…Изюм
I
Его разбудил дождь. И сразу после пробуждения пробрало холодом до костей. Я просто в глине лежу, в раскисшей яме. Малейшее движение, и все хлюпает вокруг и под одеждой. Хорошенькое дело – брошен в кювете! Щека лежала на скате кювета. Мимо глаза протекал ручеек, снижаясь к луже, в которой покоились ноги. В ручейке иной раз проплывали красные пятна. Кровь все еще сочится из разбитой рожи, но жить, кажется, можно.
Оскальзываясь, он стал выбираться из кювета. По мере подъема мир представал перед ним во все более и более неприглядном виде. В веерах грязи проносились бесчисленные самосвалы. Мрачные тучи волокли отвисшие брюховища по фонарным столбам и по корявому контуру крыш гандонной фабрики поселка Факовка. Шире размах социалистического соревнования – из праздничных призывов на воротах. Алюминиевый, словно поднятый на попа самолет, стоял божок. Если бы в Симбирске была тогда такая фабрика, не расплодилось бы столько миллионов копий. Скромная резиновая халтура поселка Факовка корректирует историю.
Фабрика помогла ему сориентироваться в пространстве. Неподалеку от шоссе отходила боковая дорога, спуски и подъемы к Проявилкино. Сориентироваться во времени было труднее, но он все-таки побрел по боковой дороге вниз, туда, где, как сквозь клочковатый туман, просвечивали клочки матери-природы – кусты и камни.
Было пустынно: ни людей, ни машин, о собаках и говорить нечего – перевелись, должно быть, славные твари в этой зоне. Он завершил асфальтовый спуск и начал асфальтовый подъем. Теперь вокруг стояли сосны. Дважды в аллеях дачного поселка появлялись фары сыскного автомобиля, но всякий раз растворялись в тумане. Нелегко им меня нащупать, думал он с легким злорадством.
И все-таки нащупали. Сверху спускалась отчетливая фигура. По мере приближения, уходя в туман, становилась расплывчатой, но все-таки приближалась. Да почему же они меня так неумолимо преследуют? Ей-ей, для такой неумолимости все-таки маловато оснований. Огородников разрыдался. Пытаясь закрыть лицо, набрал пригоршню слез. Вытащил из кармана свой газовый пистолет.
Сейчас нейропаралитическим патроном – в харю!
– Не надо, не надо, Макс, – послышался молодой голос. – Бросьте свою игрушку, в ней толку никакого нет!
Вплотную стоял теперь перед ним Вадим Раскладушкин, одной из отличительных черт которого являлось ловкое умение одеваться в соответствии с погодными условиями. Сейчас он был в английском плаще, вокруг шеи – клетчатый шарф, на ногах – резиновые сапожки. Сюда, он показал на узкий проход между двумя штакетными заборами.
Они двинулись. Скользко, муторно, глина, слизь. Можно, я вас за руку буду держать? – спросил Огородников. Рука, исполненная надежности и силы, немедленно была предложена. Вскоре заборы кончились, тропинка стала забирать вверх, на сосновую кручу. Вдруг дунуло по макушкам, слегка развеялось, и меж стволов обнаружилось уютное кладбище, тихий крестовый поход. Если уж задержаться, то где-нибудь здесь, подумал Огородников, но они пошли дальше.
Сразу за кладбищем начинались неприглядные постройки станции Фрезеровщики. Истинные трущобы. Полуразвалившиеся гаражи, забытые склады, скособоченные колья заборов. На одном из поворотов увидели вдоль бетонной трубы лозунг мазутом «Долой коммунистов!». В этих джунглях они поворачивали немало, пока не подошли к кирпичному строению, похожему на старинный волжский амбар. Железная ржавая дверь, большой висячий замок. Уместней вряд ли сыщешь – на стене частично обвалившаяся звезда Осоавиахима, винтовка и противогаз. У Раскладушкина оказался ключ, он снял замок и отложил чеку.
– Проходите за мной, Макс, не смущайтесь. Это часовня Святого Николая.
Зажглась пыльная лампочка под сводчатым высоким потолком. Образа, как ни странно, все еще просвечивали сквозь штукатурку советских эпох. В одном месте обвалилось, и виден был Спаситель на ослике. Помещение было завалено поломанной канцелярской мебелью и всякой прочей жуткой всячиной, среди которой выделялось учебное пособие – распиленный вдоль пулемет «максим». Смущали здоровенные бутыли, наглухо закупоренные грязью пятилеток. Огородников поинтересовался, можно ли тут курить, в том смысле, что нет ли здесь легковоспламеняющихся материалов – бензина, керосина, моторного масла, напалма.
