Тринадцатое декабря

Катрин проснулась и спросила себя — зачем? Начинался день, о котором она еще с закрытыми глазами могла сказать, что он не станет светлее, даже когда она их откроет. В такие дни крохотный, теплый и уютный мир под одеялом приходится приносить в жертву сознанию того, что за пределами этого мира нет ничего более приятного, чем исполнение долга. В такие дни сто раз убеждаешь себя в том, что ты вытянул счастливый билет, что у тебя все в порядке, что тебе не на что жаловаться. Это самое мерзкое свойство таких дней — они душат тебя неотступной тоской с момента злополучного пробуждения до спасительного возвращения в постель следующей ночью, а жаловаться ты не смеешь, потому что вытянул «счастливый билет».

Например, ты — ассистент офтальмолога и счастливый обладатель права в течение шести часов стоять у оптико-социального конвейера и при этом обязан с помощью некоего незримого гаечного ключа в нужный момент поворачивать в своем мозгу гайку, отвечающую за хорошее настроение, чтобы в соответствии с требованиями высококачественного обслуживания пациентов убедительно демонстрировать им, сколько веселья и жизненной энергии можно выжать из такого вот мерзопакостного, мрачного декабрьского дня. В награду за это ты в лучшем случае получаешь комплимент своим ослепительно-белым зубам или зеленым глазам, как в рекламных роликах, но чаще — зависть, поскольку депрессивно-пришибленные пациенты думают, что ты, улыбающийся и брызжущий жизненной энергией даже в такие мрачные дни, вытянул особенно «счастливый билет».

Катрин проснулась и почувствовала острое желание немедленно съесть кусок грушевого пирога, чтобы перебить горький вкус проснувшейся вместе с ней предрождественской тоски. Она была упряма, как ребенок, она раздраженно ворочалась в постели, и ей хотелось плакать, оттого что в начале этого пустого, бессмысленного дня рядом не было никого, кто сунул бы ей в рот кусок грушевого пирога и ласково провел рукой по волосам. Почему он не звонит? Почему не повторяет своего приглашения? Сейчас, в этот самый момент? Чего он ждет? В ее распоряжении всего час. Она ведь вытянула «счастливый билет» и уже через считаные минуты сможет приветствовать первого из двух десятков предстоящих ей пациентов.

Мейл Макса она получила поздно вечером. Да, она с удовольствием прогулялась бы с этой собакой и ее хозяином по парку Эстерхази, ей нравился этот Курт, который ничего не делал, и этот Макс, хотя он ничего не делал. Или как раз именно потому, что он ничего не делал? Ей нравился туман — но только когда она была не одна (иначе он пугал ее своей обволакивающей грустью), ей нужно было сопровождение. И не какое-нибудь, а только такое, которое не доставляло бы ей дискомфорта. Это была бы прекрасная прогулка, а потом они могли бы вместе чего-нибудь выпить. Да, например, глинтвейна — почему бы и нет? И у нее запылали бы щеки. Ну и что? Ничего страшного. С Максом она вполне могла себе такое позволить, не стесняясь дурацкого вида.

Но вместо прогулки она весь вечер проторчала у Беаты, в порядке оказания экстренной психологической помощи. Джо рассказал Беате о своей очередной подружке. Катрин посоветовала ей наконец бросить его. Та спросила, что она делает не так. Катрин подумала: «Все» — и сказала: «Все образуется». Традиционная церемония утешения продлилась три часа. Между делом, в награду за свой психологический труд, Катрин получила порцию спагетти болоньезе а-ля Беата. В итоге она ушла домой голодная и пустая.

Вечером Макс оставил ей устное сообщение на автоответчике: «Курту срочно нужно на прогулку. Так что долго мы тебя ждать не сможем». Катрин сохранила это сообщение и прослушала его три раза подряд. А перед сном еще раз. Оно ей очень понравилось. У Макса был приятный голос. Ребенком она любила прикладывать к уху музыкальную шкатулку. Приблизительно так же звучал для нее голос Макса. У этого голоса была какая-то особенная мелодия. Нет, что ни говори — он очень симпатичный парень. И у него милая, спокойная собака.

В приемной сидел Аурелиус. Это было вполне в духе наступившего дня. Катрин мгновенно узнала его по манере читать газету. Если у какого-нибудь скульптора кончится запас эффектных поз, ему достаточно будет лишь взглянуть на Аурелиуса, читающего газету, — и идеальная модель устрашающего памятника представителя интеллектуальной элиты у него в руках!

