XV. «Вечерня»
Воспользоваться своим подлинным именем означало бы пойти против Кодекса.
Клаф и Манго. Приближаясь к нулю
Через несколько дней после возвращения в Рим и представления доклада с заключениями по делу о храме Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, Куарту в его доме на Виа-дель-Бабуино нанес визит Монсеньор Паоло Спада. Над городом опять лил дождь, как и три недели назад, когда Куарт получил приказ ехать в Севилью. Теперь он стоял перед одним из огромных окон, распахнутых на террасу, глядя, как падает вода на крыши, на крашенные охрой стены домов, на блестящие от дождя серые камни мостовой и лестницы на площади Испании, когда раздалось звяканье дверного колокольчика. На пороге стоял Монсеньор Спада, массивный, почти квадратный в своем черном плаще, с которого так и стекали струи.
— Я тут проезжал мимо, — сказал он, мотая головой, чтобы стряхнуть воду со своей жесткой, как шерсть мастифа, шевелюры, — и подумал, что, может быть, вы угостите меня чашечкой кофе.
Не ожидая ответа, он сам повесил плащ на вешалку и прошел в строго обставленную гостиную, где уселся в одно из кресел возле террасы. Так он и сидел там молча, пока Куарт не принес из кухни поднос с дымящимся кофейником и парой приборов.
— Его Святейшество получил ваш доклад.
Куарт медленно кивнул, кладя себе в чашку ложечку сахара, и ждал продолжения стоя, помешивая свой кофе. Рукава его рубашки были закатаны до локтя, ворот, без привычной белой целлулоидной полоски, расстегнут. Мастиф наклонил свою тяжелую голову гладиатора, глядя на него поверх своей чашки.
— А еще он получил другой доклад — от архиепископа Севильского, где упоминается ваше имя.
Дождь усилился, и стук воды о пол террасы на секунду привлек внимание обоих мужчин. Куарт поставил пустую чашку на поднос и улыбнулся — грустной, отстраненной улыбкой, одной из тех, которые человек готовит заранее, задолго, уверенный, что рано или поздно она ему понадобится.
— Сожалею, что создал вам проблемы, Монсеньор.
Он произнес эти слова своим всегдашним тоном — дисциплинированным, уважительным. Хотя и находясь у себя дома, он продолжал стоять, разве что не держа руки по швам. Директор Института внешних дел тепло посмотрел на него, потом пожал плечами.
— Вы создали проблемы не мне, — мягко возразил он. — Совсем наоборот: вы пунктуально, в рекордное время представили доклад, проделали трудную работу и приняли надлежащие решения относительно передачи отца Ферро полиции и его юридической защиты… — Он помолчал, разглядывая свои ручищи, в которых почти не было видно чашки. — Все было бы идеально, ограничься вы только этим.
Печальная улыбка Куарта стала еще заметнее.
— Но я ведь не ограничился.
Глаза архиепископа, с белками в коричневых прожилках, похожие на глаза старого пса, долго не отрывались от него.
— Да, не ограничились. В конце концов вы решили поддержать одну из сторон. — Он поколебался хмурясь. — Думаю, самое подходящее слово — впутаться. И сделали это самым неподходящим образом и в самый неподходящий момент.
— Для меня они были самыми подходящими, Монсеньор, — искренне ответил Куарт.
Архиепископ снова наклонил голову, доброжелательно глядя на него исподлобья.
— Вы правы. Простите. Естественно, для вас они были самыми подходящими. Для вас. Но не для ИВД. — Он поставил свою чашку на поднос рядом со второй, и во взгляде его появилось любопытство. — И не для той роли беспристрастного наблюдателя, которую вам было приказано исполнять там.
— Я знал, что это бесполезно, — проговорил Куарт. — Просто символ, и ничего больше… — Он помолчал, погрузившись в свои мысли, вспоминая. — Но бывают моменты, когда такие вещи приобретают значение.
— Ладно, — согласился Монсеньор Спада. — На самом деле это было не так уж бесполезно. По моим данным, Мадридская нунциатура и архиепископ Севильский сегодня утром получили инструкции о сохранении храма Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, а также о назначении нового приходского священника… — Он всмотрелся в выражение лица Куарта, потом иронически-добродушно подмигнул ему. — Эти ваши заключительные соображения — насчет кусочка неба, который исчезает, латаной-перелатаной барабанной кожи и всего прочего — произвели большое впечатление. Это было весьма волнующе и убедительно. Знай мы раньше о ваших риторических способностях, мы уже давно нашли бы им достойное применение. — Сказав это, Мастиф замолчал. Теперь твоя очередь задавать вопросы, говорил его взгляд. Хоть немного облегчи мне задачу.
— Это хорошая новость, Монсеньор. — Куарт смотрел на него выжидающе. — Но хорошие новости сообщают по телефону… А какая же плохая?
Прелат вздохнул.
