12
Они выпили за Россию, за всех тех ребят, что остались под Волховом; и за тех, кто теперь, уже по эту сторону фронта, усеивает своими телами все пространство, от Польши до черт знает покуда.
— Значит, ты все же у них в разведке, — вернулся Андрей к прерванному разговору. Теперь, после двух фужеров вина, Мария показалась ему еще красивее и соблазнительнее. Но он решил: не время затевать что-либо. Нужно продержаться. Как в окопе, во время психической атаки. — Когда в первый раз забросили?
— Уже через четыре месяца после пленения. Вместе с группой наших, русских. Подучили меня на радистку, по ускоренной программе, и забросили.
— Неужели настолько доверяли, в стремени, да на рыс-сях?
— Я ведь у них так и проходила по документам — то ли жена, то ли основательная любовница генерала Власова. А поскольку о тебе они были наслышаны, то и во мне почему-то не сомневались. Сдавались-то вместе. Господи, как вспомню, как мы сдавались!
Словно в прорубь головой. Боже мой, — простонала Мария, — знал бы ты, сколько страху натерпелась, когда тебя увезли, а я осталась с этими живодерами! Как я тебя проклинала, как донимала упреками: «Ему хорошо, к нему относятся как к генералу! А что будет со мной?! Неужели не мог спасти? Увезти с собой». Привыкла, что ты командарм и все тебе подвластны. Не понимала, что плен — и для генерала плен.
— Я и сам понял это не сразу, — признался Власов, вновь берясь за бутылку. — Ну да стоит ли об этом? И сколько же раз ты успела побывать за линией фронта?
— Самой с трудом верится, трижды. Не могу понять, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время последней заброски одного своего, из группы, который решил в НКВД податься и меня прихватить — отсидим, дескать, свое, и на Волгу поедем, поженимся, — на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его освобождения немцы бросили в прорыв две роты твоих «власовцев», как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь тот поселок, в который мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались — вроде бы к родным местам возвращаемся.
— Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?
Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.
— Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен «власовцев» по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть власовцам, предавшим свой народ и армию! Так будет с каждым…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь — попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.
— Не думай об этом, в стремени, да на рыс-сях. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл к красным, не собираются?
— Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой «красных партизан» в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, — врагу бы лютому этого не знать.
— То есть все это время ты проводила в лесу, в землянке?
— Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, — понизила она голос, оглядываясь на дверь, — я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них, да печати ставил — на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет — подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся? Если, конечно, прижмет.
Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.
— Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает? Не говоря уже об энкаведистах, в стремени да на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…
— Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?
— Не знаю, — дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. — Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?
— Ничего, — почти не задумываясь, ответила Мария. — Там, на тумбочке, кажется, фотография этой твоей Хвойды?
— Хейди.
— Так и говорю.
Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта.
— Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.
Не дожидаясь согласия, Воротова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками.
— На лицо — так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…
— Что «но»?
— Сам видишь, что «но», — резко отреагировала Мария. — Сюда взгляни, — ткнула пальцем в грудь. — Доска доской. У нее же, как говорят украинцы, «ни цыци, ни пиз…»
— Прекрати! — холодно вскипел Андрей, вырывая у Воротовой фотографию. — Тебя это не касается.
— Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? — вскинула подбородок и обиженно одернула китель. — Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?
— Отвезут тебя, Воротова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…
— Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.
— Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?
— И он — тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?
И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне «великогерманского», презрения.
— Начинаю понимать, в стремени, да на рыс-сях, — почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Причем сжимается вместе с душой.
Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Воротовой, перед ним одна за другой предстали три совершенно не похожие друг на друга женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что он не может сколько-нибудь долго задерживаться здесь! Потому что долго терпеть эту — одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему — женщину он не смог бы.
— А заготовленные мною документы я все-таки сохраню. Спрятала их в надежном месте. На тот случай, когда и в Германии нас, «влассовцев», — это свое «влассовцев» она произнесла, как что-то убийственно презренное, — начнут отстреливать точно так же, как отстреливают в России… По всей Европе флажками обставят, как волков в степи. И оружие в трех тайниках, вместе с кое-каким золотишком, там, в России, припрятала. Кто знает, а вдруг пригодится? Я подробно опишу места расположения тайников и передам это описание тебе. На тот случай, если самой мне до конца войны дожить не случится, или же пути наши разойдутся.
— Предусмотрительно, — признал командарм. — И щедро.
— Жизнью, войной да партизанщиной — причем по обе стороны фронта — ученая. Такая наука зря не пропадает. Не провожай меня. Где там твой капитан, душа его навыворот?!
— Капитан! — тотчас же позвал Власов.
— Здесь я, господин генерал, — почти мгновенно возник на пороге Штрик-Штрикфельдт.
— Проведите лейтенанта к машине и проследите, чтобы ее тотчас же отправили, но чтобы так: в стремени, да на рыс-сях.
— Как и доставили сюда, — зачем-то уточнил капитан. — В сопровождении двух эсэсовских унтер-офицеров.
— Даже? — удивился Власов. — Генеральский эскорт. Надеюсь, они обеспечат вашу безопасность, лейтенант?