Величественным жестом расположив левую руку перед грудью и образовав из ее пальцев воронку, читающий Аурелиус водрузил в нее локоть правой руки, указательный палец которой застыл в нескольких сантиметрах от слегка наклоненного в сторону виска, в то время как большой палец покоился в ямке подбородка. На сосредоточенном лице читающего Аурелиуса, казалось, застыла гримаса боли. Это был образ человека, который читает, чтобы мыслить, и которому мышление неизбежно должно причинять боль, поскольку его мозг уже до отказа набит знаниями и житейской мудростью.

Итак, он читал газету — а это всегда была самая огромная газета, какую только можно купить, — и новые взгляды и точки зрения непрерывным потоком лились в его уже переполненные информацией ганглиозные клетки… Эту претерпеваемую Аурелиусом муку, эту гримасу боли можно было видеть невооруженным глазом. Облегчить свои страдания он мог лишь одним способом — поделиться познаниями со слушателями, рассказать им немного об окружающем их мире. Однако приемная офтальмологической клиники была не самым подходящим местом для восполнения пробелов в знаниях духовно недоразвитой публики. Поэтому он читал про себя, молча страдая от избытка мудрости, и ждал своей очереди на прием.

Катрин, конечно же, знала, что он пришел ради нее. С тех пор как между ними все кончилось — то есть с тех пор как Катрин стало ясно, что между ними ничего не начнется, — он приходил каждые две-три недели. Сначала он предварял свои визиты невербальными сообщениями в виде темно-красных роз, доставляемых посыльным ей на дом, чтобы на следующий день преподнести еще более оригинальный сюрприз, лично засвидетельствовав ей свое почтение. Но после того как Катрин два раза подряд оказалась «к сожалению, не одна» и не пустила его дальше переговорного устройства, он изменил тактику и стал являться в клинику доктора Харлиха. Для него это обернулось несомненным преимуществом, которое заключалось в том, что здесь ей приходилось смотреть ему прямо в глаза, говоря:

— Аурелиус, ты знаешь, я к тебе очень хорошо отношусь, но между нами ничего быть не может.

За это он платил через больничную кассу.

Роман с Аурелиусом закончился ровно год назад (продлившись одиннадцать дней). Они познакомились в торговом центре «Юг». Санта-Клаус, раздававший посетителям рекламные ваучеры, свалился с ног. Дети смеялись, взрослым тоже понравился веселый рекламный трюк. Катрин склонилась над лежавшим на полу Санта-Клаусом и сняла с него искусственную бороду. В нос ей ударил крепчайший запах рома. Санта-Клаус был мертвецки пьян и не подавал признаков жизни.

— Здесь есть врач? — крикнула Катрин в удивленно-возмущенную толпу.

Врача не оказалось. На ее призыв откликнулся лишь красавец мужчина с золотисто-коричневым цветом кожи, в темно-сером пиджаке, светло-сером жилете, в сорочке в бело-серую полоску и черно-сером зимнем пальто — все, по крайней мере, от Версаче (кроме цвета кожи, приобретенного в солярии). Это был Аурелиус.

Он приподнял голову Санта-Клауса, Катрин похлопала его по щекам. Аурелиус сделал незадачливому псевдосвятому искусственное дыхание, Катрин проверила его глаза. Через десять минут они привели его в чувство; еще полчаса им потребовалось, чтобы поднять его на ноги и прислонить к стене. После этого ассистент пригласил ассистентку на бокал шампанского.

На следующий вечер он приобрел два билета на концерт. На третий день он повел ее в театр. После театра, за бутылкой выдержанного марочного шампанского он показал ей несколько комнат своего пентхауса общей площадью двести квадратных метров. От удивления Катрин раскрыла рот и захмелела. Он не воспользовался ситуацией, хотя она ничего не имела бы против. Он отвез ее домой и откланялся перед дверью подъезда, хотя она не стала бы возражать, если бы он изъявил желание подняться к ней. Он поцеловал ей на прощание руку, хотя Катрин случалось принимать поцелуи и в менее подходящие моменты. «Это может перерасти в любовь», — подумала она.

Когда Шульмайстер-Хофмайстеры услышали об Аурелиусе, они не поверили своим ушам. Это было в четвертый вечер.

— Пока еще рано строить прогнозы, — сказала Катрин по телефону.

— Золотце, а что он собой представляет? — спросила мать, близкая к инфаркту.

— Мама, что он собой представляет, я расскажу тебе потом, а пока я скажу, что он имеет.

И она перечислила то, что составляло его движимое и недвижимое имущество. Ей самой это было безразлично. Ну, максимум — приятно. Но она знала, в какой зависимости в глазах ее родителей находилась ее ценность (а значит, ценность родительского вклада в ее воспитание) от материального благополучия потенциального зятя. Через пять минут трубку пришлось взять отцу. Матери понадобились обе руки — для благодарственной молитвы к Создателю.

