Песнь дороги
Через пять лет после того, как я написала рассказ «Песнь реки», мне довелось побывать в Того с комиссией Соединенного Королевства, и там я немало узнала о торговцах детьми, которые заманивают детишек в свои сети, обещая им богатство и благополучие, и превращают в рабов или заставляют заниматься проституцией. Далее — одна из многочисленных историй, которые я услышала от жителей этой страны.
Там удивительно много разных богов. Боги дождя и смерти, боги реки и ветра, боги маиса и медицины. Старые боги и новые, боги, привезенные из других стран и прижившиеся в Того, пустившие там свои корни. И все эти боги посылают в мир людей свои сигналы, свои истории и песни, и ветер подхватывает их и разносит по свету.
Великая Северная Дорога — это тоже один из здешних богов. С берегов Гвинейского залива до далекого Дапаонга она течет, словно пыльная река, и берет свое начало в столице Того — городе Ломе с его жарким и влажным климатом, с его пестрыми рынками, прелестными бульварами, пляжами, усыпанными всяким человеческим мусором, будто прибитым к берегу с потерпевших крушение кораблей и без дела слоняющимся по эспланаде, со стадами мопедов и велосипедов, являющих собой основной вид здешнего транспорта. Но в отличие от обыкновенной реки Великая Северная Дорога никогда не пересыхает. И никогда не устает от своего постоянного бремени — путников с их сказками, песнями и историями.
Эта история началась в одном из пригородов Сокоде. Сокоде — довольно крупный промышленный центр к северу от Ломе, до него из столицы часов пять езды, он окружен множеством деревень, похожих на горничных в услужении у знатного господина. Все эти селения даже самим своим существованием обязаны Великой Северной Дороге, хотя большинство их жителей никогда не покидали родного дома, во всяком случае, больше, чем на несколько десятков миль на север или на юг, от него не удалялись. Зато они часто выходят на шоссе по одной из множества троп, ведущих к нему, садятся на обочине и ждут, какой хлам выбросит к их ногам эта асфальтовая река, по которой бесконечной вереницей тянутся и торговцы-коробейники на велосипедах и мопедах, и тяжелые грузовики, и пешеходы, в основном женщины, идущие в поле собирать урожай маиса или в лес, чтобы нарубить дров.
Среди них можно заметить и Малеки, девушку из деревни Кассена, что расположена неподалеку от Северной Дороги. Малеки шестнадцать лет, и в семье она самая старшая из пятерых детей. Ей очень нравится сидеть в тени деревьев и смотреть на дорогу, уходящую вдаль. Ее младший братишка Марселлен больше любил смотреть в небо, где расплывались белые «хвосты» от пролетевших самолетов, а второй ее брат, Жан-Батист, предпочитал самолетам тяжелые грузовики и всегда махал им вслед, как сумасшедший. Но Малеки руками не машет, она просто сидит и смотрит на дорогу, напряженно ожидая от нее проявлений неких особых, дорожных, признаков жизни. За долгие годы она пришла к убеждению, что дорога — это не просто земля и камни: у дороги есть своя сущность и своя сила. Малеки также верит, что у дороги есть свой голос — порой он похож на отдаленное шипение шин по асфальту, а порой звучит как церковный хор, в котором воедино слилось множество голосов.
По утрам, часов с пяти, когда Малеки встает и начинает хлопотать по хозяйству, дорога, окутанная туманом, уже ждет ее и негромко напевает. Кому-то может показаться, что дорога дремлет, но Малеки слишком хорошо ее знает. Эта дорога — как крокодил, у которого один глаз всегда приоткрыт, даже во сне, потому что крокодил всегда готов схватить зубами зазевавшегося глупца, забывшего об осторожности. Но Малеки об осторожности никогда не забывает. Надев набедренную повязку и хорошенько закрепив ее узлом на бедре, она перетягивает грудь полоской ткани и шлепает босиком через весь двор к колодцу, а принесенную воду выливает в корытце под навесом. Потом она рубит кустарник на дрова, увязывает его и, положив связку на голову, относит домой. И занимаясь всем этим, она непрерывно слушает песнь дороги, то и дело посматривая на нее, на эту предательски извивающуюся серую змею, и пыль, уже повисшая над дорогой и просвеченная лучами утреннего солнца, свидетельствует о том, движение уже началось.
