Перед нами теперь простирается огромная московская площадь Сокол. Под ней пролегает автомобильный туннель, в котором кажется иногда, что едешь за пределами Советского Союза. Ну а за пределами туннеля в северных и южных частях площади есть два подземных перехода для пеших граждан, и в них названное выше предательское чувство не появляется никогда.

Теперь на поверхность, товарищи, в шипучую гущу дней. Давайте вспоминать из эмигрантского далека диспозицию недвижимой социалистической собственности: ведь немало кружили в свое время по этой странной и даже отчасти безобразной территории, даже и на любовные свидания отсюда заворачивали на улицу Алабяна, не удосужившись, увы, узнать, кто таков человече. Да и по сей день, надо признаться, в невежестве пребываем.

Итак, войдя на площадь Сокол с южного конца, увидели мы по правую руку магазин «Минеральные воды», а по левую архитектурную крошку-шедевр, кафе того же названия, то есть «Сокол». Построено кафе было в теплое время, в начале 60-х годов, и архитектор, замышляя бетонный вздымающийся козырек, воображал, конечно, дальнейшие чудеса демократизации. Козырек, однако, через десять лет обвалился, архитектор эмигрировал, а кафе превратилось в питпункт зрелого, по выражению Фотия Фекловича, социализма. По левую руку далее мы увидим последствия культа личности, вполне незыблемые, здоровенные четырнадцатиэтажные глыбы так называемых «генеральских» домов. Вывески над первыми этажами гласят «Кино», «Столовая», «Ремонт», «Гастроном», то есть не оставляют гражданам никаких надежд. И все-таки диву даешься иной раз на Москву.

Все, казалось бы, большевиками продумано, чтобы народ не вертухался, вот и города строят по типу тех, что изображены с функциональной целью в букварях, и все-таки с московским людом до конца так и не могут управиться. Вот и церковка позванивает меж «генеральскими» домами, вот и театральный подъезд, похожий на вход в котельную, там, в так называемом театре, какая-то лихая компания показала авангардистский «Нос» на музыку Шостаковича. А вот и далее пучится сталинский домина а-ля крем-брюле, а в нем между тем кафетерий-пельменная «Континент». Континент, континент, хоть имя дико, но мне ласкает слух оно. Хорошо еще, что «Архипелагом» пищепункт не назвали.

Словом, от первоначального сталинизма площадь Сокол ушла довольно далеко, тем более что в роли Сталина давно уже выступает не-Сталин. С бесстрастием неудачливого, но жестокого отца смотрит на семью народов гигантское плоское лицо с фасада антисталинского небоскреба «Гидропроект». Там, где партия, там успех, там победа, гласит лицо пудовыми буквами из дюралюминия. После реставрации капитализма в этом доме разместится концерн «Мерседес-Бенц», усмехается хитрый народ, буквы пойдут на рекламу полезных продуктов, ну а портреты – на портянки, как в поэме Александра Блока. Да что это, воскликнет в этом месте читатель, неужто так народ распоясался на площади Сокол? Вот именно так и распоясался, подтвердим мы, именно таков и есть этот народ или, во всяком случае, вот этот его представитель, здоровенный дядька с седыми кудрями до плеч, в кожанке и меховых унтах, выпускающий клубы табачного дыма и морозного пара.

Шуз Жеребятников влез в огородниковскую «Волгу» и сразу все окна запотели. Привет, Ого! Здорово, девка! Порядок в танковых войсках? Первая новость, которую он сообщил, была не особенно вдохновляющей. Академики – забздели! Позвольте, позвольте, воскликнула возмущенно представитель академических кругов Анастасия Огородникова-Бортковская, два слова не сочетаются, сударь! Первое исключает второе! Но не наоборот, возразил ее супруг, злокозненный Огородников. Детали хочешь, жопа, сказал Шуз. Деталь как-то ближе к… к тому, что вы употребили вслед, сударь. Итак, детали. Вчера на именинах певицы Таракановой были все наши академики, и все забздели. Отец советской фугасной бомбы горшкового типа академик Понтекорпулос пустил слезу и сказал, что, если придет в «Континент», больше никогда не увидит свою Грецию, родину современной цивилизации. Академик Иннокентий Миндаль сказал, что придет обязательно, в том смысле, что пришел бы непременно, если бы как раз в этот день и час ему не нужно было быть в городе Челябинск-два, где сломался собранный из японских магнитофонов компьютер, управляющий советскими искусственными спутниками Земли, а от этого зависит судьба мира во всем мире. Академик Блевантович, Рубро и… Ов втихаря слиняли, пока я душу вытрясал из Миндаля и Понтекорпулоса.