— Плохая новость называется Его Высокопреосвященство Ежи Ивашкевич. — Он на миг отвел глаза в сторону и снова вздохнул. — Наш возлюбленный брат во Христе держал в когтях мышь, а она взяла и вырвалась, так что теперь он жаждет компенсации… Он выжал из доклада архиепископа Севильского все, что мог. И пришел к заключению, что вы превысили свои полномочия. А плюс к тому — Ивашкевич поверил кое-каким инсинуациям Монсеньора Корво относительно вашего личного поведения… Короче, по милости того и другого положение ваше сейчас довольно сложное.
— А ваше, Монсеньор?
— Ну, мое… — махнул рукой архиепископ. — Я менее уязвим, у меня в руках досье и прочие подобные штучки. Я пользуюсь относительной поддержкой Государственного секретаря… В общем-то, мне предложили мир в обмен на маленькую компенсацию.
— Мою голову.
— Более или менее. — Монсеньор Спада встал, прошелся по комнате. Теперь он стоял за спиной у Куарта, рассматривая небольшой набросок в рамке, висевший на стене. — Речь идет о символическом шаге, поймите. Это что-то вроде той мессы, которую вы отслужили в прошлый четверг… Знаю, все это несправедливо. Жизнь несправедлива. Рим несправедлив. Но они такие, как есть. Таковы правила нашей игры, и вы всегда знали об этом. — Обойдя вокруг Куарта, он снова оказался лицом к нему и стоял так, заложив руки за спину, размышляя. — Мне будет не хватать вас, отец Куарт, — сказал он наконец. — И до, и после Севильи — вы всегда были хорошим солдатом и останетесь им. Я знаю, вы делали все как можно лучше. Вероятно, за эти годы я взвалил на ваши плечи слишком много призраков. Надеюсь, что теперь призрак этого бразильца, Нелсона Короны, опочит в мире.
— Как со мной поступят?
Это был нейтральный, объективный вопрос, заданный без малейшего волнения. Монсеньор Спада жестом бессилия воздел руки к небу.
— Ивашкевич, всегда такой милосердный, хотел отправить вас мелкой сошкой в какое-нибудь захолустье… — Он прищелкнул языком, давая понять, что весьма удивился бы, услышав из уст Его Высокопреосвященства что-то иное. — К счастью, у меня были кое-какие карты в рукаве. Не могу сказать, что ради вас рискнул собственной головой, но я запасся вашим личным досье и постарался максимально подчеркнуть ваши заслуги, особенно панамское дело и ту историю с хорватским архиепископом, которого вы вывезли из Сараева. Так что в конце концов Ивашкевич удовлетворился вашей формальной казнью как агента ИВД. — Квадратные плечи снова приподняли пиджак Мастифа. — Таким образом, поляк съедает моего офицера, но партия сводится вничью.
— И каков же вердикт? — поинтересовался Куарт. Он думал о том, как окажется далеко от всего этого. Может быть, это не так уж и трудно, сказал он себе. Может быть, там будет тяжелее и холоднее; но холод сидит и внутри. В какое-то мгновение он спросил себя, хватит ли ему смелости, чтобы остаться без всего этого. Начать с нуля где-нибудь в другом месте — начать таким, как есть, без защиты черного костюма, который был его формой и его единственной родиной. После Севильи проблема заключалась в том, что оставалось гораздо меньше мест, куда он мог бы отправиться.
— Мой друг Азонарди, Государственный секретарь, — заговорил Монсеньор Спада, — предлагает свою помощь. Он обещал заняться вами. Идея состоит в том, чтобы устроить вам место атташе в какой-нибудь нунциатуре — по возможности в Латинской Америке. Через определенное время, если подуют более благоприятные ветры, а я все еще буду возглавлять ИВД, я снова вытребую вас к себе… — Казалось, он испытывает облегчение оттого, что не заметил никакой реакции со стороны Куарта. — Считайте это временной ссылкой или очередной миссией, только более длительной, чем обычно. Короче, пока что вам придется исчезнуть. В конце концов, хотя дело Святого Петра и вечно, Папы и их командиры приходят и уходят. Польские кардиналы стареют, выходят на пенсию, у них обнаруживается рак… Ну, вы знаете, как это бывает. — Он усмехнулся уголком рта. — А вы молоды.
Слушая его, Куарт подошел к выходящему на террасу окну. Дождь продолжал стучать по плиткам, крыши соседних домов были словно затянуты серым покрывалом. Он вдохнул сырой воздух. Охра фасадов и площадь Испании сверкали, как написанная маслом картина под слоем свежего лака.
— А есть что-нибудь об отце Ферро?
Мастиф поднял брови, словно желая сказать: это уже не в моей компетенции,
— Судя по сообщениям из Мадридской нунциатуры, адвокат, которого вы ему нашли, ведет дело довольно успешно. Они полагают, что сумеют добиться освобождения отца Ферро ввиду его преклонного возраста и отсутствия доказательств или, в худшем случае, мягкого приговора в соответствии с испанскими законами. Ведь речь идет о пожилом человеке, и имеется много моментов, которые могут побудить судей отнестись к нему благосклонно. В настоящий момент он находится в Севилье, в тюремной больнице, устроен более или менее неплохо, и есть возможность ходатайствовать о его помещении в приют для престарелых священнослужителей… У меня такое впечатление, что он отделается довольно легко, хотя я не уверен, что в его возрасте это имеет для него такое уж большое значение.