Но этим утром дорога почти безмолвна. Несколько летучих мышей еще кружат над купой баньянов; какая-то женщина, неся на голове большую вязанку хвороста, переходит через дорогу; в траве скребется какой-то маленький зверек — кустарниковая крыса, наверное. Если бы мои братья были сейчас дома, думает Малеки, то наверняка устроили бы сегодня охоту. Подожгли бы сухую траву с подветренной стороны деревни и стали ждать, когда из горящей травы начнут выскакивать кустарниковые крысы. Кустарниковые крысы довольно мясистые, хотя мясо у них, конечно, более жесткое, чем куриное, но тоже ничего, довольно вкусное. Пойманных крыс можно было бы выпотрошить и растянуть на рамке из веточек, а потом продать на обочине дороги людям, идущим на рынок.
Только вот братьев Малеки давно уже нет дома, они исчезли, как и многие другие дети. Так что никто сегодня не будет охотиться на кустарниковых крыс, никто не будет, стоя на обочине дороги, махать вслед грузовикам, едущим в Сокоде. И никто не поиграет с Малеки в ампе и не будет валяться на спине под деревом, следя за тающими в небе следом от пролетевшего самолета…
Малеки бросает принесенные дрова на землю, возле открытой кухонной двери. Дом Малеки — это несколько саманных хижин, крытых рифленым железом и расположенных вокруг центрального двора. Во дворе имеется курятник, кладовая для маиса, несколько низеньких скамеечек для сидения, а в дальнем конце подвешен большой котел для готовки. Мать Малеки варит в этом котле чукуту, ячменное пиво, которое продает односельчанам, или делает соевый сыр и маисовую кашу — тоже на продажу — сыром и кашей она торгует на рынке, который каждую неделю устраивают в Сокоде.
Малеки нравится бывать на рынке. Там есть на что посмотреть. Молодые люди на мопедах или на мотоциклах (часто с женщиной на заднем сиденье). Торговцы маниокой и вялеными бананами. Тяжелые грузовики с прицепами и плоским кузовом, которые привозят на рынок доски и бревна. Колдуны-вуду, продающие свои амулеты и предлагающие всевозможные магические услуги. На обочине дороги примостились жаровни, где жарят колобки из теста, лепешки и слоеный пирог фуфу. Всюду горы ямса, свежих бананов, проса, сладкого перца и риса. Ткани всех цветов и оттенков, красивая одежда — набедренные повязки, шарфы и дупатты. Ожерелья из бисера, бронзовые серьги, плошки из пальмового дерева, всевозможные браслеты, глиняные блюда и тарелки, бутылки и кувшины из тыквы-горлянки, специи и соль, гирлянды сушеного перца чили, горшки и кастрюли, щетки и метлы, пластиковые ведра, ножи, кока-кола, машинное масло, сплетенные из травы сандалии…
Большая часть этих вещей Малеки и ее родным не по карману. Но ей нравится просто смотреть на всю эту роскошь, пока она помогает матери готовить на продажу кашу из маиса — устроившись за прилавком, она растирает маисовые зерна между двумя камнями, а мать затем варит в глубокой сковороде густую кашу. Здесь, на рынке, всегда сильнее звучит песнь дороги — песнь дальних мест, песнь бродячих торговцев и странников, здесь собираются все сплетни, сюда приходят новости даже из таких мест, названия которых Малеки знает только по картам, которые школьная учительница чертила мелом на доске.
