Особенно тяжко было по ночам. Ослабевало действие морфия, откуда-то изнутри, из глубин живых клеток, приходила боль. Стонал, метался во сне не один Павел. Отовсюду – через стены, окно, форточку – неслись стоны. Люди страдали, и казалось, само огромное многоэтажное здание мучилось тоже. Клевцов боролся с искушением позвать сестру. Он бы просил, умолял сделать укол. Сердобольная сестра, замученная от непосильной работы, недоедания, своих домашних забот, наверное, уступила бы, вопреки строгому запрету врача. Но не смог бы простить себе своей слабости – вот что удерживало Павла. Стиснув зубы, вытирая здоровой рукой холодный пот со лба, он молча боролся с изнуряющей болью.

Он пытался думать о чем-то светлом, легком, отвлекающем от мучений – и тогда перед глазами вставала Нина, стриженная под мальчика, с большими доверчивыми и ласковыми глазами, округлым, как у ребенка, лицом, крылатыми светлыми бровями. Она приходила ровно в одиннадцать каждый день после врачебного обхода и занималась с ним два часа. Уроки немецкого отвлекали от болей и нерадостных мыслей. Однажды Павел спросил, чем она занята в другое время. Нина на секунду задумалась и ответила односложно: «Работаю, как все». Значит, она делала нечто такое, о чем лучше молчать.

Но длилась ночь. Образ Нины размывался, терялось ее лицо, легкая маленькая фигурка. Боль все сильней, яростней рвала тело… Наступала тревога, чуть ли не паника. Неужели и бодрые слова врачей, и визиты Ростовского, Нины – всего лишь дань той деликатности, какая возникает у людей, когда они видят изуродованное лицо и делают вид, что не замечают уродства? Неужели раны настолько серьезны, что его комиссуют и он никогда не вернется к боевой работе?…

Слово «инвалид» было ему ненавистно. После мировой и гражданской войн мальчишкой он вдоволь насмотрелся на инвалидов. Эта была огромная армия хромых, обожженных, безруких, истеричных, драчливых, озлобленных людей. Одни находили какое-то занятие: мастерили незатейливые свистульки или тачали сапоги. Другие ничего не делали. Слонялись по пивным, таскались по базарам, шельмовали с игральными картами, спекулировали в то голодное время иголками, спичками, табаком. Увечья украли их надежды. Вот они и норовили обокрасть других, думая этим возместить свою главную потерю.

По-черепашьи ползла нескончаемая ночь. Слышались придушенные стоны и вскрики, шуршание халатов и встревоженный шепот дежурных сестер, толчки открываемых дверей. Раны ныли тупо, словно кто-то вцепился зубами и медленно сжимал челюсти. Зарычать, заорать во всю глотку – может, стало бы легче? Но другим тоже больно, однако они молчат. Значит, и ему надо сдерживать себя, терпеливо ждать рассвета.

Утром его умоют смоченной в воде марлей, побреют, принесут завтрак, врачи осмотрят раны, перевяжут, назначат новые лекарства, а потом… потом появится жена со школьным портфельчиком и они начнут заниматься премудростями немецкого языка. Нина добивалась совершенства – точного обозначения понятий в этом языке, которым, казалось, нет числа.

Из густой темени лениво, нехотя выявлялись предметы – капельница над головой, розоватый, довоенных времен плафон с лампочкой, белая решетчатая спинка кровати, дверь с фанерой вместо стекла… В здании захлопали створами форточек, послышались голоса, в уборную потянулись ходячие раненые. Вскоре там кто-то зашелся в кашле – не удержался, закурил на голодный желудок. В окружавшем госпиталь парке устроили бодрую перекличку воробьи. Прошла еще одна ночь, начинался день, и можно было жить дальше.

Похожая на цыпленка медсестра, не то со школьной скамьи, не то из медучилища, неумело отбила головку ампулы, высосала шприцем желтоватую жидкость, поискала в стерилизаторе нужную иглу и кольнула так, словно угодила в главный нерв, – в глазах потемнело и лоб снова покрылся бисерками пота. «Что же вы?…» – хотел было Павел огреть ее боевым словом, да вовремя спохватился. Стало жалко девочку. Она, видно, недавно играла в куклы и вообще не думала, что может попасть в эти пропахшие хлороформом, оглушенные стонами палаты, где или выживали, или умирали одновременно сотни людей.