В пятый вечер, в самом дорогом и изысканном ресторане города, за медальонами из косули, четвертым блюдом дегустационного меню, Аурелиус объяснился Катрин в любви. Во-первых, он объяснил ей, что такое любовь. (Употребив множество таких выражений, как «семейный уют», «как за каменной стеной», «шагать по жизни рука об руку», «верность до гроба», «своевременная забота о собственной старости», «генеалогическое древо» и «совместное наследство». Понятие «секс» в его определение любви не входило.) А во-вторых, сообщил, что любит ее.

— А не рано ли еще говорить об этом? — спросила Катрин, радуясь в душе предстоящему сложному десерту.

— В любви не бывает понятия «рано» или «поздно», — ответил Аурелиус, после чего в течение десяти секунд тщательно вытирал губы салфеткой. — Либо она есть, либо ее нет. — Он поднял подбородок, так что спинка его носа оказалась параллельно крышке стола, взял Катрин за обе руки и торжественным шепотом произнес: — И она есть!

В этот вечер они еще долго сидели перед одним из двух его каминов, совместно глядя на огонь. При этом он рассказывал ей о разных частях света. Она с интересом слушала и сама говорила лишь в случае крайней необходимости. Например, во время беседы на тему «бедные и богатые». Он считал, что трудолюбивому человеку в этом мире бедность не грозит. Катрин, не желая разрушать атмосферу гармонии и согласия, привела лишь пять примеров, доказывающих обратное, и назвала несколько африканских стран. В конце концов они сошлись на том, что бедность не грозит трудолюбивому сыну миллионера.

Разница во взглядах обнаружилась и относительно вопроса о внебрачном сексе. Речь о нем зашла в шестой совместный вечер, когда Аурелиус сделал ей официальное предложение руки и сердца. Катрин рассмеялась полукокетливо-полуиронично (с одной стороны, она была польщена, с другой — растеряна) и ласково сказала:

— Ты с ума сошел! Мы ведь даже еще не спали друг с другом.

В том-то и дело, сказал он, именно поэтому он с нетерпением ждет первой брачной ночи.

— Я не могу дождаться этого момента!.. — признался он с искренним выражением лукавства в глазах.

— В ближайшие два года я точно не собираюсь замуж, — ответила Катрин как можно более ласково — насколько это позволял смысл сказанного.

Аурелиус прокашлялся и сунул руку во внутренний карман пиджака, словно хотел достать свой календарь.

— Ну, как говорится, утро вечера мудреней, — ответил он с благородно-сдержанной обидой в голосе и мужественно улыбнулся.

Когда Катрин набрала в легкие воздуха, чтобы спросить, нельзя ли ей переночевать у него, он сказал:

— Ты позволишь мне проводить тебя домой?

— Это было бы очень мило с твоей стороны, — ответила она.

Прощаясь, он вдруг поцеловал ее в губы. Вернее, поцелуем это назвать было трудно, но направление было верным.

Катрин не могла не признаться себе, что ситуация получалась более чем занятная и что Аурелиус своей «первой брачной ночью» добился гораздо большего, чем всей своей врожденной философией и унаследованным комфортом. У нее так и чесались руки соблазнить его. Вернее, у нее чесались руки сделать так, чтобы у него самого зачесались руки соблазнить ее. Это стало ее программой действий на ближайшие вечера, с шестого по десятый. Ничего серьезного — скорее просто развлекательная программа. При выборе подходящих для этой цели туалетов ей впервые бросилось в глаза, сколько предметов гардероба она приобрела не для себя самой.

Одним словом, вскоре Аурелиус уже не знал, куда ему девать глаза и руки. Он совершенно растерялся. Он выдавал теперь только полумудрости, он был настолько оглушен телесными провокациями Катрин, что обрывал свои теоретические выкладки на полуслове. Он откладывал в сторону даже самые большие из крупноформатных газет, чтобы пожирать ее глазами. Он с маниакальной страстью и ненасытностью гладил ей руки. Он каждые две секунды посылал ей воздушные поцелуи. Он боготворил ее.

Теперь он сам ежедневно предлагал ей переночевать у него. (А она ежедневно соглашалась.) Когда она раздевалась, он отворачивался. В постели дело ограничивалось бурными объятиями. Он, правда, сопел, стонал и вздыхал, но никогда не терял над собой контроля и не отпускал тормоза своих принципов. А она была слишком горда, чтобы самой, вручную отключить его тормоза. (Хотя достаточно было одного-единственного движения.) Она молча смотрела на его добровольные муки и наслаждалась этим зрелищем. Это тоже была эротика. Это тоже был секс. «Это тоже может быть любовью или перерасти в любовь», — думала она.