— Да, — отозвался Куарт. — Думаю, не имеет. Монсеньор Спада подошел к столу и налил себе еще кофе.
— Невероятный тип этот приходский священник. Вы в самом деле думаете, что это сделал он?.. — Он взглянул на Куарта с полной чашкой в руке. — А вот о ком больше нет никаких новостей — так это о «Вечерне». Жаль, что в конце концов вам так и не удалось установить личность этого пирата. Это позволило бы мне лучше защищать вас перед Ивашкевичем. — Он мрачно помолчал, отхлебнул глоток. — Поляк был бы страшно рад получить в зубы эту кость.
Куарт молча кивнул. Он по-прежнему неподвижно стоял у окна, распахнутого на террасу, глядя, как падает дождь, и от серого света пасмурного дня его коротко, как у солдата, подстриженные волосы казались еще более седыми. Мелкие капли воды брызгали ему в лицо,
— «Вечерня», — произнес он.
В тот — последний — вечер, спустившись в вестибюль отеля, он увидел ее сидящей в том же самом кресле, что и в первый раз. Так мало времени минуло с того первого дня, но ему казалось, что он находится в Севилье уже целую вечность. Что он всегда был здесь, как этот собор, возвышающийся на другой стороне площади. Как голуби, мечущиеся в вечернем, подсвеченном прожекторами небе. Как Санта-Крус, как река, как альмохадская башня и Хиральда. Как Макарена Брунер, которая сейчас смотрела, как он приближается. И когда, поднявшись ему навстречу, она стояла в этом пустом вестибюле, высокая, прямая, Куарт подумал, что ее присутствие все-таки волнует его до самой последней клеточки. К счастью, по думал он, идя к ней, она его не любит.
— Я пришла попрощаться, — сказала Макарена. — И поблагодарить вас.
Они вышли на улицу, чтобы немного прогуляться. Это и в самом деле было прощание: короткие фразы, односложные ответы, общие места, проявление вежливости, свойственные совсем незнакомым людям, — и ни слова о них самих. От Куарта не ускользнуло обращение на «вы». Она вела себя со своей обычной непринужденностью, но избегала встречаться с ним глазами, и ее взгляд часто останавливался на его стоячем воротничке. Впервые она словно бы робела. Они говорили об отце Ферро, о намеченном на завтра отъезде Куарта. О мессе, которую он отслужил в церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной.
— Я никогда и представить себе не могла, что увижу вас там, — сказала Макарена.
Временами, как в ту ночь, что они гуляли по Санта-Крусу, их плечи случайно соприкасались, и Куарт всякий раз испытывал острое физическое ощущение потери — ощущение пустоты, безмерной и безнадежной печали. Теперь они шли молча, ибо все уже было сказано между ними; а продолжение разговора потребовало бы слов, которых ни один из них не хотел произносить. Свет фонарей протянул их тени до арабской крепостной стены, и там они остановились — одна напротив другой. Куарт взглянул в темные глаза, посмотрел на бусы слоновой кости, обвивавшие шею цвета светлого табака. Он не упрекал ее. Он позволил воспользоваться собой вполне сознательно; он являлся таким же оружием, как любое другое, а Макарена имела полное право сражаться за дело, которое считала справедливым. Он знал, что скоро, вот уже совсем скоро ему останется только ощущение пустоты от потери, слегка смягченное гордыней и дисциплиной. Но он знал также, что ни эта женщина, ни Севилья никогда не сотрутся ни из его чувств, ни из его памяти.
Он искал фразу. Хотя бы слово, которое мог бы произнести, прежде чем Макарена навсегда исчезнет из его жизни. Что-нибудь, что она могла бы помнить, созвучное с этой многовековой стеной, с железными фонарями, с подсвеченной башней, с небом, где блестели холодные звезды отца Ферро. Искал, но находил в себе только ничто — абсолютнейшее из абсолютных. И усталость — застарелую, объективно существующую, покорную, не выразимую ничем, кроме взгляда или улыбки. И он чуть улыбнулся в темноте, глядя в женские глаза, те самые, в которых однажды, в саду, увидел отражение двух прекрасных лун. И она смотрела ему в лицо — в первый раз, и губы ее были полураскрыты, как будто с них готово было сорваться слово, которого она тоже не могла найти. И тут Куарт круто повернулся и зашагал прочь, спиной чувствуя ее взгляд. И, уходя, как последний дурак, думал о том, что если сейчас, вот сейчас она крикнет «Я люблю тебя!», он сорвет с рубашки белый стоячий воротничок, бросится к ней и сожмет ее в объятиях, как делали в старых черно-белых фильмах офицеры, ломающие свою карьеру ради роковых женщин, или эти наивные мужи — Самсон, Олоферн — из Ветхого Завета. Эта мысль вызвала у него издевательскую усмешку, адресованную самому себе. Он знал — знал всегда, — что Макарена Брунер никогда больше не скажет мужчине этих слов.
— Подождите! — неожиданно окликнула она. — Я хочу показать вам кое-что.