После врачебного обхода, как раз в тот час, когда должна была появиться Нина, в палату вошел человек, лицо которого показалось очень знакомым. Он поставил на тумбочку объемистый портфель и выпрямился.

– Ну, здравствуй, Клевцов! – с расстановкой, глуховато произнес вошедший, поддернув сползавший с плеч халат.

– Алексей Владимирович? – не веря себе, спросил Павел.

Волков пододвинул стул к койке, посмотрел на Павла оценивающим взглядом. Из-под халата высунулся воротник с петлицей, блеснул малиновый ромбик, такой же, как у Ростовского.

– Я с врачами говорил, – Алексей Владимирович погасил улыбку. – Туго тебе сейчас. Но думают, еще повоюешь.

– Так и сказали?!

– Прямо не сказали, но не из той мы с тобой породы, чтобы раньше времени дуба давать! Сводки слушаешь? – Волков посмотрел на висящие в изголовье наушники. – Немцы у Сталинграда, на Кавказе. Ты хоть примерно представляешь, в чем их сила? Одни говорят, мол, у них больше самолетов, танков, автоматов. Все это так. В стратегическом масштабе – азбука. Однако дело не только в том, что на фашистов работает вся Европа. Припомни-ка, я в Германии твое внимание на мелочи обращал. До мелочей у немцев продумано все, что нужно для боя, для окопной жизни. Возьми хоть связиста. Наш боец зубами, гвоздем, смекалкой мужицкой возьмет, а у того и монтерский нож, и специальные заземлители, и кусачки, и разные другие инструменты. Или что на ногах? Носки – хлопчатобумажные и шерстяные. Секунда – и обут. А ты намотай одну портянку, другую, да так, чтобы не сбилась она, ног не натерла. А потом обмотки накрути. Чуешь разницу?

– К чему вы это?

– К чему? – переспросил Волков и посмотрел в глаза Павла долгим, тяжелым взглядом. – К тому, что нельзя мелочами пренебрегать, дорогой ты мой Клевцов. Не исключено, придется тебе в Германию пробираться и там поработать недолго. Раз уж куснула тебя змея, дави ей башку! Пока же, как говорят, не начавши – думай, а начавши – делай.

– Стало быть, Нина ко мне ходит, учит с вашего ведома?

– А ты разве против?… Отныне Нина станет приходить вечером, а я буду с тобой беседовать по утрам.

Теперь Павел понял, что и Волков, и Ростовский, и Нина между собой связаны делом секретным и важным. В эту орбиту включили и его. Новое оружие, появившееся у немцев, всерьез заинтересовало командование, если уж даже Волков при должности далеко не рядовой решил лично заняться Павлом.

– Поговорить придется о многом. – Волков достал папиросу, одумавшись, сунул ее обратно в пачку. – Ты инженер, знаешь техническую сторону дела. Теперь придется тебе усвоить философию, немецкую историю, фашистское мышление и многое другое. Создавая дисциплинированную, жестокую армию, гитлеровцы ведь придавали особое значение воспитанию воли и характера солдата. В этом тоже их сила.

Волков раскрыл портфель, вытащил несколько книг.

– Не удивляйся, здесь и геополитик Хаусхофер, и фашистские писатели Гримм и Юнгер, и генерал Драгомиров, кстати умнейший специалист по военной психологии, хоть и царский… Читай. Одна рука у тебя действует, книгу держать сможешь. Читай и думай. Думай за германца.

– Алексей Владимирович, разрешите высказать одно соображение, – приподнялся на локте Павел.

– Слушаю.

– Я вспоминал разное из того, что произошло на фронте. Выплыла одна деталь. Перед тем как мне приехать в батальон Самвеляна, разведчики захватили «языка». Его звали Оттомар Мантей. Он был фенрихом того училища в Карлс-хорсте, где мы с вами были в сороковом.

– Так-так, – заинтересованно произнес Волков.

– Мантей на допросе сказал, что на фронте проходил практику, минировал позиции перед своими окопами. Как-то не сходятся концы с концами. В каком звании был Мантей? Фельдфебель, без пяти минут офицер. Не могли немцы использовать его как простого сапера!

– А помнишь, как они гоняли фенрихов на танковом полигоне?

– Полигон – не фронт. Здесь они рисковать не станут. Сдается, Мантей знал об оружии, на которое напоролись наши танки. Знал, да не сказал.

– Что ж, можно поискать Мантея в наших лагерях военнопленных. Вдруг ты и прав…