05:42

Адам ушел. Он выскочил внезапно, крикнув сестре Рамирес, что забыл кое-что очень важное и скоро вернется. Он уже почти выбежал за дверь, когда она сказала ему вдогонку, что ее дежурство заканчивается. И теперь она тоже ушла, но сначала предупредила медсестру, сменившую старую ворчунью, что «молодому человеку в тесных штанах и с вороньим гнездом на голове» можно войти ко мне, когда он вернется.

Не то чтобы это имело значение. Теперь парадом командует Уиллоу. Она водила сюда семейные войска все утро. После бабушки, дедушки и Адама заглянула тетя Кейт. Потом пришли тетя Диана с дядей Грегом. За ними просочились двоюродные братья и сестры. Уиллоу снует туда-сюда, а в ее глазах сверкают искорки. Она что-то понимает, но я не знаю точно, зачем она приводит ко мне родных: как-то повлиять на меня, чтобы я продолжала жить, или просто попрощаться.

Теперь очередь Ким. Бедная Ким, она выглядит так, будто ночевала в мусорном контейнере. Ее волосы устроили настоящий бунт, и в распустившейся косе их осталось куда меньше, чем выбилось на свободу. Ким в одном из своих «навозных свитерков» — так она называет мешковатые хламиды зеленоватых, сероватых и буроватых цветов, которые ей постоянно покупает мать. Сначала Ким щурится на меня, словно на яркий, ослепительный свет. Но потом будто бы привыкает к освещению и решает: пусть я выгляжу как зомби, пусть провода и трубки торчат у меня из всех отверстий, пусть даже мое тонкое одеяло испачкано кровью, просочившейся через повязки, я все та же Мия, а она все та же Ким. А что Мия с Ким больше всего любят делать? Болтать.

Ким устраивается на стуле рядом с моей кроватью и спрашивает:

— Ну, как ты тут?

Не знаю, что ей ответить. Я вымотана до предела, но в то же время приход Адама оставил меня… даже не знаю какой. Возбужденной, что ли. Взволнованной. Проснувшейся, да, совершенно проснувшейся. Хоть я и не смогла ощутить его прикосновение, само его присутствие встряхнуло меня. Однако не успела я как следует обрадоваться его появлению, как он вдруг вылетел из палаты, словно за ним по пятам гнался дьявол. Последние десять часов Адам пытался попасть ко мне и, когда это ему наконец удалось, сбежал через десять минут после прихода. Может, я напугала его. Может, он не захотел иметь со мной дело. Может, я здесь не единственная трусиха. В конце концов, и я ведь целый день мечтала, чтобы Адам пришел, а когда его пустили, сбежала бы, найдись у меня силы.

— Ты не поверишь, какой сумасшедший был вчера вечер, — говорит Ким и начинает мне обо всем рассказывать. Об истериках своей матери, о том, как она закатила сцену перед моими родственниками, которые были очень снисходительны и милы. О скандале, случившемся у них при входе в «Роузленд театр» перед толпой панков и хипстеров. Как Ким заорала на рыдающую мать: «Сейчас же соберись и начни вести себя как взрослая», а потом зашагала в здание, оставив шокированную миссис Шейн на тротуаре, и группа парней в коже и шипах, с волосами кислотных цветов восхищенно хлопала ее по ладони. Она рассказывает об Адаме, о его решимости повидать меня, о том, что, когда его не пустили ко мне в палату, он позвал на помощь своих приятелей-музыкантов, которые оказались вовсе не такими надутыми тусовщиками, как она полагала. Потом Ким сообщает, что ради меня в больницу пришла настоящая рок-звезда.

Конечно, из ее рассказа я вряд ли услышу что-то новое, но она-то об этом не знает. Кроме того, мне нравится ее изложение вчерашних событий. Нравится, что Ким разговаривает со мной как обычно, совсем как бабушка до нее. Она просто болтает, травит уморительные байки, будто мы сидим на нашей террасе, попиваем кофе (в ее случае — ледяной карамельный фрапучино) и сплетничаем.