Северная Дорога много раз видела, как Малеки ходит на рынок и возвращается обратно, она ведь делает это с тех пор, как научилась ходить. Иногда она проделывает этот путь одна, но чаще все-таки с матерью, неся на голове тяжелую плетеную корзину с маисом. Еще два года назад Малеки училась в школе, и тогда Северная Дорога видела, как девочка шла из дома в противоположную от рынка сторону, неся в руке связку книг, одетая в белую блузочку и юбочку цвета хаки. В те времена и песнь дороги была иной: тогда она пела о математике и английском, о географии и о словарях, о футбольных матчах и о музыке. А еще она пела о надежде. Но с тех пор, как братья Малеки ушли из дома, девочка в школу ходить перестала, и школьную форму цвета хаки она больше не носит. И песнь дороги тоже переменилась — теперь дорога поет о замужестве, о доме, о детишках, бегающих во дворе, а еще она поет о работе на маисовом поле от зари до зари и о том, что детские мечты вскоре придется забыть навсегда…
И ведь ей вовсе не хотелось бросать школу. Она была способной, многообещающей ученицей. Почти такой же умной, как мальчики, и в футбол играла почти так же хорошо, как они. Даже вождь их деревни это признавал, хоть и ворчал каждый раз (он не одобряет, когда девочки играют в футбол). Но Малеки должна была помочь матери, чей муж большую часть года дома отсутствовал, пытаясь заработать хоть что-то. А ведь в семье было еще трое малышей, и они нуждались в заботе — младшему и двух лет тогда не исполнилось. К тому же все трое болели малярией. В общем, помощь была необходима. Правда, мать очень печалилась — ей было жалко дочку, она не хотела, чтобы девочка бросала учебу, с другой стороны, было ясно, что чтением книг никого не накормишь и даже квадратного дюйма земли не вспашешь…
И потом, думала мать Малеки, когда старшие мальчики вернутся домой с деньгами, этих денег наверняка хватит на всё: можно будет и одежду купить, и еду, и лекарства; в Нигерии, как она слышала, люди каждый день едят курятину, и у каждого есть радиоприемник, противомоскитная сетка и швейная машинка…
Такова песнь дороги, которую слышит мать Малеки. Что-то вроде колыбельной, где воспеваются все ее мечты, воплотившиеся в жизнь, эта песнь звучит для нее, точно голос Аджале — Аджале с золотозубой улыбкой; и хотя мать Малеки скучает по сыновьям, она уверена: однажды они оба вернутся домой и принесут с собой обещанные ей богатство и благополучие. Тяжело отсылать детей из дома — оба были еще совсем юные, чуть старше десяти, — в чужой большой город, в столицу чужой страны. Но Аджале сказал ей, что во имя будущего благополучия необходимо принести жертву. И потом, сказал Аджале, о мальчиках будут хорошо заботиться. У каждого будет велосипед и мобильный телефон. Такая роскошь здесь, в Того, казалась немыслимой, но ведь в Нигерии все иначе. Там полы в домах выложены плиткой, и в каждом доме есть ванная, водопровод, электричество. Хозяева к работникам относятся хорошо, с уважением, а о детях заботятся, как о родных. Девочкам даже выдают новую одежду, украшения и косметику. Это все ей Аджале рассказывал — Аджале-златоуст, — когда торговцы детьми впервые появились в их краях.
Торговцы детьми. Какое ужасное прозвище! Мать Малеки предпочитает называть их ловцами человеков, как Иисуса и его учеников. Их река — это Великая Северная Дорога, и каждый год они путешествуют по ней на север, точно рыболовы в места нереста. И каждый год уезжают с богатым уловом детей, мальчиков и девочек, по большей части не старше двенадцати-тринадцати лет, примерно как ее Марселлен и Жан-Батист. Они контрабандой по ночам переправляют детей через границу, ловко обходя полицейские посты, потому что ни у кого из них нет паспорта. Иногда детей переправляют на тот берег реки на плотах из веток и пластмассовых коробок, скрепленных веревками из банановых листьев.
Мать Малеки часто думает, узнает ли она своих сыновей, когда в один прекрасный день они вернутся домой. Ведь за это время они, наверное, очень выросли, стали настоящими мужчинами. При этой мысли сердце ее пронзает острая боль. И она вспоминает, что ее дочь Малеки — такая умница, такая юная и красивая, с красным шнурком, вплетенным в косы на счастье, и золотым ангельским голосом — все еще ждет братьев, хотя прошло уже столько времени. И когда все дневные дела уже переделаны, а красное солнце сползает за край неба на западе, когда младшие дети уже крепко спят на широком соломенном тюфяке, разложенном прямо на полу, мать смотрит на Малеки, неподвижно застывшую на обочине Великой Северной Дороги и освещенную отблесками деревенского костра. А Малеки тихонько напевает себе под нос и молится за возвращение братьев.
