Глава 18
Целый день пройдет, пока весть о рождении человека перебродит, отстоится или облетит ирландские луга, попадет в ближайший городок и в дорогой нашему сердцу Финнов паб.
Но стоит кому-нибудь умереть, как в полях и на холмах разразится целый симфонический оркестр. По всей стране загремит великое «та-та-та-та», отскакивая от досок, на которых мелом начертано меню паба, и побуждая выпивох громогласно требовать: «Еще!»
Так было и в тот нескончаемый день, когда вдруг не пошел дождь и — посмотрите туда! — солнце вернулось фальшивой имитацией загубленного лета. Паб не успел открыться, проветриться и заполниться людьми, как Финн, стоя в дверях, увидел облако пыли на дороге.
— Это Дун, — пробормотал Финн. — Быстроногий вестник. Несет плохую новость, а то бы не бежал сломя голову!
— А! — закричал Дун, перескочив порог. — Кончено. Он умер!
Толпа за стойкой бара обернулась, как, впрочем, и я.
Дун насладился этим триумфальным мигом, заставляя нас подождать.
— А, черт, на, пей, может, это развяжет тебе язык!
Финн вложил стакан в протянутую в ожидании руку Дуна.
Дун промочил горло и изложил факты.
— Лорд Килготтен собственной персоной. Умер. Часа еще не прошло! — выпалил он наконец.
— А, Боже праведный, — тихо сказали все как один. — Царствие небесное. Какой был замечательный старик. Отличный парень.
Ибо все сошлись на том, что лорд Килготтен бродил по их полям, пастбищам, конюшням, захаживал в этот бар столько лет, сколько они себя помнят. Его уход все равно что уход норманнов обратно во Францию или треклятых англичан из Бомбея.
Поднимая стакан в его память, Финн сказал:
— Отменный человек, даже несмотря на то, что две недели в году он проводил в Лондоне.
— Сколько ему было? — спросил Бранниган. — Восемьдесят пять, восемьдесят восемь? Мы думали, что схороним его задолго до этого.
— Таких, как он, Господу приходится хватить топором, чтобы отправить на тот свет, — сказал Дун. — Мы думали, Париж сведет его в могилу. Прошли годы. И ничего. Выпивка должна была утопить его, но он выплыл на берег. Нет. Нет. Час назад в полевой дымке ударила тончайшая молния, когда он собирал под деревом землянику со своей девятнадцатилетней секретаршей.
— Боже, — сказал Финн. — В это время года не бывает земляники. Это от нее его хватил удар и испепелил до хрустящей корочки!
Раздался залп хохота, словно салют из двадцати одного орудия, который смолк, только когда все задумались над происходящим. А народ все прибывал, чтобы подышать воздухом и благословить старика.
— Хотел бы я знать, — молвил Гебер Финн голосом, от которого боги Вальгаллы умолкли бы и застыли за своим столом. — Хотел бы я знать, что станет со всем его вином? Вином, которое лорд Килготтен собирал бочками и ведрами, квартами и тоннами, десятками и тысячами в своих подвалах и мансардах и, кто знает, может, у себя под кроватью?
— Да-а, — сказали все удивленно, вспомнив вдруг. — Да, конечно. Что же станет?
— Наверняка оно завещано какому-нибудь чертову болтающемуся туда-сюда кузену-янки или племяннику, развращенному Римом, свихнувшемуся от Парижа, наследнику, который завтра прилетит, все заграбастает, вылакает и смотается, а Килкок и все мы останемся, разоренные и осиротевшие, на дороге! — выпалил Дун единым духом.
— Да. — Их голоса походили на приглушенную барабанную дробь, удаляющуюся в ночи. — Да.
— Нету никаких родственников! — заявил Финн. — Ни глупых кузенов-янки, ни тупых племянников, вываливающихся из гондол в Венеции, чтобы приплыть к нам. Я наводил справки.
Финн выждал. Настал его момент. Все уставились на него. Все придвинулись поближе, чтобы услышать его веское слово.