Не знаю, правда это или нет, что человек после смерти вспоминает все случившееся с ним при жизни. По здравом размышлении, после смерти вообще не должно быть никаких ощущений, как и до рождения, то есть абсолютная пустота, небытие. Однако для меня, например, годы до моего появления на свет не так уж пусты. Родители то и дело рассказывают какие-нибудь истории: папа вспоминает своего первого лосося, которого он поймал, когда рыбачил с дедушкой, маме не дает покоя потрясающий концерт «Дед мун», на который они с папой пошли на первом свидании, а у меня случается мощное дежавю. Мне не просто кажется, что я слышала эту историю прежде, — нет, я чувствую, что прожила ее. Я отчетливо вижу, как сижу на берегу, а папа вытаскивает из воды сверкающего розового кижуча, хотя папе в ту пору было всего двенадцать. И я слышу, как фонила аппаратура, когда «Дед мун» заиграли «D. О. А» в «Икс-рей», пусть я никогда не видела «Дед мун» на сцене, а «Икс-рей» закрылся еще до моего рождения. Но иногда подобные воспоминания кажутся невероятно реальными, они идут из таких внутренних глубин, что я путаю их с моими собственными.

Я никогда никому не рассказывала об этих своих «воспоминаниях». Мама, наверное, сказала бы, что я там была — в виде яйцеклетки в ее яичниках. Папа пошутил бы: мол, они с мамой так загрузили меня своими историями, что нечаянно зомбировали. А бабушка сказала бы, что я, пожалуй, действительно там была — в виде ангела, еще до того, как выбрала родиться у моих мамы с папой.

Но сейчас мне любопытно. И я очень надеюсь. Потому что там, куда я уйду, хочу вспоминать Ким. Я хочу запомнить ее именно такой: рассказывающей смешные байки, скандалящей со своей сумасшедшей мамашей, одобряемой панками, всегда оказывающейся на высоте и находящей в себе маленькие запасы силы, о которых и не подозревала.

Адам — другое дело. Вспоминать Адама означало бы терять его снова и снова, и я не уверена, что смогу вынести еще и это.

Ким перешла к истории про операцию «Отвлекающий маневр», когда в больницу нагрянула Брук Вега с дюжиной панков всех мастей. Ким рассказывает, что ужасно боялась неминуемых неприятностей, пока они не ворвались в палату, а потом ее вдруг охватило безудержное веселье. Когда охранник схватил ее, было совсем не страшно.

— Я все думала: что может быть еще хуже? Я попаду в тюрьму. У мамы будет истерика. Я сяду на год. — Она на секунду умолкла. — Но после того, что случилось сегодня, это будут сущие пустяки. Даже пойти в тюрьму было бы легче, чем потерять тебя.

Я знаю, Ким говорит мне это, чтобы удержать. Наверняка она не понимает, что странным об-разом ее признание освобождает меня, как раньше дедушкино разрешение. Я верю, для Ким моя смерть будет ужасным горем, но не могу забыть ее слова о том, что ей больше не страшно, что легче сесть в тюрьму, чем потерять меня. Именно поэтому я не сомневаюсь, что с ней все будет в порядке. Конечно, мой уход причинит ей боль: такую, которая сначала кажется едва заметной, а потом наваливается так, что невозможно вздохнуть. И остаток ее последнего учебного года наверняка пройдет отвратительно: и потому, что сочувственное кудахтанье «ах-она-потеряла-лучшую-подругу» будет ее чудовищно бесить, и потому, что в школе, кроме меня, у нее не было друзей. Но Ким справится; она все преодолеет и многого добьется. Она уедет из Орегона, поступит в университет, найдет новых друзей. Влюбится. Станет фотографом — таким, которому не нужно летать на вертолетах. Могу поспорить, Ким будет намного сильнее из-за сегодняшней потери. У меня есть ощущение, что, когда проходишь через подобные трудности, становишься немного неуязвимым.