Одиннадцатый вечер с Аурелиусом был сочельник — и одновременно двадцать девятый день рождения Катрин. Он вышел за рамки традиций уже по той лишь причине, что они провели его (чтобы не сказать отпраздновали) в доме Шульмайстер-Хофмайстеров. Катрин ни за что не взяла бы Аурелиуса с собой к родителям, если бы он не настоял на этом. И она ни за что бы не поставила под родительскую елку, для рождественских песнопений, мужчину, находящегося на стадии «ухаживания», если бы Шульмайстер-Хофмайстеры не умоляли ее, чуть ли не стоя на коленях.

Уже во время церемонии приветствия Катрин поняла, как сложится вечер. Мать в слезах бросилась дочери на шею и сказала:

— Золотце, ты даже не представляешь себе, как мы счастливы!

Отец обнял Аурелиуса за плечи и придал своему лицу отработанное в ходе многочасовых репетиций перед зеркалом выражение типа «Поздравляю! Теперь она принадлежит тебе. Будь с ней добр и ласков».

Потом хозяева провели Аурелиуса по комнатам своей старой квартиры, как будто ему в ближайшем будущем предстояло в нее переселиться. Мать произнесла нескончаемую серию предложений, начинавшихся словами «а здесь наша девочка обычно…» (финал зависел от характера помещения — «…играла с Барби», «…таскала печенье», «…сидела на горшочке» и т. д.)

Праздничный стол был, по всей вероятности, украшен еще за неделю до знаменательного события. Приборы Катрин и Аурелиуса находились на расстоянии трех миллиметров друг от друга. Красные салфетки, которые фрау Шульмайстер-Хофмайстер обрезала в форме сердец, соприкасались.

За ужином мать рассказывала, как отличить хорошего рождественского гуся от плохого карпа и почему Катрин в детстве не ела ни того ни другого. (Потому что питалась бананами в шоколаде.) Это были рассказы, от которых у слушателей получалось растяжение мышц лица, потому что натянутую на него вначале беседы улыбку невозможно было снять ни на секунду, так как один «веселый рассказ» плавно переходил в другой. А мать Шульмайстер была большой любительницей подобных рассказов.

— Золотце, а почему ты ничего не ешь? — спросила она во время короткой паузы.

— Я неважно себя чувствую, — ответила Катрин.

— Да, с любовью шутки плохи! — сказал отец, после чего зловеще подмигнул матери и ткнул Аурелиуса в плечо. Все трое расхохотались.

В остальном все происходящее было сконцентрировано на госте. Когда он отклонил третью порцию красной капусты, мать готова была выброситься из окна. После ужина отец слегка заплетающимся языком (следствие кампари, на которое он налегал один, поскольку в тот вечер никто, кроме него, вина не пил) произнес торжественную речь. Для большей убедительности он использовал руку Аурелиуса, которую постоянно тряс.

— Дорогой Аурелиус! — говорил он. — Мы рады принять тебя сегодня, сейчас, в нашу семью. Не потому, что у тебя есть нотариальная контора. Успех — еще не все. Деньги — тоже. Гораздо важнее любовь. Поверь мне, ты сделал лучший выбор из всех, какие только мог сделать. Женщины красивей и умнее, чем моя дочь, тебе не найти. Как говорится, жениться так жениться!

Мать плакала. Аурелиус утешал ее. Катрин, воспользовавшись всеобщим волнением, улизнула из комнаты. Ее отсутствие было замечено только через полчаса. Она оказалась в туалете. Ей действительно было нехорошо.

Однако кульминация праздничного вечера была еще впереди. Катрин преодолела свою тошноту с помощью коньяка и отказалась исполнять «Полный благости». Аурелиус в качестве примирительного жеста прочел рождественский рассказ Эриха Кестнера. Под рождественской елью лежало восемнадцать подарков. Катрин получила от матери полное собрание ее вязаных сочинений за прошедший год, а от отца — микроволновую печь небесно-голубого цвета. Вместе с отеческим советом Аурелиусу набраться терпения: его жена Эрнестина тоже научилась готовить лишь через десять лет супружеской жизни. Мужчины рассмеялись.

Последней сценой, которая сохранилась в памяти Катрин (успевшей к тому моменту осушить полбутылки коньяка), было вручение золотого колье. Аурелиус вдруг без всяких комментариев повесил его ей на шею. Оно оказалось таким тяжелым, что Катрин с трудом удавалось держать голову вертикально. Когда мать увидела колье и узнала количество карат, у нее глаза вылезли из орбит. Катрин апатично смотрела на восхищенных зрителей.