Нэкст. Чаво? – спросил Огородников. По-английски тебе говорю, дурак, следующее. Режиссеры тоже не придут. Главного с «Солянки» вызывали к Деменному, накрутили кишки на кулак. В театре «Соучастник» тоже паника. И Бебку, и Бубку, и Сеньку, и Феньку, да и Фадея-Гребанного-Олеговича запужали вконец, предупредили, что не получат к Первому мая звания Заслуженных артистов Федерации.

С писателями лучше, продолжал Жеребятников. «Метропольцы» все подгребут, этой шараге терять нечего. Ну хорошо, сказал Огородников, а Московский-то полк выйдет, а Морской экипаж не колеблется? Итак, все собираемся в каре вокруг пельменной, стреляем в воздух и кричим: Константина! Константина!

Ну а Семен, директор кафетерия? Этот торчит, как штык, заверил Шуз. Он просто крезанулся на фото, этот Сенька. Прыгает до потолка, что в его гадюшнике такие знаменитости собираются. То есть он ничего не знает? – спросила Анастасия. А чего ему знать? Огородников положил руку на необъятное кожаное плечо. Слушай, Школа-Университет-Завод Артемович, по всей вероятности, против нас на полном серьезе разворачивают что-то очень хреновое. Может быть, сыграем «марш-марш в кусты»? Зачем невинных людей, вроде этого Семена, втягивать? Да ты очумел, Ого? – рявкнул Шуз. Отменять такую шикарную кайфуху? Праздновать труса у всех на виду? Никогда! По рубцу! Глухо! А Сеньке любой втык только на пользу пойдет: быстрей отсюда свалит в Бруклин, там у него брат лавку держит.

Они вылезли из машины. Максим тщательно проверил замки, посмотрел сквозь стекло на желтую кнопку «секретки» – утоплена. При попытке пробраться внутрь машина взвоет, как взбесившийся осел. Они стояли теперь втроем на краю северного берега площади, возле магазина «Минеральные воды», сквозь замерзшие окна которого можно было различить садящегося орла, символ Ижевского источника. Ну-с, господа, что мы имеем на поле битвы? Поле битвы было невероятно широким и бесконечно пересекалось чуть ли не всеми видами московского транспорта, «Континент» на противоположном берегу еле различался за хаотичным скоплением троллейбусных удилищ. По-щравляю, три милицейских фургона в непосредственной близости, да там и «воронок» на всякий случай подготовлен, а вот и «бойцы невидимого фронта»… Смотрите, братцы, они все по «уоки-токи» переговариваются, готовы к бою. Глаза отказываются верить этому позору, пробормотал Огородников. Здорово, Жеребятников весело хлопнул рукавицами, расшевелили гадюшник! Анастасия молчала, прижавшись щекой к огородниковской оранжевой куртке.

Стояла морозная неподвижная голубизна. Подъехал и запарковался рядом белый «Мерседес» с инкоровским номерным знаком. Из него вышел не кто иной, как Харрисон Росборн, корреспондент газеты New York Ways.

– Макс, – радостно воскликнул он, – я только что вернулся и сразу к событию, да и тут прямо на вас натолкнулся! Удача! Где этот «Континент» и нет ли тут намека на парижский журнал? Ха-ха, – продолжал он, – я вижу, здесь не только я из империалистической прессы!

Появление возбужденного американца привнесло в советскую «напряженку» элемент какого-то незамысловатого шухера: событие, the event, ну и давай, полегче и порезче, действуйте в своем амплуа, возмутителей спокойствия, ведь мировая пресса m вами, господа, это амплуа уже закрепила.