Понимаю, с моей стороны это некоторое лицемерие. Если все так, не стоит ли мне остаться? И мужественно пройти через эти испытания? Возможно, будь у меня чуть больше опыта, будь в моей жизни больше опустошительных трагедий, я бы оказалась более подготовлена к борьбе. Не то чтобы моя жизнь была идеальной. У меня случались разочарования, я обманывалась в своих ожиданиях, чувствовала одиночество, досаду и злость — словом, переживала то же дерьмо, что и все люди. Но большое горе меня до сих пор обходило стороной. Я не закалилась достаточно, чтобы справиться с тем, с чем пришлось бы иметь дело, если бы я должна была остаться.

Теперь Ким рассказывает, как от неминуемого ареста их спасла Уиллоу. Когда она описывает, как Уиллоу построила по струнке всю больницу, в ее голосе звучит восхищение. Я тут же представляю, что Ким и Уиллоу подружатся, пусть даже между ними двадцать лет разницы. Меня несказанно радуют воображаемые картины, как они пьют вместе чай или ходят в кино, по-прежнему связанные друг с другом невидимой ниточкой уже несуществующей семьи.

Ким перечисляет всех людей, которые дежурят в больнице сейчас или приходили в течение дня, загибая по пальцу на каждого.

— Твои бабушка и дедушка, тети, дяди, двоюродные братья и сестры. Адам и Брук Вега с ее бузотерами. Ребята из группы Адама: Майк, Фитци, и Лиз, и ее девушка Сара — все они сидят внизу в комнате ожидания с тех пор, как их выпроводили из твоей палаты. Еще профессор Кристи, она провела здесь полночи, но потом уехала, чтобы немного поспать, принять душ и успеть на какую-то важную утреннюю встречу. Генри с ребенком, они едут сюда прямо сейчас, потому что ребенок проснулся в пять утра, и Генри позвонил и сказал, что больше не может торчать дома. И мы с мамой, — завершает Ким. — Блин, я уже сбилась со счета, сколько народу получилось. Но уж точно много. И еще больше людей звонили и хотели приехать, но твоя тетя Диана попросила их подождать. Она сказала, что мы и так доставляем всем кучу неприятностей. Думаю, что под словом «мы» она подразумевала меня и Адама, — Ким на секунду останавливается и улыбается. Потом издает такой смешной звук: нечто среднее между чиханием и кашлем. Я слышала его и раньше: она так делает, когда собирается с духом, готовясь прыгнуть со скалы в холодные воды реки.

— К чему я это все говорю-то, — продолжает подруга. — Здесь, в комнате ожидания, около двадцати человек, прямо сейчас. Одни твои родственники, другие — нет, но мы все твоя семья.

Теперь она умолкает. Потом наклоняется надо мной так, что пряди ее волос щекочут мое лицо, и целует меня в лоб.

— У тебя по-прежнему есть семья, — шепчет она.

Прошлым летом мы неожиданно устроили вечеринку в честь Дня труда. Лето выдалось напряженным. Сначала мой лагерь, потом мы ездили к бабушкиной семье на Массачусетское сборище. Мне казалось, что я не видела Адама и Ким все лето. Мои родители плакались, что месяцами не встречались с Уиллоу, Генри и их дочуркой.

— Генри говорит, она начинает ходить, — заметил папа в то утро. Мы все сидели в гостиной перед вентилятором, чтобы не растаять: Орегон накрыла волна небывалой жары. Было десять утра и больше тридцати градусов.

Мама взглянула на календарь.

— Ей уже десять месяцев. Куда девается время? — Потом она посмотрела на нас с Тедди: — Как это вообще возможно, что моя дочь последний год в школе? Когда, черт возьми, мой малыш успел пойти во второй класс?

— Я не малыш, — возразил Тедди, явно оскорбленный.

— Прости, сынок, но, пока у нас не будет другого малыша, ты всегда останешься моим малышом.

— Другого? — переспросил папа с наигранным ужасом.