— Ребенок просто потерял дар речи от радости, — успокоил дарителя отец. — Золотце, поцелуй же его наконец! Да как следует! — потребовала мать.

Через день Катрин узнала, что в ответ на этот призыв она пролепетала деревянным языком: «Только через мой труп…», и голова ее, повинуясь силе тяжести, упала на стол.

Двенадцатый день был уже лишним. Она проснулась в кровати рядом с Аурелиусом и почувствовала непреодолимое желание поскорее покинуть место действия. У нее, казалось, была не одна, а целых три головы, которые, преодолевая острую боль, думали одно и то же: «Измена… Обман… Предательство… Позор…»

— Что ты делаешь? — спросил Аурелиус сонным голосом.

— Ухожу, — ответила Катрин.

— Куда?

— Домой.

— Милая, но это же и есть твой дом.

— Ошибаешься! — пробормотала она. — Я тебя не люблю.

Колье она оставила ему. Это был ошейник, к которому Аурелиус собирался пристегнуть поводок. А родители, обеспечив образцовое поведение дочери в золотой клетке, исполнили бы наконец свое заветное желание. Для Катрин это было еще обиднее и горше, чем очередная утраченная иллюзия любви.

— Лучше или хуже? — спросила Катрин.

— Хуже, — ответил Аурелиус.

— А так?

— Хуже.

— Ясно. Все в порядке. Тебе не нужны никакие очки. Как и три недели назад, — сказала Катрин с выражением скуки в голосе и вскинула для прощания правую руку, как это делают врачи, которым пациенты нужны только для того, чтобы поскорее с ними распрощаться.

— Я был у твоих родителей, — сказал Аурелиус. За год эта угроза в результате постоянного повторения утратила свою силу. — Они считают, что тебе сейчас трудно, — произнес он сочувственно.

— Что ты говоришь! — откликнулась Катрин равнодушно.

— Они говорят, что ты очень одинока, — продолжал Аурелиус.

— Ну, им лучше знать, — ответила Катрин, зло прищурив глаза.

— Неужели ты совсем не вспоминаешь наши с тобой счастливые дни, которые мы пережили ровно год назад? — спросил Аурелиус и коснулся ее плеча.

— Не каждую минуту, — ответила Катрин.

— Я чувствую себя так, как будто…

Катрин знала, как он себя чувствовал, хотя он и не успел договорить, потому что зазвонил телефон. А это была совсем не та ситуация, в которой можно не услышать телефонный звонок или не обратить на него внимания.

Звонил Макс. Откуда он узнал, что она именно сейчас ждала его звонка? Что это было ее заветнейшее желание? Ее бросило в жар. Наверное, у нее вспыхнули щеки. Аурелиусу в виде наказания было позволено созерцать ее в таком виде. Видел ли он ее вообще когда-нибудь такой сияющей?

Она сказала в трубку:

— Правда? — Это был почти ликующий вопль. — Да, с удовольствием. Буду очень даже рада. — Ее голос слегка дрогнул. Ей пришлось приложить усилие, чтобы скрыть внезапное волнение. — Можно даже немного позже, я завтра не работаю… Хорошо, в девять… Ну, значит, до завтра… Нет, нет, я не передумаю!.. Да, уверена… Я очень рада… Нет, правда… Даже очень… Ну, пока… И тебе тоже…

— Кто это был? — поинтересовался Аурелиус с наигранным спокойствием, которое должно было свидетельствовать о его светской толерантности.

— Да так, один друг, — ответила Катрин, радуясь очевидному бесстыдству своей лжи.

— Ты очень красива, когда так сияешь, — сказал Аурелиус.

Теперь ей стало его жалко.

— Может, сходим как-нибудь на этой неделе в кино? — предложила она и сама удивилась этой неожиданной перемене настроения. Она вдруг почувствовала к нему симпатию, ей захотелось сделать ему что-нибудь хорошее. — Созвонимся завтра, — сказала она, подталкивая его к выходу. (В приемной было полно народа.)

— Я позвоню тебе, — ответил он, сделал несколько шагов к двери, повернулся и спросил, неумело изображая равнодушие: — Значит, завтра у тебя рандеву?

— Да нет! — громко рассмеялась она. — Просто один хороший знакомый пригласил меня на завтрак.

Аурелиус неуверенно улыбнулся.

— Он хочет, чтобы я непременно попробовала его пирог из крыжовника! — крикнула Катрин ему вслед.