Куарт остановился. Это была не та магическая формула, но этого было достаточно для того, чтобы обернуться и взглянуть на нее еще раз. А взглянув, он увидел, что она все так же стоит, где стояла, рядом с собственной тенью на стене. Похоже, она много думала, прежде чем решиться позвать его. Энергичным движением головы она отбросила назад волосы — с вызовом, относящимся не к Куарту, а к самой себе.
— Вы заслужили это, — добавила она. Она улыбалась.
«Каса дель Постиго» был погружен в тишину. Английские часы на галерее пробили двенадцать, когда они пересекли внутренний двор с изразцовым фонтаном, геранью и папоротниками. Свет везде был погашен, и луна, едва показавшаяся над мавританскими арками, заставляла их тени скользить по мозаике пола, блестевшей от воды, которой недавно поливали цветы. В саду, у подножия темной башни голубятни, пели сверчки.
Макарена провела Куарта через галерею, украшенную бюро и коврами; они вошли в небольшой салон, и она, жестом пригласив его следовать за собой, стала подниматься по лестнице с деревянными ступенями и железными перилами, в углах которых сверкали бронзовые шары. Они оказались на верхнем этаже, в застекленной галерее, окружающей внутренний двор. В глубине ее виднелась закрытая дверь. Прежде чем открыть ее, Макарена остановилась и серьезно взглянула на Куарта.
— Никто, — прошептала она, — никто не должен знать об этом.
Потом, прижав палец к губам, тихо открыла дверь, и до них донеслись звуки «Волшебной флейты». Комната была разделена на две части. В первой, неосвещенной, стояла мебель, накрытая белыми чехлами; сквозь занавески окна проникал лунный луч. А дальше, за открытой сейчас раздвижной стеклянной ширмой, свет галогеновой лампы выхватил из темноты стол с компьютером, двумя мониторами «Сони», лазерным принтером и модемом. Рядом с компьютером, на стопке журналов «Wired», лежал веер, расписанный Ромеро де Торресом, и две пустые бутылочки из-под кока-колы, а перед ним сидела, внимательно вглядываясь в экран, на котором мерцали буквы и значки, поглощенная тем, что каждую ночь освобождало ее от этого дома, от Севильи, от нее самой и от прошлого, «Вечерня», безмолвно путешествуя сквозь бесконечное киберпространство.
Она не удивилась. Она медленно нажимала на клавиши, не отрывая глаз от одного из мониторов. Куарт заметил, что она работает очень внимательно, словно боясь, что нажмет не на ту кнопку и тем самым погубит нечто очень важное. Он всмотрелся в экран: какие-то цифры и знаки, смысла которых он не понял; однако сама она, судя по всему, ориентировалась в них прекрасно. Она была в темном шелковом халате и ночных туфлях без задника, а на шее, как всегда, блестело прекрасное жемчужное ожерелье. Недоумевая, Куарт взглянул на Макарену, потом покачал головой, надеясь, что все это — не более чем шутка, которую пытаются сыграть с ним она и ее мать. Но вдруг знаки на экране сменились, появились другие, и глаза Крус Брунер, герцогини дель Нуэво Экстреме, ярко заблестели.
— Ну вот, — услышал Куарт.
С неожиданной ловкостью руки престарелой дамы забегали по клавиатуре. На экране вновь происходили какие-то изменения; спустя несколько секунд она нажала клавишу «Ввод» и слегка откинула голову с удовлетворенным видом человека, завершившего долгое и нелегкое дело. Ее увядшие губы растянулись в улыбке. Глаза, покрасневшие от напряжения, лукаво искрились, когда наконец она удостоила взглядом дочь и священника.
— «День Господень так придет, как тать ночью», — процитировала она, обращаясь к Куарту. — Не правда ли, падре?.. Первое послание к Фессалоникийцам, насколько я помню. Глава пятая, стих второй.
Несмотря на возраст, утомленные глаза и поздний час, сейчас она казалась моложе своих лет. Дочь положила ей руку на плечо и, стоя так, наблюдала за Куартом.
— Предположи я, что мне нанесут визит в такой час, я немного привела бы себя в порядок, — с легкой укоризной сказала герцогиня, поправляя свое жемчужное ожерелье. — Но раз уж вас привела Макарена… — Приподняв руку, она положила ее на руку дочери. — Теперь вы знаете мою тайну.
В голове Куарта все еще никак не укладывалось, что все это правда. Он взглянул на пустые бутылки из-под кока-колы, на стопки специализированных журналов на английском и испанском языках, на книги, заполнявшие ящики стола, на коробки с дискетами. Крус и Макарена Брунер наблюдали за ним — одна явно забавлялась, а другая серьезно. Покоряясь очевидности, он сложил губы, как будто собирался свистнуть, но так и не свистнул. Вот из-за этого самого стола семидесятилетняя старуха устроила шах Ватикану.
— Как вам удалось?.. — спросил он. — В это ведь никто не поверит.
— И не надо, — ответила Крус Брунер. — Это совсем ни к чему. Да и маловероятно.