Она, Малеки, понимает, что дорога — это тоже божество, опасное божество, которое необходимо умилостивить. Иногда дорога выбирает себе жертву — случайно вышедшего на проезжую часть малыша или собаку — и сокрушает их колесами тяжелого грузовика. Но те ловцы забирают гораздо больше детей, чем дорога, в прошлом году они увели четверых, а в позапрошлом — троих. Вот Малеки и поет дороге: «Прошу тебя, не позволяй им приходить сюда! Пожалуйста, хотя бы в этом году удержи их подальше от нашей деревни!» — вот только она и сама толком не знает, кому молится: Богу, Аллаху или Великой Северной Дороге, этому новому, лукавому и пыльному божеству, которое так похоже на гигантскую змею, способную своими чарами завлечь любого ребенка и увести его прочь.
К ночи Северная Дорога, похоже, еще больше оживает, наполняется слухами, шепотом и давно знакомыми звуками, доносящимися из деревень, — пением, громом барабанов, криками играющих детей, бормотанием радиоприемников и сигналами мобильного телефона, принадлежащего вождю; в доме вождя вечерами сидят мужчины, пьют чук и разговаривают о делах. Но Малеки все эти вещи кажутся сейчас далекими-далекими, точно аэропланы, которые порой чертят свою тропу у нее над головой, и их размытые следы на небосклоне похожи на царапины от ногтей. Только дорога всегда настоящая, думает Малеки, только дорога с ее полными соблазна песнями, потому мы и приносим ей в жертву наших детей — все ради прекрасной лжи, ради сверкающей мечты о лучшей жизни.
Малеки понимает: большинство детей никогда не вернутся назад. И чтобы это понять, ей не нужны никакие песни дороги. Эти ловцы детей — попросту хищники, заманивающие детей и их родителей сверкающим соблазном, обещанием лучшей доли. На самом деле эти люди подобны харматтану, колючему ветру, что приходит каждый год, иссушая землю и наполняя рот красной пылью. Пока дует харматтан, не растет ничего, все замирает, растут только мечты глупых мальчишек и их еще более глупых матерей, которые сами отдают своих сыновей в руки этих работорговцев, сами отсылают их из дома. Матери сами одевают своих мальчиков в воскресные костюмы, ранее предназначенные только для церкви, на тот случай, если их засечет патруль и поймет, из какой отчаянной нужды они вырвались, они дают им с собой по большому комку густой холодной маисовой каши, любовно завернутому в банановый лист и перевязанному красным шнурком.
Деньги переходят из рук в руки — их не особенно много, не хватит даже на мешок зерна, но самому младшему необходима противомоскитная сетка, а тому, что постарше, — лекарство, и потом, она же не продает своих детей, уверяет себя мать Малеки, а всего лишь отсылает в Благословенную Страну, обещанную Аджале, а уж он там за ними присмотрит. И Аджале каждый год приносит ей вести о сыновьях и говорит: «Может, на будущий год они сами пришлют тебе открытку, или письмо, или даже фотографию…»
Но что-то в ее душе сопротивляется уговорам Аджале, и она снова и снова спрашивает себя: правильно ли я поступила? Но каждый год Аджале с улыбкой уверяет: «Ты, главное, верь мне. Я знаю, что делаю». И хотя ей очень тяжело видеть его лишь раз в год, она знает, что он поступает хорошо, помогая детям, живущим вдоль дороги. И потом он обещал послать кого-нибудь за ней — «Когда-нибудь, очень скоро, вот только дети немного подрастут. Года через четыре или, может, через пять»…
И мать Малеки ему верит. Он ведь был к ней так добр. А вот сама Малеки этому Аджале не доверяет. И никогда не доверяла. Но что она может сделать в одиночку? Разве может она, девчонка, остановить этих торговцев детьми? Разве может она остановить харматтан, каждый год приносящий сюда свой страшный урожай красной пыли? «Что же я все-таки могу? — спрашивает она у дороги. — Что я могу сделать, чтобы отвоевать своих братьев?»
