Да, об этой ночной встрече со Сталиным генерал вспоминал теперь все чаще и чаще. Возможно, потому и вспоминал, что все чаще задумывался над странными изломами своей судьбы, над тем, как она сложилась бы, не случись в его жизни этого пленения под Волховом.

Уже близился рассвет, а «Горная долина» по-прежнему содрогалась под раскатами грома, вспыхивали фиолетовыми факелами молнии и отдавался потоками ночной ливень. Генерал лежал, всматриваясь в окно обожженными темнотой глазами, и настороженно прислушивался к каждому удару стихии.

Мысленно он находился сейчас в иной стране, в ином мире. Ночь, которую он переживал, осталась в сорок первом. Это была ночь, навсегда вошедшая в его сознание и судьбу как «ночь беседы со Сталиным».

За сутки до встречи в Кремле он был доставлен в Москву самолетом. Не получив приказа об отступлении, его 37-я армия еще два дня оставалась на своих рубежах на подступах к Киеву и, несмотря на общефронтовое поражение, представала перед Верховным главнокомандующим в ореоле пусть не очень яркой, неубедительной, но все же славы. Не зря же в немецких штабах немало подивились, решая для себя: то ли одну свою армию русские бросили на произвол судьбы, то ли сам командующий превратил ее в армию самоубийц? В иное время потеря его штабом связи со штабом командующего особым Киевским военным округом инкриминировалась бы Власову как одно из серьезнейших упущений при организации боевых действий вверенных ему войск. Но лишь действительно в иное время и при ином исходе сражения для самой армии.

Когда Власов вошел в кабинет Сталина, тот еще какое-то время стоял, опершись руками о стол и склонившись над небрежно разбросанными бумагами. Не обращая никакого внимания на генерала, Верховный главнокомандующий лихорадочно раздвигал эти бумаги, что-то недовольно ворчал, а когда наконец приподнял голову, сразу же потянулся за лежащей на столе и еще дымящейся трубкой.

Перед Власовым стоял невысокого роста худощавый человек, то ли с темно-русыми, то ли с рыжеватыми волосами и с иссеченным оспинками желтоватым лицом. На рослого, почти двухметрового генерала он смотрел с таким неподдельным удивлением, словно вообще не ожидал видеть его в своем кабинете. Или, по крайней мере, представлял его совершенно иным.

— Вам, товарищ Власов, уже известно, в какой ситуации оказались сейчас наши войска, обороняющие Москву?

— Так точно, товарищ Сталин. В общих чертах, конечно. Однако… — генерал запнулся и растерянно уставился на всесильного вождя, но тот и не торопил его. Хотя отлично понимал, что под его гипнотическим взглядом Власов вряд ли способен будет сколько-нибудь внятно развить свою мысль.

— Почему же в общих, генерал? — Верховный главнокомандующий примял прокуренным указательным пальцем табак в небольшой трубке и, не спеша раскурив ее, подошел к висевшей на стене карте. — Наши позиции — вот они, — обвел мундштуком дальние очертания города, охваченные жирными линиями, стрелами, ромбами и прочими военно-картографическими атрибутами. — Как видите, немецкие войска уже у стен города.

— Вижу, товарищ Верховный главнокомандующий.

Сталин молча пропыхтел трубкой и зло сверкнул мутновато-карими глазами.

— Мы с вами не удержали Минск, потеряли Киев, сдали Одессу… Что, Москву тоже сдавать будем, а? — Последние слова он произнес по слогам, откровенно бравируя неукротимым кавказским акцентом. — Я понимаю: городов у нас еще много, отдавать врагу есть что.

— Нет, думаю, что здесь, под Москвой, мы их остановим. Хватит, набегались уже.

— Набегались, говорите? — нацелился на него Сталин тяжелым, гипнотическим взглядом и зловеще замолчал, словно требовал каких-то более веских доказательств его непоколебимости. Причем немедленно.

Больше всего Власов опасался тогда, что Верховный сорвется на крик и что именно он, бывший командарм 37-й, окажется тем генералом, которому придется держать ответ за все вольные и невольные прегрешения командования Киевского фронта. Он прекрасно помнил, с какой мстительной жестокостью находили таких вот «козлов отпущения» и в Гражданскую, и после нее — в тридцать третьем, в тридцать седьмом.

— Москву оставлять мы не будем, — сдали у него нервы. В эти минуты Власов готов был заверять Сталина какими угодно клятвами и заверениями. — Это последний рубеж, на котором нужно стоять до конца.

Тыльной стороной ладони той же руки, в которой держал трубку, Сталин потер заросшую седоватой щетиной щеку и, подозрительно покосившись вначале на генерала, затем на карту, словно в ней таилось предательство, вернулся к столу.

— Мы тоже так считаем, товарищ Власов, — кавказский акцент Сталина становился заметнее и грубее. Генералу вновь показалось, что Верховный умышленно налегает на него. Непонятно только, из каких побуждений. — Мы мобилизуем сотни тысяч рабочих московских предприятий. Созданы целые дивизии ополчения. Это крепкие части. Крепкие, да… — Сталин помолчал, затем спросил: — Как считаете, рабочие выстоят?

— В Гражданскую, несомненно, выстояли бы. Однако теперь другая война. Авиация, танки… Рассчитывать только на дух рабочего ополчения особенно не стоит. Нужно срочно подтягивать к столице кадровые части из Приуралья и Сибири, нужны мощные резервы.

— Опять резервы… — недовольно развел руками Сталин. — С кем ни говори, все требуют резервов. С резервами, будь они у меня, удержать Москву сможет и дурак. Но их нет, этих резервов из регулярных войск. Едва успеваем формировать и вооружать батальоны ополченцев.

Он уселся сам, ткнул мундштуком в сторону ближайшего к Власову кресла и потом долго молча курил, время от времени утаптывая пальцем табак и поглядывая на занавешенное ночной синевой окно.

— Примешь командование 20-й армией, входящей в Северную группу обороны, — наконец заговорил он таким тоном, словно объявлял приговор.

Они оба взглянули на висевшую на стене карту. Отсюда Власов не мог проследить за расположением частей своей армии, однако помнил, что они соприкасаются с 16-й армией Рокоссовского.

— Знаю: армия недоукомплектована, да и вооружена слабовато. Знаю и то, что сразу же начнешь просить подкрепления, — вопросительно уставился на генерала «вождь и учитель», и во взгляде его Власову почудилась мольба: «Хоть ты уйди отсюда, ничего не прося!»

Но командарм понимал, что только сейчас, когда он получает назначение из уст самого Верховного, он еще может что-либо выпросить. Рассчитывать же на серьезное подкрепление, сидя на передовой, уже будет бессмысленно.

— Мне понятны трудности Верховного командования, но если речь идет о контрнаступлении с целью прорыва блокады…

— …в результате которого врага следует отбросить за Волоколамск и Солнечногорск, а затем теснить и теснить, загоняя в заснеженные подмосковные леса.

— Мне пока трудно судить о состоянии вверенных мне дивизий, однако дня через три я уже готов буду…

— Пятнадцать танков — вот все, что ты сможешь получить у меня, Власов, — вновь резко перебил его Сталин, поднимаясь и давая понять, что беседа завершена. — Можешь считать, что это последний резерв, который способна дать тебе Москва. Больше дать не сможет никто, даже товарищ Сталин. И через неделю армия должна быть готова к прорыву.