Сняв руку с руки дочери, старая дама пробежала пальцами по клавиатуре. Как будто это пианино, подумал Куарт. Престарелые герцогини играют на пианино, вышивают и плетут кружева или качаются в мертвых водах времени, а не превращаются по ночам в компьютерных пиратов, идя по стопам доктора Джекила и мистера Хайла. Это кошмарный сон, и не имеет никакого значения, что Макарена заранее рассчитывала на его молчание. Герцогиня права: расскажи он это кому бы то ни было, ему никто не поверит.
— Я имею в виду вас, — возразил он. — Я имею в виду все. Я никогда не думал, что…
— Что старуха может запросто обращаться со всем этим?.. — Она подняла голову, задумалась. — Ну хорошо. Признаю, что это необычно. Но вы же видите — случается. В один прекрасный день ты подходишь поближе, из чистого любопытства. Нажимаешь на клавишу и обнаруживаешь, что на этом экране что-то происходит. И что ты можешь путешествовать по самым невероятным местам и делать такие вещи, о которых даже и не мечтала… — Пергаментные губы снова изогнулись в улыбке, и лицо стало казаться еще моложе. — Это интереснее, чем вышивать или смотреть венесуэльские телесериалы.
— Сколько времени вы этим занимались?
— О, не так уж долго. Три-четыре года. — Она повернулась к дочери, словно прося помочь ей вспомнить. — Я всегда была любопытна, никогда не могла пройти мимо пары печатных строк, чтобы не прочитать их… Однажды Макарена купила себе компьютер для работы. Когда она уходила, я подсаживалась к нему — такое впечатление он произвел на меня. Была одна игра — нечто вроде шарика от пинг-понга, и так, играя, я научилась обращаться с клавиатурой. Вы же знаете, засыпаю я с трудом, так что в конце концов я стала проводить перед компьютером долгие часы… Сделалась настоящей компьютероманкой.
— Это в ее-то возрасте, — нежно вставила Макарена.
— Ну да. — Старушка смотрела на Куарта, как будто побуждая его выразить свое неодобрение. — Но вы же видите… Меня настолько одолело любопытство, что я начала читать подряд все, что мне попадалось по информатике. Английским я владею с тех пор, как еще девочкой изучала его в Ирландском пансионе. В общем, в конце концов я записалась на заочные курсы и стала подписываться на специализированные журналы… — Она рассмеялась, прикрывая рот рукой, как будто смущенная собственным легкомыслием. — К счастью, хотя мое здоровье и оставляет желать много лучшего, голова у меня еще на месте. Очень быстро я стала опытной компьютерщицей… И уверяю вас, что в мои годы это ужасно забавно.
— А еще она влюбилась, — сказала Макарена.
Теперь мать и дочь смеялись вместе. Куарту невольно подумалось: а все ли у них обеих в порядке с головой? Все это казалось какой-то грандиозной шуткой. А может, это его разум начал сдавать. «Этот город ударил тебе в голову, — тщетно пытаясь связать концы с концами, сказал он себе. — Ты правильно делаешь, что собираешься уехать отсюда, — как раз самое время».
— Она преувеличивает, — все еще улыбаясь, начала оправдываться Крус Брунер. — На самом деле я приобрела соответствующую технику, мало-помалу стала выходить во внешний мир… Ну и — действительно влюбилась, выражаясь кибернетически. Как-то раз, ночью, я случайно вошла в компьютер одного шестнадцатилетнего хакера… Посмотрелись бы вы в зеркало, падре. В жизни не видела такого обалдевшего лица, как у вас сейчас.
— Не думаете же вы, что все это мне кажется нормальным?
— Нет. Думаю, что нет.
Старая дама указала на кипу технических журналов, лежавших на столе, потом на модем, подключенный к телефону.
— Вообразите себе, что значило для почти семидесятилетней старухи открыть для себя этот мир… Мой приятель именовал себя Чокнутый Майк, хотя иногда пользовался и другим именем: Виконт Вельмонт. И вот мой Виконт, чье лицо и голос навсегда останутся неизвестными для меня, буквально повел меня за руку по тропам этого захватывающего, мира… В его компьютере был пиратский BBS, и таким образом я вошла в контакт с другими приверженцами высоких технологий: чаще всего это были мальчишки, которые ночи напролет проводят у себя в комнате, роясь в чужих компьютерах,
Она произнесла это с гордостью, как будто говоря о своей принадлежности к самому изысканному из клубов. Видимо, в глазах Куарта снова отразилось недоумение, потому что Макарена опять заулыбалась.
— Объясни ему, что такое пиратский BBS.
— Это нечто вроде доски объявлений. — Старушка положила руку на клавиатуру. — В компьютере устанавливается особая программа, имеющая выход на модем. Если ты находишь доступ туда, это означает, что ты достиг определенного хакерского уровня. Когда ты обращаешься туда в первый раз, они просят дать им имя пользователя и номер его телефона; тех, неосторожных, которые указывают свои подлинные данные, попросту не принимают… Трюк состоит в том, чтобы ввести псевдоним — по-нашему «ник» — и фальшивый номер телефона; определенная доза паранойи — лучшая рекомендация для хакера.