— Я подумал, а почему бы Килготтену, ей-богу, не оставить все десять тысяч бутылок бургундского и бордо гражданам этого самого славного города в Ирландии? То есть нам?
Бурные дебаты по этому поводу были прерваны, когда распахнулись створки двери и жена Финна, редко появлявшаяся в хлеву, вошла, огляделась по сторонам и выпалила:
— Похороны через час!
— Через час? — воскликнул Финн. — Да он еще не остыл…
— В полдень, — сказала жена, становясь ростом все выше, пока она смотрела на ужасное сборище. — Врач и священник только что оттуда. Быстрое погребение было его волей. Отец Келли сказал: «Дикость, и могилы даже нет», а доктор говорит: «Есть! Ханнаган вчера должен был умереть, но из вредности пережил ночь. Я лечил его, лечил, а он никак не умрет! Так что его могила не занята. Пусть достается Килготтену с землей и надгробием». Все приглашены. Пошевеливайтесь!
Створки дверей захлопнулись. Таинственная женщина исчезла.
— Похороны! — закричал Дун, приготовившись к спринтерскому забегу.
— Нет! — просиял Финн. — Уходите. Паб закрыт. Поминки!
Я последовал за ними, радуясь, что могу помолчать.
— Даже Христос, — тяжко дыша, сказал Дун, вытирая пот со лба, — не спрыгнул бы с креста, чтобы прогуляться в такой денек.
— Невыносимая жара, — сказал Мулиган.
Сняв пиджаки, они поднялись на холм, прошли ворота Килготтена и встретили городского священника отца Келли, направлявшегося туда же. Он позволил себе снять лишь свой воротничок. Пока он взбирался на холм, его лицо наливалось свекольным румянцем.
— Чертов денек, — согласился он. — Никто из нас не уцелеет!
— Зачем вся эта спешка? — спросил Финн, шагая в ногу со святым отцом. — Тут какой-то подвох. Что происходит?
— Да, — сказал священник. — В завещании было тайное дополнительное распоряжение…
— Так я и знал! — сказал Финн.
— Что? — сказала толпа, варившаяся в собственном соку под солнышком.
— Если бы об этом стало известно, могли бы начаться беспорядки, — только и сказал отец Келли, глядя на кладбищенские ворота. — Вы узнаете в самый последний момент.
— Этот момент до или после окончания, отец Келли? — невинно спросил Дун.
— Ты так глуп, что вызываешь жалость, — вздохнул священник. — Проходи в ворота. И не свались в могилу!
Что Дун и сделал. Остальные проследовали за ним, их лица помрачнели. Солнце, словно из уважения к происходящему, спряталось за облако, и на некоторое время подул желанный ветерок.
— Вот могила, — кивнул священник, — встаньте по обе стороны дорожки и, ради Бога, затяните галстуки, если есть. Проверьте ширинки. Устроим Килготтену красивое представление. А вот и он!
В самом деле, лорд Килготтен проследовал в ящике, покоившемся на досках одной из его собственных фермерских повозок — бесхитростная добрая душа, — а за ним вереница других повозок, автомобилей и грузовиков, растянувшаяся по холму под солнцем, засветившим еще ослепительнее.
— Ну и парад, — сказал я, но никто не услышал.
— Ничего подобного не видел! — воскликнул Дун.
— Заткнись, — вежливо сказал священник.
— Боже мой, — сказал Финн. — Вы видите гроб?
— Видим, Финн. Мы видим! — сказали все, разинув рты.
Ибо гроб, проплывавший мимо них, был изысканно отделан, сколочен серебряными и золотыми гвоздями, но из какого дерева он собран, какое-то оно необычное и странное?..
Из досок от винных ящиков и коробок, приплывших из Франции, чтобы столкнуться и затонуть в погребах лорда Килготтена!
Завсегдатаи Финнова паба так и ахнули. Привстали на цыпочки, хватая друг друга за локти.
— Янки, ты умеешь это читать, — прошептал Дун. — Скажи нам названия!
