Постскриптум

Это латинское слово явно покрасивее, чем «послесловие». Кроме того, в нём скрыто обещание, что текст последует краткий. Так оно и будет.

В рейсе «Иркутск – Москва» выпивка не полагалась, и поэтому у многих было с собой. А в их числе был, разумеется, и я. Глотнув немного, принялся я медленно и благодушно думать, что теперь имею право и на долгое безделье, и на лёгкое застольное бахвальство. Закончилась ещё одна гастроль, и я остался жив, объехав пятнадцать городов. Дня через три снова буду в Иерусалиме. Друзья усядутся за стол, мы чокнемся по первой и немедля по второй, и на меня все вопросительно уставятся: ну, где ты был, гулящий фраер? Я небрежно им отвечу, что не стоит все пятнадцать городов перечислять, я лучше просто назову те реки, на которых покурил, бездумно глядя на воду. Начну с Невы (Москва-река не в счёт), а дальше – Дон, Кубань, Волга, Обь, Енисей, Иртыш и Ангара. Все покачают головами и нальют по третьей, ожидая связного рассказа. Но его у меня нет. Ведь это всё за месяц увязалось. Я приезжал в очередной город, по нему меня чуть-чуть возили (Томск с Иркутском – чудо деревянной архитектуры), после спал перед концертом, а после него – глухая пьянка, и наутро – поезд, самолёт или машина. Досконально убедился я в великой правоте художника Ярошенко: всюду жизнь. Конечно, ещё что-то позже в памяти всплывёт, а что-то обнаружится в блокноте, и проявится картина моих странствий и несчётных разговоров с очень разными людьми. Тогда я это всё и опишу. Как дивно выразилась одна стихотворица – «у поэта на такое завсегда перо встаёт».

Записки в этот раз я отобрал (из множества привычных и обычных) довольно странные. Меня спрашивали, наладились ли мои отношения с Богом (я и не знал, что они есть и что портились), сколько у меня детей, известных мне, и «в чём заключается (мы на концерте первый раз) ваша деятельность на сцене?». Благодарил («ничуть не жалею») какой-то бедолага, по ошибке приблудившийся на выступление: ему сказали, что я известный саксофонист.

Зато отдельно от других лежала у меня записка, которая оправдывала полностью и всю эту поездку месячной длины, и самое моё существование отчасти:

«Игорь Миронович, мне предстояла тяжёлая операция, и я взяла с собой в больницу книгу Ваших стихов. После операции я попала в палату, где нас было шестеро, все такие же, как я. Всем было больно, и у всех отвратное настроение. Я стала им читать Ваши стихи. К вечеру у троих разошлись швы. Лечащий врач отобрал у меня Вашу книжку. Спасибо Вам! Живите долго!»

Тут моё приятное мышление прервалось по естественной причине, и я побрёл в туалет. А возвращаясь, вспомнил, как один приятель мой спросил у пожилого профессора-патологоанатома, возможно ли по трупу голого мужчины опознать, что покойник был интеллигентом. Спросил он в шутку, но профессор без улыбки утвердительно кивнул. И объяснил: интеллигент не в силах писать где угодно, как только приспичит, терпеливо ищет туалет, и потому у него весьма заметно расширен мочевой пузырь.

Усаживаясь в кресло, я ещё смеялся, мой сосед недоумённо и приветливо мне тоже улыбнулся, и я плеснул ему виски в стаканчик из-под воды. Историй в этот раз прислали мне в записках мало, но одну я непременно собирался вставить в книгу (жалко, город я не записал). На каком-то крупном машиностроительном заводе много лет висел огромный плакат: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» А снизу подпись: «В. И. Ленин». Я налил ещё по чуть-чуть себе и соседу и снова ощутил острую радость, что возвращаюсь.