка: нельзя бросать людей, которые, ядрена, сами только вчера вырвались из немецкого лагеря, на подобные операции. Да еще так сразу, не давая им опомниться.

– Считаете это главной причиной? – не мог скрыть своего разочарования Власов.

– Даже многие немецкие солдаты относятся к подобным операциям с презрением. Впрочем, к селам, которые они выжигают во время таких операций, они относятся с таким же презрением.

– Ладно-ладно, – вдруг занервничал Власов, как нервничал всегда, когда речь заходила о просчетах немцев и об их отношении к русским. – Не время обсуждать тонкости. Важно знать, что вы – действительно тот человек…

– Какой именно?

– Который способен возглавить десантно-диверсионные части. Без них, как вы понимаете, Русская освободительная, по существу полупартизанская, армия просто немыслима. Нам понадобится немало мобильных отрядов, способных действовать самостоятельно. Состоять они должны из хорошо обученных, решительных людей, готовых к тому, что их будут забрасывать в различные районы России в зависимости от ситуации. Именно эти отряды будут «прореживать» и обескровливать ближайшие тылы большевиков для продвижения основной массы войск.

– Учитывая, что в отдельных случаях диверсионный отряд способен нанести куда больший урон противнику, внести больший хаос в его тылы, взбудоражить население, нежели наступление нескольких обычных окопных дивизий, – охотно поддержал его Меандров, чувствуя, что в лице Власова нашел своего единомышленника. Не в пример многим другим фронтовым офицерам, в том числе и немецким, через головы которых ему пришлось пробивать идею создания воздушно-диверсионных частей.

Власов подошел к столу, налил еще по фужеру «рейнского» вина, и они выпили за сотрудничество, за офицерские кадры и за будущие парашютно-десантные войска Русской освободительной.

Командарм интуитивно почувствовал, что на Меандрова он действительно может рассчитывать, и мысленно поблагодарил Штрик-Штрикфельдта: возглавлять офицерскую школу должен, конечно же, такой офицер.

– О планах работы самой офицерской школы, которая находится сейчас в стадии формирования, мы с вами, полковник, поговорим чуть позже. Но уже сейчас присматривайтесь к будущим курсантам, а главное, к офицерам, способным войти в командный состав наших диверсионных групп. Теперь, под конец всеевропейской бойни, когда становится очевидным, что вскоре нашей армии предстоит превратиться в повстанческо-диверсионную, я все больше начинаю полагаться именно на такой род войск.

– Немцы, судя по тому, как они поклоняются Отто Скорцени, тоже начали понимать их значение.

– Кстати, о Скорцени. Было бы неплохо наладить сотрудничество с его людьми, с курсантами Фридентальских курсов. Вам приходилось слышать о полковнике Курбатове?

– О беляке-семеновце? Да уж, прогулялся этот князюшка по всей Руси, яд-рена. Хар-рактер, скажу я вам. Да и силища. Встречаться не приходилось, но…

– Не зря немцы сразу же ухватились за него. Сразу прибрали к рукам, вместе с его спутником, бароном, как его там…

– Фон Тирбахом, – подсказал Меандров. – Знатная белогенеральская фамилия.

– Где они оба сейчас?

– Князь Курбатов, насколько мне известно, вроде бы в Северной Италии, под крылом Муссолини. Обучает итальянских и германских диверсантов.

– Значит, скоро Муссолини в свою очередь окажется под крылом у него.

– Что же касается барона фон Тирбаха, то о нем мне ничего не известно. Он – немец, ему проще. Он вернулся на родину. Говорят, где-то здесь даже обнаружился замок его предков, баронов фон Тирбахов.

– Все верно, этот не наш. А вот Курбатова надо бы придержать при себе.

– Если только захочет иметь дело с «красноперыми», – без всякого энтузиазма поддержал его Меандров. И Власов понял, что тот опасается конкуренции. – Вы же знаете, что беляки не очень охотно идут на сотрудничество с нами. Все время чувствую, что мы оказываемся в военно-политической западне, между белыми, красными и германцами, всеми ими презираемые.

– Отставить, полковник. Вскоре все обернется так, что и германцам, и белякам придется нас возлюбить. Причем крепко возлюбить, в стремени, да на рыс-сях. Если только захотят выжить.

Власов цедил остатки вина и задумчиво смотрел в окно. Ему вдруг, совершенно некстати, вспомнилась оголенная фигурка Хейди при свете луны, в ту, первую, ночь, которую они провели в ее служебной обители. И тропа, по серпантину которой они бродили два дня назад, пробираясь к вершине горы. Он вдруг почувствовал, что та, русская, ностальгия, так рьяно истощавшая его в первые дни пребывания в Германии, давно развеялась. Появилась ностальгия баварская, альпийская. Ему все чаще чудился этот горный край, этот санаторий и женщина, которая словно бы ниспослана ему Богом… Чего еще желать человеку, почти чудом уцелевшему в распроклятой войне, на полях которой уже полегли миллионы?

«Отставить, генерал! Забываешь, что эта женщина уже видит себя правительницей России и смотрит из окон своего санатория так, словно стоит у бойниц Кремля, – с некоторой досадой напомнил себе генерал. – В отличие от тебя, вчерашнего пленника, она решительно настроена говорить с Европой „языком Бонапарта”. Вопрос в том, готов ли точно так же говорить с Европой ты сам. А ведь не готов, черт возьми; признайся себе, что не готов!»