Я взглянул на гроб, сделанный из старинных ящиков, и наконец выдохнул:
— Боже мой! Это «Шатонеф-дю-Пап», «Шато Латиф Ротшильд»! Перевернутое клеймо — «Ле Кортон»! Снизу вверх — «Ля Лагун»! Какой стиль, Господи. Какой класс! Я сам был бы не прочь, чтоб меня похоронили в таких досках с выжженными клеймами!
— Интересно, а изнутри он может их прочитать? — задумался Дун.
— Замолчи! — пробормотал священник. — А вот — остальное!
Если тела, лежавшего в гробу, было недостаточно, чтобы вызвать бурю, то то, что следовало за ним, довело волнение людей, которых и так бросило в жар, до предела.
— Напоминает мне поминки, — пробормотал Дун, — когда кто-то свалился в могилу, сломал лодыжку и испортил весь день!
Процессию замыкали повозки и грузовики, доверху груженные французскими винными ящиками, и, наконец, большой старинный фургон «Гиннесса», запряженный белыми лошадьми с гордой поступью, в черных попонах и вспотевших от удивления, которое они вызывали.
— Будь я проклят, — сказал Финн. — Лорд Килготтен привез с собой собственные поминки!
— Ур-р-а! — раздался клич. — Что за добрая душа!
— Он знал, что в этот день возжаждут монахини, иссохнут священники, а мы высунем языки!
— Дорогу! Дайте проехать!
Все расступились, освобождая дорогу издававшим бульканье машинам и повозкам с диковинными ярлыками из Южной Франции и Северной Италии.
— Когда-нибудь, — прошептал Дун, — мы должны будем поставить памятник Килготтену — философу дружбы!
— Помолчал бы лучше, — сказал священник. — Еще рано говорить. Вот идет кто-то похуже гробовщика!
— Что может быть хуже? — ляпнул я и отшатнулся.
За последней машиной, подъехавшей к могиле, шагал один-единственный человек, в шляпе, пиджаке, застегнутом на все пуговицы, в запонках, туфлях, начищенных с презрением к здравому смыслу, с жестко нафабренными усами, портфелем под мышкой, похожим на дамскую сумочку. От него веяло ледником, существом, рожденным в заиндевевшем подземелье, с языком-сосулькой и взглядом, напоминающим замерзший пруд.
— Боже милостивый, — сказал Финн.
— Стряпчий! — сказал Дун.
Все расступились.
Стряпчий, а это был именно он, прошествовал мимо, как Моисей, перед которым расступилось Красное море, или король Людовик на прогулке, или высокомерная шлюха на Пикадилли. Выберите по вкусу.
— Это стряпчий Килготтена, — прошипел Малдун. — Я видел, как он расхаживает по Дублину, словно Страшный суд. Его имя — сплошной обман — Клемент! «Милосердный», значит! Наполовину ирландец и полностью англичанин. Хуже не бывает!
— Что может быть хуже смерти? — удивился я.
— Скоро узнаем, — пробурчал священник.
— Джентльмены!
Раздался голос. Толпа повернулась.
Стряпчий Клемент, стоя на краю могилы, достал из-под мышки портфель, открыл и извлек украшенный гербами, перевязанный лентами документ, красота которого резала глаз и удручала сердце.
— Перед погребением, перед тем как отец Келли скажет свое прощальное слово, я должен довести до вас одно сообщение — это условие из завещания лорда Килготтена, которое я сейчас зачитаю вслух.
— Наверняка одиннадцатая заповедь, — пробормотал священник, потупив глаза.
— Что же она гласит, эта одиннадцатая заповедь? — угрюмо сказал Дун.
— Например, «заткнись и слушай», — сказал священник. — Ш-ш.
Стряпчий уже начал читать документ с лентами, и его голос плыл в горячем летнем воздухе:
— «Мои вина лучшие…»
— Это уж точно, — прошептал я.
— «Мои подвалы забиты винами самых изысканных в мире марок, а горожане Килкока не ценят этого, а предпочитают… гм… что-либо покрепче…»
— С чего он взял?! — закричал Дун.