Ответ на этот вопрос она получает в тот же вечер, когда стоит одна на обочине, освещенная яркой луной. Уже почти ночь, но дорога еще совсем теплая, точно бок большого зверя, и от нее пахнет пылью, бензином и ножным потом, ибо ее покрытие каждый день утрамбовывает множество босых ног. Возможно, сама дорога решила ответить на молитву Малеки, а может, девушку услышал какой-то другой бог, но сегодня ночью только для Малеки дорога рассказывает совсем другую, пока еще неизвестную ей историю и поет другую песнь, песнь одиночества, печали и предательства. Она поет о больных детях, брошенных умирать по пути в Нигерию, о девочках, проданных туда, чтобы они занимались проституцией, о рухнувших надеждах, о насилии и болезнях, о голоде и СПИДе. Она поет о разочаровании. А еще она поет о двух мальчиках с ритуальными опознавательными шрамами на щеках, свидетельствующими о том, что они родились в деревне Кассена. Тела этих мальчиков покрыты задубевшей от пота коркой красной пыли. Они возвращаются домой по Великой Северной Дороге, но у них нет ни гроша, и они давно уже голодают, они тяжко больны после двух долгих лет, проведенных в Нигерии, куда их продали по цене обыкновенного велосипеда. Там им приходилось работать в полях по четырнадцать часов в день, но они все еще живы. «Да, они все еще живы и возвращаются домой!» — думает Малеки. Эта новая громкая песнь дороги звучит в унисон с бешеным стуком ее сердечка, и Малеки, стоя на обочине, начинает вдруг пританцовывать, ноги ее топчутся в пыли, тело извивается и покачивается в такт пению, и ей кажется, что в эти мгновения она слышит голоса всех детей, что исчезли из этих мест, и голоса их сливаются с голосом дороги, и теперь эта песня звучит так громко, что на нее нельзя не обратить внимания.
И Малеки вдруг понимает, что она должна сделать и как ей бороться с ловцами детей. Пока это только начало, но все-таки начало уже положено — семя брошено в добрую почву, и из него вырастет могучее дерево, а дерево породит целый лес, который встанет стеной и сможет защитить даже от безжалостного харматтана…
Не сегодня, конечно. И не в этом году. Но, может быть, еще при жизни Малеки…
Вот что действительно стоило бы увидеть.
Бредя тем вечером домой — мимо костров, мимо хижины вождя, мимо маисового поля, мимо пузатых курятников, — Малеки сперва подходит к насосу у колодца и тщательно смывает пыль с лица, потом она идет в хижину и съедает свой ужин, оставленный матерью на столе, — комок холодной маисовой каши, который запивает водой из пустотелой тыквы-горлянки, потом она достает и раскладывает на постели свою старую школьную форму — белую блузочку, юбочку цвета хаки и поношенные старые футбольные бутсы, в которые она пока еще влезает. Приготовив себе одежду на завтра, она расстилает постель, ложится и слушает звуки ночи, думая о других дорогах — тех, которые мы должны прокладывать себе сами.
С завтрашнего дня, думает Малеки, все будет иначе. Завтра я пойду не к дороге и не на рынок, а в школу. Я надену свою школьную форму и, размахивая футбольными бутсами, связанными за шнурки, в такт той песне, которую только я одна и могу услышать, я выйду со двора, если мать и попытается меня остановить, то не по-настоящему, а лишь вполжелания. А когда мои братья наконец вернутся домой, я скажу им: «Зачем же вы ушли? Ведь Заветная Страна всегда была здесь. Внутри вас, внутри меня — у нас в душе». Возможно, думает Малеки, со временем я научу и своих братьев слышать ту песнь, которую я сейчас слышу так ясно, возможно, мои дети и дети моих братьев тоже ее услышат и поймут: «Если дорога не приводит вас туда, куда вы стремитесь, то нужно выбрать иную дорогу, свою собственную»…
В стране Того очень много разных божеств. Но, возможно, все они — и речные божества, и дорожные — ненастоящие, фальшивые; настоящая сила заключена в человеческом сердце, в его мужестве, в богатстве его души. И об этом тоже поет дорога, и ей вторят голоса детей, а потому ее песнь все длится, длится и день ото дня становится все сильней, и корни ее уходят глубоко в эту землю, и она рассылает повсюду свои семена — семена перемен, и семена эти летят туда, куда понесет их ветер.