— И какой же у вас псевдоним?
— Вас в самом деле это интересует?.. Это против правил, но я скажу вам, потому что этой ночью благодаря Макарене вам удалось зайти так далеко. Королева Юга — вот мой «ник». — Это было произнесено иронично и в то же время гордо, с высоко поднятой головой.
На экране что-то замигало, и герцогиня прервала свой рассказ, чтобы нажать несколько клавиш. На дисплее начал выстраиваться длинный, убористо набранный текст. Молча взглянув на дочь, Крус Брунер снова заговорила, обращаясь к Куарту:
— Дело в том, что после BBS я получила доступ в подпольные сайты, размещенные в Интернете… Если считать BBS доской объявлений, то сайт — это что-то наподобие пиратской таверны. Там заводишь друзей, развлекаешься, обмениваешься трюками, играми, вирусами, полезной информацией и прочими вещами. Понемногу я научилась передвигаться по всем сетям, совершать заграничные путешествия, камуфлировать входы и выходы, проникать в защищенные системы… Я никогда не чувствовала себя счастливее, чем в тот день, когда проникла в мэрию Севильи, чтобы произвести некоторые манипуляции с моими документами, касающимися уплаты городского налога.
— Что является преступлением, — вставила дочь, с укоризной глядя на мать: по-видимому, ей не раз случалось упрекать ее. — Когда я узнала, тут же бросилась в муниципалитет. Она «уплатила» все налоги вплоть до 2005 года!.. Мне пришлось сказать, что это ошибка.
— Возможно, это и преступление, — согласилась старушка, — но, когда сидишь вот тут, это совсем не кажется преступлением. Ни это, ни что бы то ни было другое. — Она улыбнулась Куарту, и ее улыбка была исполнена невинности и лукавства. — И чудесно.
Она определенно помолодела, говоря на все эти темы. Улыбка придавала свежесть ее губам, влажные покрасневшие глаза хитро искрились.
— Теперь, — продолжала она, — кроме общения с моим любимым Виконтом, я постоянно гуляю по разным сайтам и BBS высокого уровня, а также поддерживаю контакты примерно с двумя десятками хакеров, большинству из которых не более двадцати… Я не знаю ни их настоящих имен, ни их пола — знаю только «ники». Но у нас происходят страстные киберсвидания в таких местах, как парижская Галерея «Лафайет», британский Имперский военный музей или филиалы Конфедерации банков России… Которые, честно говоря, до такой степени уязвимы, что даже ребенок сумел бы проделать там что угодно со своими счетами. Обычно новички пользуются ими как испытательным полигоном.
Конечно же, это была она: «Вечерня» собственной персоной. Наконец-то Куарт безо всякого усилия над собой представил себе, как она каждую ночь склоняется над клавиатурой, чтобы безмолвно путешествовать по электронному пространству, встречая на пути других одиноких мореплавателей. Мимолетные, неожиданные встречи, обмен информацией и мечтами, возбуждение оттого, что проникаешь в секреты и преступаешь границы запрещенного: тайное братство, в котором прошлое и настоящее, время, пространство, память, одиночество, триумф и провал теряют свой традиционный смысл, создавая виртуальное пространство, где возможно все и где ничто не привязано к конкретным границам, к нерушимым нормам. Путь бегства, полный бесконечных возможностей. Крус Брунер по-своему тоже мстила Севилье, воплощенной в красивом надменном человеке, чей портрет висел в вестибюле, рядом с портретом белокурой девочки, написанным Сулоагой.
— Как вам удалось проникнуть в Ватикан?
— Случайно. Один мой римский знакомый — его «ник» Deus ex Machine, и я подозреваю, что он семинарист или молодой священник, — бродил по периферии системы — просто так, шалости ради. Мы прониклись симпатией друг к другу, и он дал мне пару хороших наводок. Это было шесть-семь месяцев назад, когда здесь проблема с церковью Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, особенно обострилась… Ни Севильское архиепископство, ни Мадридская нунциатура не обращали внимания на отца Ферро, и мне пришло в голову, что это хороший способ заставить Рим услышать себя.
— Вы обсуждали это с ним?
— Нет. Даже с дочерью. Она узнала гораздо позже, когда стало известно о существовании того, которого вы окрестили «Вечерней»… — Престарелая дама произнесла это имя с величайшим удовлетворением, и Куарт подумал о том, какие лица были бы у Его Высокопреосвященства Ежи Ивашкевича и Монсеньора Паоло Спады, если бы они могли слышать это. — Вначале у меня была идея просто оставить послание в центральной системе Ватикана, надеясь на то, что оно попадет в добрые руки. Мысль забраться в компьютер Папы пришла мне в голову позже — вернее, приходила постепенно, по мере того как я все глубже и глубже входила в систему. Неожиданно для себя я обнаружила архив ИНМАВАТ. Он был так защищен, что я сразу поняла: тут что-то важное. Так что я пару раз вошла в него в качестве репетиции, применила трюки моих самых опытных друзей и в конце концов однажды ночью забралась вовнутрь… Я делала это целую неделю, пока в конце концов не поняла, куда я попала. Так что, найдя то, что хотела, я распределила свои силы и начала атаку. Остальное вам известно.
