Как завершилась их беседа с «вождем всех времен и народов» в его кремлевском кабинете — этого Андрей Власов почти не помнил. Последние минуты он пребывал в состоянии прострации. Что сказал Сталин, прощаясь с ним, и сказал ли вообще что-нибудь? Как сам он выходил из кабинета?

Зато потом генерал еще долго пребывал под магическим воздействием этой короткой ночной беседы с Верховным, и постарался сделать все возможное, чтобы не разочаровать его. Во время решающего сражения под Москвой удары его частей можно было сравнить разве что с ударами старой наполеоновской гвардии. Ну а все свои разговоры с подчиненными, как, впрочем, и беседы с журналистами, происходившими до и после наступления под Москвой, командарм начинал со ссылки на мнение Сталина, высказанное во время ночной встречи с ним в Кремле, как-то незаметно теряя, или столь же незаметно стирая, в своих воспоминаниях ту грань, которая пролегала между скупым немногословием вождя и его, Власова, взбудораженной фантазией.

Уже здесь, в Германии, генералу показали американскую газету со статьей французской журналистки Эв Кюри, сумевшей пробиться к командарму сразу же после освобождения его дивизиями Волоколамска. Еще только выкарабкивавшемуся из лагеря военнопленных генералу приятно было узнать, что француженка писала о нем как об одном из наиболее талантливых русских военачальников, прекрасно изучившем стратегию и тактику Наполеона и с должным уважением отзывающемся о командирских способностях генерал-полковника Гудериана, командовавшего тогда 2-й танковой армией вермахта.

«Если бы это ее свидетельство дошло до Берии еще до того, как я сдался немцам, — с холодком на сердце подумал Власов, — он наверняка объявил бы меня врагом народа».

Но что-то там, в ведомстве «верного дзержинца», не сработало, и вместо приговора ему вручили орден Красного Знамени, произвели в генерал-лейтенанты и уже через полтора месяца назначили заместителем командующего Волховским фронтом. Однако со временем, уже здесь, в Германии, его сдержанно-лестный отзыв о Гудериане был воспринят с должным пониманием.

В последующие дни Власов все чаще загадывал: как сложилась бы его жизнь, выберись он с приволховских болот и вернись в Москву? Раньше он был почти уверен, что его обвинили бы в гибели армии и расстреляли. Что ни говори, а 2-я Ударная, по существу, погибла, и кто-то должен был ответить, пусть даже менее всего виновный в этой катастрофе.

Но со временем страх оказаться в числе расстрелянных за время войны командармов и прочих генералов постепенно сменялся тихой завистью. Ведь где-то же там, по ту сторону фронта, оставались Жуков, Рокоссовский, Штеменко, Малиновский, Мерецков, которых он лично знал, которые начинали вместе с ним. Причем многие из них, как, например, Рокоссовский, к слову, успевший побывать в шкуре «врага народа», начинали не столь успешно. Тем не менее им суждено было войти в историю этой войны полководцами армии-победительницы. А кем войдет в ее историю он, бывший пленный, а ныне — «трус и предатель» Власов?

Генерал нервно погасил окурок, набросил на оголенные плечи халат и, открыв дверь, вышел на балкон. Гром ударил так, словно чуть выше него в стену долбануло снарядом-болванкой. Однако Власов не пригнул головы и даже не вздрогнул. Старый фронтовик, он все еще испытывал свои нервы так, словно опять попал на передовую. Рядовым. Как испытывают себя храбрейшие из новичков, пытаясь поверить, что у них тоже хватит мужества подняться в окопе во весь рост, под пулеметным огнем противника.

— Что ж, — проговорил он вслух, — они, конечно, победят. Но это будет всего лишь победа над Германией. Сражения, которые они сейчас выигрывают, еще не главные.

В соседнем номере, где обитал бригаденфюрер СС Корцхоф, появился свет настольной лампы. Андрей знал, что сейчас этот полусвихнувшийся на фронте меломан заведет свой патефон и поставит пластинку с музыкой Вагнера, которую станет слушать с таким благоговением, словно играют на его собственных похоронах.

В свою очередь, бригаденфюрер понимал, что его патефонные всенощные раздражают русского генерала, изводят его, мешая отдыхать, и это мелкопакостно радовало эсэс-фронтовика, который и здесь, пусть даже таким вот иезуитским способом, но все же «давал бой» ненавистным русским.

Притихший было ливень вновь ожил под натиском прорвавшегося с ближайших гор ветра и ударил в лицо Власову обжигающими ледяными струями.

«Господи, поскорее бы настал рассвет!» — взмолился генерал.