Мировая пресса и впрямь не дремала. Кроме росборновского «Мерседеса» на другой стороне площади был виден желтый «Фольксваген» итальянца Экко, «Вольво» вездесущих датчан и даже «Испаносюиза» ленивых могущественных бразильцев. Наиболее опытные, хоть и молодые, шакалы пера и городские партизаны Фрэнк, Люк и Давид предпочли прибыть к месту события без машин и сейчас бодро вышагивали от станции метро к подземному переходу. А вот и Эн-би-си, ухмыльнулся Росборн. Микроавтобус макротелекомпании непринужденно втирался между двумя милицейскими машинами на стоянке прямо напротив кафетерия-пельменной.

С удовольствием никуда бы не пошел, шепнул Максим Насте. Нет уж, надо идти, вздохнула она. Росборн на ходу обернулся румяной щекой из-за твидового воротника. В Нью-Йорке масса людей передавали вам привет, Макс. Я даже запутался. Марджори Янг, знаете такую? Что-то не помню, пробормотал Огородников. Она звонила по поручению Дага Семигорски, передавала какую-то странную фразу, дайте взгляну на свою шифровку. Из записной книжки была извлечена странная фраза «Splinters аге doing well». Не знаю, что это означает. Спасибо, Харрисон, хотя я тоже ничего не понимаю. Только этого не хватает, шепнул он Насте, «Щепки» выходят.

На дверях «Континента» висело объявление «Закрыто на санобработку». За мутным стеклом видны были два ухмыляющихся «шкафа» в белых халатах. Между ними иногда мелькало бледное лицо фотофанатика Семена. У него был такой вид, будто он держит во рту драгоценность и боится ее проглотить. Фрэнк, Люк и Давид вежливо постукивали в стекло. Только один вопрос! Из троллейбуса, прямо к кафе, выпростались Олеха Охотников, Миша Шапиро и Венечка Пробкин, в руках у каждого было по экземпляру альбома. Подгреб приглашенный саксофонист. Приблизились две юных красавицы, гостьи отсутствующего Андрея, остановилось несколько зевак. Группа Огородникова закончила пересечение площади.

А ну-ка, граждане, освободите тротуар, сказал подошедший старшина милиции. А что тут происходит, – спросил зевака. У нас там обед торжественный назначен, объяснил Олеха, а они, глянь, санобработку объявили. Безобразие, с чувством сказал зевака. Аванс взяли, а жулят! – шухарно крикнул Венечка и, присев на корточки, снизу: открывай двери!

Подходило все больше «изюмовцев», их гостей и зевак. Ва-сюша Штурмин в своем высоком цилиндре возглавлял группу концептуалистов. Георгий Автандилович в проеме распахнутой шубы с шалевым воротником демонстрировал свисающие ордена немалого калибра. У вас что, ребята, банкет по случаю диссертации? – спросил зевака. Тяни выше, сказал Шуз, государственную премию хотели отметить. Совсем взбесились, высказалась тетушка. Кто взбесился, мамаша? Да все. Несколько характерных молодчиков с повязками «дружинников» стали раздвигать толпу. А ну-ка разойдитесь, граждане, сейчас здесь дезинфекция начнется. Какая еще дезинфекция, Шуз начал давить плечом, пробираться к дверям. Час назад я звонил, никакой дезинфекции не было! Два «дружинника» стали осторожненько отодвигать его в сторону. Тебе что, больше всех надо, дядя? Один из «дружинников» увещевал зевак. Расходитесь, граждане, разве не видите, что здесь происходит, иностранные корреспонденты собрались! Публика при этих неприятных словах начинала быстро линять, однако новые подходили. Максим поймал на себе очень внимательный взгляд одного из «дружинников». Тот перешептывался с милиционером. Мимо медленно проехала оперативная машина с синим фонарем на крыше. Окна у нее были открыты, несколько рыл щупали глазами толпу у «Континента». Одно из рыл бормотало что-то в бормочущий «уоки-токи». Со всех сторон щелкали затворы фотоаппаратов, но кто снимал, понять было трудно – то ли «фишка», то ли коры, то ли сами фотографы.