— Назад, в свою канаву, — предупредил священник сквозь зубы.
— «Сим я провозглашаю и объявляю, — читал стряпчий, сияя от удовольствия, — что вопреки старинному изречению человек действительно может унести с собой то, что ему принадлежит. Итак, я распоряжаюсь, составляю и подписываю настоящее условие моей последней воли и наказа, быть может, в последний месяц моей жизни». Подпись: Уильям, лорд Килготтен.
Стряпчий закончил читать, сложил лист и стоял с закрытыми глазами в ожидании грома аплодисментов, которые должны были грянуть.
— Это как же понимать? — спросил Дун с гримасой боли на лице. — Выходит, лорд собирается…
Кто-то откупорил бутылку. Словно раздался поразивший всех выстрел.
На самом деле, конечно, это добрый стряпчий Клемент, на краю чертовой могилы, доставал пробку из бутылки «Ля Вьель Фарм» сорок девятого года!
— Так что же это, поминки? — нервно засмеялся Дун.
— Нет, не поминки, — скорбно сказал священник.
С улыбкой летней беззаботности стряпчий Клемент вылил булькающее вино в могилу на гроб из винных ящиков, в который были упрятаны жаждущие кости лорда Килготтена.
— Остановите его! Он спятил! Отберите бутылку! Нет!
Раздался взрыв, какой исторгает из глоток толпа, на глазах которой посреди поля убивают ее футбольного чемпиона!
— Постой! Черт!
— Быстро. Позовите лорда!
— Идиот, — пробормотал Финн. — Его светлость в этом ящике, а его вино в этой могиле!
Оцепеневшие от этого непостижимого бедствия, все, и я в том числе, могли только наблюдать, как последние капли из первой бутылки выливаются в освященную землю.
Клемент передал бутылку Дуну и достал пробку из второй.
— А ну, повремените малость! — раздался глас Судного дня.
И это, конечно, был отец Келли, который вышел вперед как представитель высшего закона.
— Вы хотите сказать, — закричал священник с горящими от яркого солнца щеками и глазами, — что собираетесь вылить все это в могилу Килготтена?
— Именно это я и намерен сделать, — сказал стряпчий.
Он принялся выливать вино из второй бутылки. Но священник схватил его за руку, заставив поднять бутылку вверх.
— И вы думаете, что мы будем просто стоять и смотреть на ваше богохульство?!
— На поминках так и приличествует.
Стряпчий хотел было продолжать.
— Стойте и не двигайтесь! — Священник огляделся по сторонам, вверх, вниз, на своих друзей из паба, на Финна, их духовного лидера, на небо, где прятался Господь, на землю, в которой лежал Килготтен, играя в молчанку, и, наконец, на стряпчего Клемента и его проклятый документ с ленточками.
— Берегитесь. Вы провоцируете беспорядки!
— Да-а! — взревели все, кулаки по бокам сжимали и разжимали невидимые камни.
— Да-а! — Я услышал, как отозвался мой голос.
— Какого года это вино?
Не обращая внимания на них, Клемент спокойно взглянул на этикетку:
— «Ле Кортон, тысяча девятьсот тридцать восьмой». Лучшее вино, лучшего года. Превосходно.
Он отошел от священника и вылил содержимое бутылки.
— Да сделайте что-нибудь! — заорал Дун. — У вас нет подходящего проклятия?
— Священники не проклинают, — сказал отец Келли. — Вот вы, Финн, Дун, Ханнаган, Берк. Ну-ка! Устройте мозговой штурм.
Священник подошел, и мы все собрались в круг обмозговать и пошептаться со святым отцом. Посреди совещания священник обернулся, чтобы посмотреть, что делает Клемент. Тот откупоривал третью бутылку.
— Торопитесь! — кричал Дун. — Он все добро перепортит!
Хлопнула четвертая пробка, вызвав еще один стон у команды Финна, «жаждущих воинов», как они потом себя прозвали.
— Финн! — послышался голос священника, ушедшего с головой в обсуждение. — Ты гений!