В ответ Вадим Раскладушкин сдул пыль с какой-то тумбочки и выщелучил из ящика коробку папирос «Северная Пальмира». Сейчас таких не курят, а ведь неплохой табак. Огородников затянулся. Здесь все в общем-то так или иначе относится к Тридцатым, не так ли?
– Тридцатые и Сороковые, насколько я понимаю, – задумчиво сказал Вадим Раскладушкин. – Вот, извольте, патефон. Пластинка, кажется, относится к тому периоду, что столь неуклюже назван Второй мировой войной.
Заскрипело и запело. «Вспомню я пехоту, и вторую роту, и тебя за то, что дал мне закурить…» Вадим провел Максима дальше внутрь часовни-склада. В углу неожиданно обнаружился хоть и продавленный, но удобный кожаный диван. Таким вещам сейчас цены нет. Пригоден для всего, даже для любовных утех.
– О да, – подтвердил Раскладушкин. – Собственно говоря, это как раз и есть заднее сиденье с лимузина «Паккард» образца 1936 года.
Он еще несколько раз надувал щеки, сдувал пыль с некоторых предметов вокруг дивана. В разных ракурсах и плоскостях открылись некоторые лики, в том числе бесстрастные черты того, чье имя носил сей каменный мешок, покровителя моряков Святого Николая. Под ним Вадим Раскладушкин поставил негасимый, на батарейке, фонарик. Потом он, будто больного, усадил Огородникова на кожаном диване.
– Вот здесь, Макс, вам нужно отсидеться.
Что делать-то мне, взмолился Огородников, молиться, что ли?… Он брал Раскладушкина за сильную белую руку. Вадим, не сразу уходи!
– Молитесь, если хотите, – сказал Раскладушкин и положил руку на голову Огородникову. – А не хотите, не молитесь. Увы, мне надо идти…
Огородникова снова стали продирать приступы рыданий. Ой, подожди, дружок, не оставляй! Видишь, огромное истечение влаги из глаз началось у меня. Бесповоротное излияние слезы.
– Это, пожалуй, хорошо, – сказал Раскладушкин. – Из всех человеческих влаг слеза, как говорят, ближе всего к корням души. То есть слеза, как иные тут считают, входит в состав мирового океана. Речь идет, по мнению определенных кругов, не об океане бурь и борьбы, а об океане греха и горя.
С этими словами он снял руку с головы Огородникова и удалился. Слышно было, как он закладывает снаружи чеку и навешивает замок. Огородников закрыл мокрое лицо ладонями и позволил слезе бурно катиться меж пальцев в сопровождении пузырьков, вызванных одновременным исходом слюны и сопли. Он молился с дикостью, присущей всякому человеку, получившему советское воспитание.
Господь Создатель, Более Правый,
и ты, Блаженный Николай,
провижу я, как встанут травы
над нашим пеплом и золой.
Ловил я мимолетный образ
и в этом, грешный, был ретив
и не заметил, что обобран
размахом рук, рычаньем ртов,
полетом ног, сдвиженъем чресел.
Увидев все, слетел с рессор,
как будто с бочек Красной Пресни
скатился сбитый комиссар.
Господи, правда ли, что в прохождении звездных путей
скрыт и проход в зазвездность?
Милостивый, поделись секретом темных пространств!
Место, которое мы здесь называем Россией,
нечто существенней, чем геологический шлак?
Детские вечера,
лепет сиреневых душ,
но принимать пора
таинств свирепых душ.
Юности тихий мед,
запахи крымских слив…
время шагнуть вперед
в грозных теорий слив.
Вечный птенячий писк,
краткий слоновий рев.
Время… монах Франциск
Тащится через ров.
Господи, просвети, где разместимся с друзьями в сонме далеких душ?
Все эти комбинации, именуемые поколениями, правда ли не случайны?
Господи милостивый, единый в трех образах Отца, Сына и Духа Святого,
вспомни о малых своих посреди материализма!
Не дай предстать, Милосерд, перед Твоим отсутствием!
Господи, чудо яви и посрами атеизм!