— Расслабься, я шучу — местами, — сказала мама. — Посмотрим, как я себя буду чувствовать, когда Мия закончит университет.

— Мне уже будет восемь в декабре. Тогда я стану мужчиной, и вам придется называть меня «Тед», — заявил Тедди.

— Правда? — Я фыркнула так, что апельсиновый сок брызнул из носа.

— Так мне Кейси Карсон сказал, — сообщил Тедди, решительно сжав губы.

Мы с родителями застонали. Кейси Карсон был лучшим другом Тедди, и всем нам он очень нравился. Однако мы не могли уразуметь, как его родители, весьма приятные на вид люди, сподобились дать сыну такое нелепое имечко.

— Ну, раз Кейси Карсон так говорит… — хихикнув, протянула я, и мама с папой тоже расхохотались.

— Что такого смешного? — вопросил Тедди.

— Ничего, Маленький мужчина, — ответил папа. — Это все от жары.

— А можно, мы сегодня опять включим брызгалки? — запрыгал Тедди.

Папа пообещал разрешить ему днем пробежать через разбрызгиватели, хотя губернатор просил всех поберечь воду нынешним летом. Эта просьба привела папу в негодование: он заявил, что мы, орегонцы, восемь месяцев в году страдаем от дождей и уж нас-то следовало бы избавить от беспокойства насчет воды.

— Вот можно, черт побери, можно, — ответил пап. — Хоть все затопи, если хочешь.

Довольный, Тедди спросил:

— Если малышка уже ходит, тогда она тоже может пройти через брызгалки. Можно, она пойдет со мной?

Мама посмотрела на папу.

— А неплохая идея, — заметила она. — Вроде бы у Уиллоу сегодня выходной.

— Можно устроить барбекю, — сказал папа. — Сегодня же День труда, а жарить мясо по такой жаре уж точно труд.

— Плюс к тому, у нас полный холодильник стейков с тех пор, как твой папа решил заказать сразу половину говяжьей туши, — добавила мама. — Почему бы и нет?

— А можно Адаму прийти? — спросила я.

— Конечно, — ответила мама. — В последнее время мы нечасто видели твоего юношу.

— Уж знаю, — сказала я, — у них в группе сейчас большие перемены.

В то время меня это искренне и глубоко радовало. Бабушка только-только заронила в мою голову семечко светлого консерваторского будущего, но оно пока не проросло. Я еще не решила подавать заявление. И в отношениях с Адамом натянутость пока не появилась.

— Если, конечно, рок-звезда станет связываться с такими занудами, как мы, и нашим скромным пикником, — сострил папа.

— Если уж он связался с такой занудой, как я, то уж с такими занудами, как вы, и подавно не откажется, — отшутилась я. — Пожалуй, и Ким позову.

— Чем больше народа, тем веселее, — решила мама. — Устроим кутеж, как в старые добрые времена.

— Когда по земле бродили динозавры? — невинно вмешался Тедди.

— Именно, — подтвердил папа. — Когда по земле бродили динозавры, а мы с вашей мамой были молоды.

Собралось около двадцати человек. Генри, Уиллоу, их дочка, Адам и с ним Фитци, Ким, прихватившая гостью — кузину из Нью-Джерси, плюс целая куча друзей моих родителей, с которыми они уже сто лет не виделись. Папа выволок из подвала нашу старинную решетку для барбекю и полдня ее отскребал. Мы жарили мясо и, как повелось в Орегоне, делали хот-доги из тофу и вегетарианские бургеры. Был арбуз, охлажденный в ведре со льдом, и салат из овощей, выращенных на эко-ферме кого-то из родительских друзей. Мы с мамой испекли три пирога с дикой ежевикой, которую насобирали Тедди и я. Все пили пепси из бутылок старого образца — папа откопал их в каком-то древнем деревенском магазинчике, и, клянусь, вкус у нее был лучше, чем у современной. Может, из-за жары, или оттого, что вечеринка собралась так спонтанно, или потому, что на гриле все кажется вкуснее, у нас получилась одна из тех трапез, которые запоминаются навсегда.

