Когда Власов оделся, чтобы идти к себе, в генеральский люкс, Хейди вновь, уже в который раз, скептически осмотрела его странное одеяние. Прежде всего, ее раздражал китель цвета «мокрого хаки» с широкими отворотами, на котором не было ни погон, ни знаков различия. На тощей костлявой фигуре он топорщился так, словно был с чужого плеча. Ничего генеральского, или просто офицерского, ни в кителе, ни в самой фигуре Власова не просматривалось. Правда, штанины его были вспаханы широкими малиновыми лампасами, которые были нашиты местным портным уже после появления генерала в санатории, однако, при отсутствии генеральских знаков различия, они делали комдива похожим на швейцара. Да и на фуражке странная кокарда, расцвеченная белой, синей и красной полосочками.

— Пожалуй, начнем с вашего мундира, — задумчиво заявила она, совершенно забыв, что продолжает оставаться обнаженной. — Генерал не должен выглядеть музейным смотрителем. Сам вид его обязан впечатлять. И еще, ни в коем случае не пытайтесь подражать Сталину, генерал. Пусть подражают вам. Все, в том числе и Сталин.

Он уже понимал, что Хейди живет в мире иллюзий, созданном образами таких недавно пришедших или еще только рвущихся к власти вождей, как Гитлер, Сталин, Франко, Муссолини, Антонеску, Хорти, Тито, Маннергейм…

А еще Власов помнил, что Хейди тоже родилась в России. Она происходила из семьи русских немцев, которая в начале Первой мировой очень своевременно и спасительно оставила Россию, увезя оттуда Хейди еще девчушкой. И вот теперь эта русская немка намеревалась вернуться на свою вторую родину в ипостаси правительницы.

— Завтра же нужно заказать мундир, чтобы вы представали перед немецкими офицерами в облике генерала вермахта.

— Меня вполне устраивает тот мундир, в котором я сейчас нахожусь.

— То есть вам претит обмундировываться так, как положено?..

— Я — командующий Русской Освободительной Армией.

— Почему же тогда выгладите, как вольнонаемный из вчерашних военнопленных? — заметно окрысилась Хейди. — Тогда уж пошейте себе такой мундир, в каких все еще щеголяют некоторые русские офицеры из белоэмигрантов.

— Я подумаю, не будем ссориться из-за пустяков.

— Это не пустяки. Я забочусь о том, чтобы вы достойно выглядели на любом генеральском собрании рейха.

«Похоже, что, прежде чем допустить эту женщину к моим объятиям, капитан Штрик-Штрикфельдт основательно потрудился и над ее военно-политическим кругозором, и над „мундирным вкусом“, — с легкой ревностью подумал командарм. — Такое впечатление, что сегодня передо мной предстала совершенно иная женщина, абсолютно не похожая на ту, которую я знал с первого дня появления в „Горной долине“».

— Постараюсь оценить вашу заботу, Хейди, но…

Власов не договорил — откуда-то из-за горного хребта до слуха его донесся гул авиационных двигателей. По характерному «подвыванию» моторов генерал сразу же определил, что это идут тяжелые бомбардировщики союзников. Поскольку самолеты прорывались в долину через высокий перевал, возникала иллюзия того, что над санаторием они возникали внезапно, словно материализовывались из вечерних сумерек. На этом участке самолеты появлялись не впервые, но всякий раз их «летающие крепости» проходили в промежутке между санаторием и городком, причем пока что ни одна бомба на санаторные корпуса не упала, и лишь однажды пилоты с какой-то стати набросились на ближайшую, северную, окраину городка.

Сегодня они тоже проходили довольно низко, волна за волной, заставляя само здание содрогаться, а все, что находилось внутри комнаты, — потрескивать и дребезжать, как при небольшом землетрясении, наподобие тех, которые Андрею приходилось переживать во время службы в Китае. Когда наконец прошла последняя волна, генерал обнаружил, что Хейди, укутавшись в простыню, стоит, прижимаясь к нему всем телом.

— Впрочем, знаете, черт с ним, с этим мундиром, — неожиданно произнесла она по-русски, хотя и с заметным немецким акцентом, — ходите, в чем вам хочется, мой генерал генералов, только постарайтесь уцелеть.

«Вот так-то оно лучше! — проворчал про себя генерал. — А то мундир ей не нравится! Бабы — они везде бабы».

Вернувшись к себе в номер, сидя в кресле у окна, за которым опускала бархатный занавес теплая баварская ночь, генерал размышлял о превратностях судьбы, время от времени прерывая мысленные исповеди, чтобы вспомнить о Хейди. О женщине, с которой он познавал сладость райского греха и которая, очевидно, стала единственным человеком, верящим в то, что ее «генерал генералов» способен переломить дарованную ему судьбу пленника и предателя, чтобы предстать перед собственным народом его освободителем.