— Согласен! — ответил Финн, и совещавшиеся разошлись, а отец Келли поспешил к могиле.
— Сэр, не соблаговолите ли прочесть это треклятое условие в последний раз? — сказал он, выхватывая бутылку из лап стряпчего.
— С удовольствием. — Так оно и было. Стряпчий просиял, беря в руки завещание и помахивая лентами: — «…что вопреки старинному изречению человек действительно может унести с собой то, что ему принадлежит».
Он закончил читать, сложил лист и попробовал улыбнуться еще раз, довольный собой. Он потянулся за бутылкой, конфискованной священником.
— Постойте! — Отец Келли сделал шаг назад. Посмотрел на толпу, которая ловила каждое словечко. — Позвольте задать вопрос, господин стряпчий. Где-нибудь говорится, каким именно образом вино должно попасть в могилу?
— В могилу и есть в могилу, — сказал стряпчий.
— Главное, чтобы оно в конце концов туда попало. Согласны? — спросил священник со странной улыбкой.
— Я могу вылить его через плечо или подбросить в воздух, — сказал стряпчий, — лишь бы оно пролилось на бока или крышку гроба. Все годится.
— Отлично! — воскликнул отец Келли. — Люди! Один взвод — сюда. Один батальон — туда. Построиться! Дун!
— Сэр?
— Раздать пайки. Бегом!
— Сэр! — Дун побежал.
Это вызвало великое замешательство среди взбудораженных и строящихся людей.
— Я, — сказал стряпчий, — вызову полицию!
— Я здесь, — сказал человек на дальнем краю толпы. — Офицер полиции Банион. Жалобы есть?
Стряпчий опешил и вытаращил глаза и наконец пролепетал сдавленным голоском:
— Я ухожу.
— Ты не выйдешь живым за ворота, — сказал ободряюще Дун.
— Остаюсь. Но… — сказал стряпчий.
— Что «но»? — вопрошал священник, пока в шеренгах откупоривались бутылки и сверкал штопор.
— Вы идете против буквы закона!
— Нет, — спокойно воскликнул отец Келли. — Мы всего лишь переставляем знаки препинания и ставим новые точки над «i».
— Внимание! — скомандовал Финн, ибо все было приведено в готовность.
По обеим сторонам могилы все, и я в том числе, замерли в ожидании, у каждого — полная бутылка «Шато Латиф Ротшильд», или «Ле Кортон», или «Кьянти».
— До дна будем пить? — спросил Дун.
— Заткни пасть, — посоветовал священник и взглянул на небо. — О Господи.
Люди отвесили поклон и сняли шапки.
— Боже, за то, что мы сейчас получим, преисполни нас благодарностью. И спасибо Тебе, Боже, за гениальность Гебера Финна, который придумал это.
— Да, — сказали все тихо.
— Да что вы, — сказал Финн, краснея.
— И благослови вино, которое может течь извилистыми путями, но в конце концов окажется там, где ему надлежит быть. И если сегодня днем и вечером не получится и все не будет выпито, благослови нас на возвращение каждый вечер до тех пор, пока дело не будет сделано и дух вина не найдет успокоение.
— Ах, как сладко вы говорите, — пробормотал Дун.
— Ш-ш! — зашипели все.
— И в этот момент, Господи, разве не должны мы попросить нашего доброго стряпчего, друга Клемента, всем сердцем присоединиться к нам?
Кто-то сунул бутылку лучшего вина в руки стряпчему. Он схватил ее, чтобы она не разбилась.
— И наконец, Господи, благослови нашего старого лорда Килготтена, многолетнее накопительство которого теперь помогает нам в этот час растраты. Аминь.
— Аминь, — сказали все.
— Аминь, — сказал я.
— Внимание! — скомандовал Финн.
Все напряглись и подняли бутылки. Я последовал их примеру.
— Одну — за его светлость, — сказал священник.
— И, — добавил Финн, — одну в дорогу! Раздалось веселящее душу бульканье и, как уверял Дун, довольный смех из ящика в могиле.