Когда папа включил для Тедди и малышки разбрызгиватель, все остальные тоже решили пробежать под ним. Мы не выключали его так долго, что бурая лужайка превратилась в огромную скользкую лужу, и я думала, когда же явится губернатор и прикажет нам отключить воду. Адам погнался за мной, и мы, смеясь, носились по газону. Было так жарко, что я и не думала переодеваться в сухое, просто пробегала под брызгалками, когда слишком потела. К концу дня мой сарафан стал жестким и тугим. Тедди снял рубашку и разрисовался грязью. Папа сказал, что он выглядит как герой «Повелителя мух».

Когда начало темнеть, большинство гостей уехали на шоу фейерверков, устроенное в университете, или в город, на концерт группы «Освальд пять-ноль». Осталась небольшая группа, в том числе Адам, Ким, Уиллоу и Генри. Когда стало попрохладней, папа развел на лужайке костер, и мы нажарили рисовой пастилы. Потом появились музыкальные инструменты: папин рабочий барабан из дома, гитара Генри из его машины, запасная гитара Адама из моей комнаты. Все играли вместе, импровизировали и пели песни: папины, Адама, старые хиты «Клэш» и «Уай-перс». Тедди плясал вокруг, по его светлым волосам бегали блики золотого пламени. Помню, я смотрела на все это, в груди у меня щекотало, и я думала: «Вот это ощущение и есть счастье».

В какой-то момент я заметила, что папа с Адамом перестали играть и зашептались. Потом они ушли в дом, заявив, что принесут еще пива, но вернулись с моей виолончелью.

— Ой, нет, я не буду тут давать концерт, — запротестовала я.

— А нам и не надо, — сказал папа. — Мы хотим, чтобы ты поиграла с нами.

— Нет-нет-нет, — отбивалась я.

Адам иногда пытался уговорить меня «поджемовать» с ним, а я всегда отказывалась. Позже пошли шуточки про наш дуэт на воздушных инструментах — но дальше них мне заходить уж никак не хотелось.

— А почему нет, Мия? — удивилась Ким. — Неужели ты такой классик-сноб?

— Да не поэтому. — Я вдруг впала в легкую панику. — Просто наши стили плохо сочетаются друг с другом.

— И кто это сказал? — вздернула брови мама.

— Да уж, не знали мы, что ты сторонница музыкальной сегрегации, — схохмил Генри.

Уиллоу сделала в сторону мужа страшные глаза и повернулась ко мне.

— Ну пожа-а-алуйста, — попросила она, качая дочку на коленях. — А то я никогда не выберусь тебя послушать.

— Давай же, Мия, — сказал Генри. — Мы же все здесь семья.

— Точно, — поддержала Ким.

Адам взял меня за руку и погладил по запястью.

— Ну сделай это для меня. Я правда хочу сыграть с тобой. Всего разок.

Я уже собиралась помотать головой, утверждая, что моей виолончели нет места в гитарном «джеме», нет места в мире панк-рока. Но потом посмотрела на маму, улыбнувшуюся мне с вызовом, и на папу, притворно равнодушно постукивающего по своей трубке, чтобы не давить на меня, и на скачущего на месте Тедди — хотя он-то, подозреваю, прыгал под действием воздушно-рисовой пастилы, а не потому, что очень уж хотел послушать мою игру. И Ким, и Уиллоу, и Генри — все уставились на меня так, будто это было по-настоящему важно для них; а Адам принял такой же восторженный и гордый вид, как всегда, когда слушал меня. Я боялась, что ударю в грязь лицом, не смогу подстроиться или плохо сыграю. Но все так смотрели на меня, так ждали, что я присоединюсь… И я поняла: плохо сыграть — не самое худшее, что может случиться.

Так что я стала играть. И кто бы мог подумать, виолончель очень даже неплохо звучала среди всех этих гитар. По правде говоря, звучала она просто изумительно.