– Презираемые мы пока что с тобой, говоришь, полковник? – с трудом вернулся Власов к разговору с Меандровым, хотя все еще пребывал под ностальгическим впечатлением от пейзажей Горной Франконии. – Ничего, очень скоро мы точно так же позволим себе презирать тех и тех.

– Думаете, успеем, господин генерал?

– Уверен.

Это было неправдой, уверенности не только в успехе действий Русской освободительной армии, но и в самой целесообразности ее создания у него становилось все меньше. Но маховик сотворения войска уже был запущен, а события давно развивались по сценарию, в тайны сотворения которого его попросту забыли посвятить.

– То есть я так понимаю, что принято решение делать ставку на американцев?

– На кого же еще?! Уж не на французов ли? Ну, можно еще на англичан. Однако англичане всегда появляются там, куда уже ступили американцы. Скандинавы тоже могут окрыситься, требуя вернуть Финляндии все то, что захвачено советами в финскую войну, на Карельском перешейке. Конечно, это не те союзники, которые способны поддержать настолько, насколько этого потребуется, тем не менее… Правда, нам не выгодно отдавать то, что издревле находилось под российским державным гербом, однако в деталях и тонкостях будем разбираться потом.

– Жаль, что германцы так долго не позволяли нам создать полноценную русскую армию, да и сейчас еще позволяют как-то с оглядкой.

– Как только закончится война, – а закончится она, судя по всему, поражением германцев, – они, германцы, все поймут, но будет слишком поздно. И тогда уже…

Власов умолк. Полковник смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых удивление граничило с едва скрываемым ужасом.

– Вы уверены в этом?

– Вы же военный человек, товарищ… господин, – исправился Власов, прокашлявшись, – штабист. Неужели не в состоянии проанализировать положение на фронтах?

– Мой штабной опыт позволяет анализировать любую фронтовую обстановку, господин генерал-лейтенант. Но существуют еще и факторы сугубо политические. А здесь, в Германии, в этом хаосе мировой войны, когда интересы многих бывших союзников и, наоборот, бывших врагов, переплетаются самым невероятным образом… Мне казалось, что англо-американцы попросту не допустят окончательного разгрома Германии.

– Отставить, полковник. Еще как допустят. С превеликим удовольствием. Но как раз тогда они вспомнят о наличии в германии Русской освободительной армии. Той единственной, которая способна воевать с русскими по-русски, чему никак не могут научиться они сами, и штыки которой нацелены только на Восток. Что вполне устраивает всех без исключения.

– Неужели все настолько плохо?

– Возможно, будет еще хуже, чем мы себе представляем.

– А вы говорите «штабной опыт»! Что мы можем здесь со своим опытом?

– Кое-что все-таки можем. Например, создать армию.

– Но вы же сами…

– Отставить, полковник. Нужно создавать армию! – постукивал он кулаком по столу. – Немедленно создавать ее. Русскую. Освободительную. Несмотря ни на что. Никогда уже в обозримом будущем мы не получим возможности создать ее вот так, на чужой территории. Имея в своем распоряжении сотни тысяч пленных, перебежчиков, остарбайтеров. Никогда, никакая сила не сможет потом, после войны, оторвать такую массу люда от родных очагов, вооружить и нацелить на борьбу с коммунистами. Вот почему… Во что бы то ни стало…

– Мне нравится ваша решительность, господин командарм.

– В конце концов, Германия не обязана заниматься освобождением России из-под ига жидобольшевиков. Это наше дело, русских патриотов. Наша святая – перед Богом и народом – обязанность.

– Что тоже верно.

– Поэтому у меня еще один, прямой и честный вопрос: вы, господин Меандров, лично вы к борьбе за освобождение, борьбе, которую по-настоящему мы будем разворачивать уже после окончания Второй мировой войны, – готовы?

Меандров замялся, прокашлялся.

– Готов, господин генерал.

– Отставить, полковник. Это разговор не в стремени, да на рыс-сях. Мне важно знать, действительно ли вы готовы.

– Готов, Андрей Андреевич.

Власов передернул губами, как делал всегда, когда что-то в словах собеседника не нравилось ему. А он терпеть не мог, когда кто-либо из офицеров обращался к нему по имени-отчеству. К тому же он почему-то не верил этому запоздавшему к весенней стае грачу. Слишком долго этот полковник ошивался где-то на германских задворках, словно бы слыхом не слыхал ни о РОА, ни о Русском освободительном движении. Не очень-то он доверял таким запоздавшим полковникам-подполковникам из тех, что давно вырвались из лагерей военнопленных, а то и никогда не попадали в них.

– Ладно, полковник. Служба покажет, – мрачно капитулировал Власов перед авторитетом Штрик-Штрикфельдта, рекомендовавшего ему этого запоздалого грача-ворона. – Как я уже распорядился, возглавите офицерскую школу. Время и служба все прояснят.

– Рад служить, господин генерал-полковник.

«Ишь ты!.. – проворчал про себя командарм. – Рад служить! Еще метки от красноармейских шпал-ромбов не выцвели, а рапортуют, как заправские беляки».