— Кто подбросил мне открытку?
— А-а, вы об этом… Ну разумеется, я. Поскольку вы находились здесь, мне казалось неплохой идеей заставить вас взглянуть и на другую сторону проблемы. Так что я поднялась в голубятню и поискала в сундуке Карлоты что-нибудь подходящее; несколько своеобразный способ, но он принес плоды.
Сам того не желая, Куарт рассмеялся.
— Как же вы добрались до моей комнаты?
Старушка пришла в возмущение.
— Господи, не сама я же это сделала! Вы можете себе представить меня крадущейся на цыпочках по гостиничным коридорам?.. Я решила этот вопрос куда более прозаически. Моя горничная вручила некоторую сумму вашей. — С усмешкой она повернулась к дочери. — Когда вы показали открытку Макарене, она сразу же поняла, что это моих рук дело. Но была настолько любезна, что не слишком отругала меня.
В глазах Макарены Куарт прочел подтверждение. Да, в общем-то, ему и не нужны были подтверждения: в достоверности всего услышанного он не сомневался. Он посмотрел на экран дисплея.
— А чем вы занимаетесь сейчас?
— Вы имеете в виду это?.. — Крус Брунер проследила за направлением его взгляда. — Это можно назвать последним сведением счетов… Вы не тревожьтесь. На сей раз это не имеет никакого отношения к Риму. Это нечто более близкое. Более личное.
Куарт присмотрелся.
Конфиденциально.
Резюме внутреннего расследования Б. К. по делу П. Т. и др.
В тексте фигурировали названия банка «Картухано» и имя Пенчо Гавиры:
…Среди способов, используемых для упомянутого сокрытия, можно указать следующие: лихорадочные поиски новых и высокоэффективных средств с нарушением банковских норм, а также использование крайне рискованных мер, таких, как операция по продаже общества «Пуэрто Тарга» группе «Сан Кафер Элли» (объявленная стоимость — 180 млн долларов). Если продажа так и не состоится, это может иметь серьезнейшие последствия для банка «Картухано», не говоря уж о публичном скандале, способном подорвать престиж банка в глазах его акционеров — консервативно настроенных мелких держателей акций.
Что же касается нарушений, в которых самым непосредственным образом повинен нынешний вице-президент, расследованием установлено…
Он взглянул на Макарену, потом на герцогиню. Это был пушечный выстрел по бывшему мужу Макарены — выстрел ниже ватерлинии. На мгновение он вспомнил, как сутки назад, на пристани, они вместе шли вызволять отца Ферро: тогда между священником и финансистом проскочила искра симпатии.
— Что вы собираетесь делать с этим?
Выражение лица Макарены говорило: это не мое дело. Мои счеты более личного характера. Ответила ему Крус Брунер:
— Я собираюсь немного уравновесить ситуацию. Все очень много сделали для этой церкви. Включая и вас: своей вчерашней мессой вы обеспечили нам еще неделю… — Она посмотрела на священника, потом на дочь. — Думаю, поэтому она сочла, что вы заслуживаете, чтобы вас привели сюда.
— Он ничего не скажет, — проговорила Макарена, очень серьезно, пристально глядя в глаза Куарту.
— Не скажет?.. Я очень рада. — Некоторое время она внимательно, сдвинув брови, смотрела на дочь, затем снова перевела взгляд на Куарта. — Хотя, знаете, мне приходит в голову то же самое, что и отцу Ферро. В моем возрасте многие вещи перестают иметь значение, так что можно рисковать, не испытывая страха перед последствиями. — Она рассеянно погладила пальцами клавиатуру. — Вот сейчас, например, я намереваюсь совершить акт правосудия. Знаю, что это продиктовано не слишком-то христианскими чувствами, отец Куарт. — В ее голосе появилась жесткость, решительность, которая вдруг показалась ему опасной. — Думаю, потом мне придется исповедаться. Я вот-вот совершу грех немилосердия.
— Мама.
— Оставь меня в покое, мамочка, пожалуйста. — Она повернулась к Куарту, как бы ожидая от него большего понимания, чем от Макарены, и указала на текст на экране. — Это отчет о внутреннем аудиторском расследовании в банке «Картухано», проливающий свет на проблемы Пенчо и на всю его игру вокруг церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Обнародование его немного повредит банку и очень сильно — моему зятю. Очень сильно. — Она усмехнулась уголком рта. — Не знаю, простит ли мне это когда-нибудь Октавио Мачука.
— Ты собираешься рассказать ему?
— Естественно. Ты думаешь, я брошу камень, а потом спрячу руку за спину? Но он живет на свете достаточно долго, чтобы понять… Кроме того, ему наплевать на банк. С возрастом он стал совершенно безответственным.
— Откуда вы взяли этот доклад?
— Из компьютера моего зятя. Он не слишком-то надежно защищен. — Она покачала головой, и в том, как она это сделала, Куарту почудилась печаль — искренняя печаль. — Мне правда жаль, потому что я всегда симпатизировала Пенчо. Но тут вопрос стоит так: либо церковь, либо он. Каждый должен держать свою свечу сам.