— Не волнуйтесь, господин генерал. В Германии обо мне заботятся куда аристократичнее, нежели в России, — насмешливо добавила она, давая понять, что в жизни ее изменилось не только то, что одного генерала она умудрилась променять на другого. Вместе с генералом изменились и страна, народ, культура.
Да, это действительно была уже совершенно не та женщина, с которой он блуждал когда-то по волховским лесам и которую однажды, в порыве не столько любви, сколько отчаяния, брал в каком-то заброшенном окопчике буквально на виду у проходивших мимо — метрах в двухстах, по ту сторону речушки, — немцев. Возможно, даже из ярости. Прощаясь с жизнью.
А еще — это совершенно не та женщина, которая, всякий раз рискуя жизнью, словно волчица, добывала для него пропитание, рыская по окрестным, простреливаемым немцами, окруженцами и сельскими отрядами самообороны селам…
«А ведь Хейди прекрасно понимала, что сегодня перед тобой предстанет уже совершенно иная Мария „Форотофа“, — вдруг открыл для себя Власов. — Знала, знала Биленберг о вояжах Марии за линию фронта, о наградах, добытых вовсе не тем, чем очень часто добывали их себе походно-полевые жены многих комбатов и комдивов. О ее эсэсовском генерале знала… Поэтому и свела нас только для того, чтобы… окончательно развести. При этом была уверена, что совершенно ничем не рискует».
* * *
Оставшись в одиночестве, генерал один за другим опустошил два бокала вина и, почувствовав, что основательно пьянеет, решил: теперь он может предстать и перед Хейди Биленберг.
— Простите, капитан, — покаялся он, вновь увидев в прихожей Штрик-Штрикфельдта. — Я ведь не знал, что вы давно успели предупредить Хейди о существовании Воротовой.
— Только потому, что меня попросили подготовить фрау Биленберг к восприятию этой информации. Которая, так или иначе, дошла бы до нее.
«Неужели речь идет о Гиммлере?» — удивился командарм. Из знакомых только он знал о существовании поварихи Воротовой, и только он мог попросить, а точнее, приказать Штрик-Штрикфельдту подготовить ревнивую Хейди к появлению соперницы.
— Считайте, что вы, капитан, поступили правильно.
— Будь я чуть набожнее — перекрестился бы. Я-то как раз боялся, что этим своим предупреждением подставляю вас. Когда мужчина оказывается между двумя женщинами, это пострашнее, чем на передовой, на голой равнине, под перекрестным огнем. Кстати, нам, господин генерал, тоже пора уезжать.
Власов непонимающе уставился на капитана, пытаясь понять, о чем идет речь.
— Почему вы считаете, что пора? И куда мы должны уезжать?
— Париж нас пока не ждет, поэтому придется обойтись Дабендорфом. Дня на три-четыре, не больше. Впрочем, кто способен предсказать, как там все сложится.
— Мы ведь планировали свой отъезд на завтра. Только не убеждайте меня, что не знали об этом задолго до появления здесь Воротовой.
— Не хотелось портить вам свидание, господин генерал.
— Что тоже по-мужски.
— Отъезжаем через двадцать минут. Иначе не успеем к поезду Машина уже ждет нас. Я помогу перенести вещи.
— Но не могу же я покинуть это богоугодное заведение, не попрощавшись с Хейди.
Капитан задумчиво и сугубо по-русски почесал затылок.
— Может, в данной ситуации будет лучше — не попрощавшись? Взять и уехать, а потом позвонить, написать. Пригласить в Дабендорф. Две женщины в течение получаса — это, извините, господин генерал, и вне постели тяжеловато.
— Так-то оно так, но потом это уже будет совершенно иной разговор, в стремени, да на рыс-сях. Поэтому лучше сейчас.
— Как минимум десять минут у вас еще найдется, — пожал плечами Штрик-Штрикфельдт. — Но задерживаться не стоит.
— В Дабендорфе что-то произошло? Или, может, в Берлине? По-моему, вы нервничаете, капитан.
— Нервничаю не я, а известный вам абверовский генерал Гелен.
— Он-то с какой стати? Теперь мы — вооруженная сила, и наша боеспособность…
— Простите, господин генерал, однако ситуация изменилась, и теперь уже сам генерал Гелен выразил неудовольствие вашим длительным отсутствием в штабе РОА.
Выйдя во двор, Власов с удивлением обнаружил, что Мария все еще не уехала: она стояла у машины, опираясь рукой о капот, а по обе стороны от нее, словно изваяния, застыли — с автоматами наперевес — рослые эсэсовцы.
«Ждала, когда ты выйдешь, чтобы еще раз попрощаться», — истолковал это ее ожидание Власов. И был крайне удивлен, что Мария не окликнула его, не помахала рукой. Едва завидев генерала, она демонстративно отвернулась, молча села в машину и уехала.
— Как считаете, капитан, возможно, у нее была какая-то просьба, с которой так и не решилась обратиться?
— По-моему, она поняла, что идете не к ней, — с хитринкой в голосе прокомментировал Штрик-Штрикфельдт.
— Но зачем-то же она меня ждала.
— Только для того, господин генерал, чтобы убедиться, что вы идете не к ней.
— Проверить свою женскую интуицию хотела, что ли?
— Скорее, убедиться, что в состоянии окончательно порвать с вами.