Приятная атмосфера, сказал Харрисон Росборн. Напоминает Бульдозерную выставку. Я уже думал, что ничего подобного не может в Москве повториться. Из всех иностранных журналистов этот калифорниец был первым знатоком московского артистического «андерграунда», сидел в Москве третий срок и по-русски говорил почти без акцента.

Бульдозеров поблизости все-таки не было, но вместо них на тротуаре появились два газика с железными щетками. Понадобилось срочно выскоблить асфальт перед пельменной «Континент»: ничего не поделаешь, Москва – образцовый коммунистический город. Братцы, надо Шуза выручать, показал Герман. Два «дружинника» и мент придавили богатыря к фонарному столбу: ты что, позорник, под дезинфекцию хочешь попасть? Субъекты в черных пальто с каракулевыми воротниками подошли к телевизионщикам. Снимать не разрешается.

Ну, Макс, надо это кончать, сказала Настя. А я-то тут при чем? – пожал он плечами. Макс, не прикидывайся, все наши ждут твоего слова, ты – главный! Подскочили Фрэнк и Люк. Вернисаж отменяется? Огородников опять пожал плечами. Да поехали всей кодлой на Хлебный ко мне, там и провернисажируем, что ли, – все как бы нехотя, как бы между прочим, как бы все это дело гроша ломаного не стоит. Позднее казнился – зачем прикидываюсь, зачем сам себя обманываю, почему не могу, как Оскар Рабин, взять на себя все дело? Если бы трусость просто, но это не трусость, а если не трусость, что тогда?

Так или иначе, после приглашения на Хлебный эпизод стал раскручиваться. Не ломать же двери, «гориллы» только этого и ждут, обратают и в Бутырки на пятнадцать суток, а то и из Москвы вон за «злостное хулиганство». В Хлебный, однако, ехать не с руки, в «охотниковщину» тоже глупо – записываться на «фишкины» пленки. А вот Цукер к себе приглашает. Айда, свалим все к Цукеру на Плющиху! Не поеду, вдруг заявил Шуз Жеребятников, не поеду, пока не отдадут, за что заплочено. Вот по списку: шампанского «Массандра» шесть ящиков, икры зернистой два кило, хлебобулочных изделий, то есть калачей, двенадцать кило, коньяк… После дезинфекции получите, вечером, сказал вдруг молчавший до этого посторонний наблюдатель, неопознанный майор Крость. Хер вам, возразил Шуз, после вашей вони продуктам на помойке место. Да я скорей сяду, чем не получу «за что уплочено». Сесть, Жеребятников, успеете, пообещал неопознанный майор Крость и распорядился вынести из кафетерия заказанные продукты по списку. Двери открыли, пробежал с выпученными глазами Семен, резанул пальцем по горлу. Вали сразу на Колпачный, Сенька! – крикнул ему Шуз.

Решено было ехать кто как может на Плющиху, а возле «Континента» оставить Охотникова и Штурмина, чтобы предупреждать тех, кто будет еще подгребать для участия в изящном шаловливом вернисаже первого независимого московского фотоальбома «Скажи изюм!».

С ящиками на плечах и с пакетами в руках группа Огородникова пересекла непомерно широкую площадь в обратном направлении. «Волга» и «Мерседес» стояли на прежнем месте, только что-то было странное и общее в позициях этих двух не очень-то близких по духу машин – присели обе на заднее левое! Ах, как неприятно, хлопнул себя по бокам Росборн, товарищи в своем прежнем репертуаре! Что такое? – ахнула Настя. Да шины прокололи ублюдки! – завопил Огородников. Посмотрите, посмотрите, люди добрые, идеологическая охранка шины прокалывает! Он вдруг взорвался и орал, как будто именно перспектива менять колесо на морозе оказалась последней взрывной каплей. Публика молча проходила мимо, никто слов-то таких не знал – «идеологическая охранка». Между тем по всему пространству площади иностранные корреспонденты и «изюмовцы» уже вытаскивали домкраты: у всех машины присели на заднюю левую, как будто передняя правая сделала черное дело.