На модеме замигала лампочка. Крус Брунер мельком взглянула на нее, затем повернулась к священнику. Ее глазами смотрели на него все поколения герцогов дель Нуэво Экстремо, чья кровь текла в ее жилах.
— Это факс, — сказала она, и ее пергаментные губы изогнулись в усмешке, которой Куарт никогда не видел у нее: презрительной и жестокой. — Я передаю доклад во все газеты Севильи.
Стоявшая рядом с ней Макарена отступила на шаг, в тень, и застыла так, глядя в пространство. Медленные удары английских часов зазвучали внизу, среди покрытых темным лаком картин, несших свою многовековую вахту в полумраке «Каса дель Постиго». Казалось, вся жизнь, какая только была возможна в этих стенах, нашла себе прибежище здесь, под светом галогеновой лампы, освещавшей клавиатуру компьютера и костлявые руки старухи. И Куарт испытал абсолютную уверенность в том, что в этот момент призрак Карлоты Брунер улыбается в окне башни, а вверх по реке скользят белые паруса шхуны, наполненные бризом, который каждую ночь долетает сюда с моря.
Крус Брунер, герцогиня дель Нуэво Экстремо, умерла в начале зимы, когда Лоренсо Куарт в течение уже пяти месяцев находился в Боготе в качестве третьего секретаря Апостольской нунциатуры в Колумбии. Он узнал о ее кончине из нескольких строк в международном издании «АБЦ», сопровождавшихся длинным списком титулов покойной и просьбой ее дочери Макарены Брунер, наследницы всех их, молиться за душу усопшей. Пару недель спустя он получил конверт с севильским штемпелем; внутри лежало траурное извещение в черной рамке, в общем повторявшее текст газетного сообщения. Письма не было, но зато была открытка со снимком церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной — та самая, что написала Карлота Брунер капитану Ксалоку, — которую Куарт когда-то нашел в своем гостиничном номере.
Со временем до него дошли и еще кое-какие подробности, касающиеся заключительных событий этой истории. Письмо отца Оскара Лобато, добравшееся до него сложным маршрутом — из маленькой альмерийской деревушки в Рим, а оттуда в Боготу, содержавшее некоторые рассуждения общего характера, а также пару поправок к представлению, которое имел о Куарте молодой викарий, принесло известие, что церковь Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, продолжает действовать и сохранила свой приход. Что касается Пенчо Гавиры, то однажды на страницах, посвященных экономике, американского издания «Эль Паис» Куарт прочел короткую заметку, в которой сообщалось о выходе на пенсию дона Октавио Мачуки, долгие годы возглавлявшего севильский банк «Картухано», и назначении на пост президента административного совета другого человека, имя которого ему ничего не говорило. А еще сообщалось об отставке дона Фульхенсио Гавиры и о сложении им с себя всех полномочий вице-президента и генерального директора банка.
Что же до отца Ферро, Куарт время от времени получал известия о том, что до определенного момента он находился в тюремной больнице, что суд признал его виновным в непредумышленном убийстве и что он был помещен в один из охраняемых приютов Севильской епархии, предназначенный для содержания престарелых священнослужителей. Там он и находился еще в конце той зимы, когда умерла «Вечерня»; состояние его здоровья вызывало сильные опасения, и, когда Куарт написал в этот приют, его директор ответил коротким учтивым письмом, из которого следовало, что отец Ферро вряд ли доживет до весны. Что он проводит все время в своей комнате, не общаясь ни с кем, а ночами, если погода хорошая, в сопровождении надзирателя выходит в сад и, сев на скамейку, молча смотрит на звезды.
Об остальных людях, жизни которых пересеклись с его жизнью за две недели, проведенные в Севилье, он больше никогда ничего не узнал. Постепенно они погрузились в глубины его памяти, присоединившись к призракам Карлоты Брунер и капитана Ксалока, так часто сопровождавшим его в его долгих вечерних прогулках по старинному колониальному кварталу Боготы. Они все исчезли, за исключением одного лица, да и то Куарт никогда не был полностью уверен, что видел именно его. Это случилось гораздо позже, когда Куарт, недавно переведенный в еще более глухую епархию — Картахену-де-Инлиас, листал какую-то местную газету с сообщением о крестьянском восстании в мексиканском штате Чиапас. Сопровождавшие материал фотографии показывали жизнь в некой деревушке, названия которой не приводилось, расположенной в зоне, находящейся под контролем партизан. На одном из снимков была группа ребят, сфотографированная в местной школе вместе со своей учительницей. Снимок был нечетким, так что даже при помощи лупы Куарту удалось рассмотреть не слишком много. Он заметил лишь сходство: женщина была в джинсах, с короткой седой косичкой и, положив руки на плечи учеников, смотрела в объектив камеры светлыми, холодными, дерзкими глазами. Такими же, какие в последний раз увидел Онорато Бонафе, прежде чем упал, пораженный гневом Божьим.
Ла Навата,
ноябрь 1995 года
notes