1
Через пару дней позвонил Пинчот и сказал, что ему нужен сценарий. Не заедем ли мы повидаться?
Он объяснил, как его найти — жил он в незнакомом месте на какой-то Марина дель Рей, — и мы сели в наш «фолькс».
Спустившись к гавани, мы поехали вдоль дебаркадера. По палубам шныряли рыбаки, которых можно было узнать по их робам. Впрочем, большинство из них не обременяли себя трудами ради хлеба насущного. Ибо таковы они были — избранники божьи на земле вольных людей. А на мой взгляд — дурачье порядочное. Но им на мое мнение, конечно, наплевать.
Мы свернули направо, миновали док и поехали по улицам, обозначенным фантастическими названиями в алфавитном порядке. Нашли нужную нам, свернули налево и въехали во двор, расположившийся прямо на берегу. Отсюда открывался вид на океан, которым можно было любоваться в уверенности, что тебя не накроет волна. Прибрежный песок казался тут невиданно чистым, вода — голубей голубого, а бриз — ласкающим.
— А знаешь, — сказал я Саре, — ведь мы с тобой угодили прямо в рай. Но что-то меня с души воротит.
— Поменьше обращай внимания на свою душу.
Наш «фолъкс» не нуждается в том, чтобы его запирали. Никто в мире, кроме меня, не способен его завести.
Я постучал в дверь.
Дверь отворили изящным жестом, и в нос сразу шибануло артистизмом, пропитавшим каждую черточку человека, который стоял на пороге. Сразу было видно, что этот парень рожден, чтобы Творить (с большой буквы), Творить великое, и в его мире нет места мелочам жизни вроде зубной боли, неуверенности в себе и какой-нибудь вшивой удачи. Словом, он выглядел как самый настоящий гений. А я похож на подавальщика из занюханной пивнушки, и потому от таких типов всегда завожусь.
— Мы из прачечной, за грязным бельем, — сказал я.
— Не обращайте на него внимания, — вмешалась Сара. — Нас пригласил Пинчот.
— А-а, — протянул хозяин. — Прошу.
Мы было последовали за ним, но он вдруг остановился, обернувшись к нам, демонстрируя свой лучший ракурс, и гаркнул так, словно его должен был услышать весь свет:
— Мне пора выпить ВОДКИ! И шмыгнул в кухню.
— Джон вчера о нем говорил, — сказала Сара. — Его зовут Поль Ренуар. Он пишет оперы и музыку к фильмам-операм. Ужасно авангардистскую.
— Мне не легче, если моя барабанная перепонка пострадает от глотки гения.
— Какие нежности при нашей бедности! Не все такие деликатные, как ты.
— Вот именно. Но это их проблемы.
— Ты боишься жизни — у тебя это на лбу написано.
— Жаль, я сам до этого не допер.
Появился Поль с выпивкой. Выглядело это шикарно: в стакане светился ломтик лайма, и Поль теребил его стеклянной палочкой для коктейлей. Классно.
— Поль, — поинтересовался я, — а нет ли в доме еще чего-нибудь выпить?
— А, извините, — сказал он. — Угощайтесь, пожалуйста. Сара сориентировалась первой. Я вошел в кухню следом за ней. Кухня была сплошь заставлена бутылками. Пока Сара присматривалась, я открыл банку пива.
— Начать лучше с чего-нибудь полегче, — предложила моя добрая женушка. — Знаешь ведь, как бывает, когда ты чересчур наберешься.
— Умница. Давай дернем винца.
Я нашел штопор и выбрал бутылку красного.
Мы прилично угостились, потом снова налили по стаканчику и вышли к хозяину. У нас была семейная шутка: мы с Сарой разыгрывали из себя Зельду и Скотта1, но потом бросили, потому что Саре не нравилось, как Зельда кончила, а мне — как Скотт писал. В общем, этот юмор не пошел.
Поль Ренуар стоял у зеркального окна и высматривал что-то в Тихом океане.
— Джон задерживается, — объявил он, обращаясь к оконному стеклу и океанской волне, — но он велел передать, что непременно будет и чтобы вы его дождались.
— Отлично, крошка.
Мы с Сарой сели, держа в руках стаканы. Смотрели на его кроличьи щеки. Он смотрел на океан. И кажется, что-то мурлыкал.
— Чинаски, — начал он. — Я прочел многое из того, что вы написали. Все это дерьмо собачье. Вам хорошо удается…
— Благодарю. Мы-то знаем, кто хорош без всяких оговорок. Это вы.
— А-а, — протянул он, не отрывая глаз от океана, — очень мило с вашей стороны отдать должное…
Дверь без стука распахнулась, вошла молодая девушка с длинными черными волосами и тут же как кошка растянулась на тахте.
— Меня зовут Поппппи, — сказала она. — Через четыре «п».
— А мы Скотт и Зельда.
Меня шарахнуло в ностальгию.
— Заткнись, — буркнула Сара.
Я назвал наши настоящие имена. Поль оторвал взор от океана.
— Поппппи — одна из тех, кто раскручивает ваш сценарий.
— Я еще ни слова не написал, — сказал я.
— Так напишите.
— Вы хотите сказать: «не напишете ли?!»
Я взглянул на Сару и поиграл своим пустым стаканом.
Сара, умница, взяла его и удалилась на кухню. Она понимала, что если бы пустила туда меня, я не ушел бы, не продегустировав все имеющиеся там напитки, и тогда уж точно пошел бы вразнос.
Вскоре выяснилось, что Поппппи именовалась еще «принцессой из Бразилии». Как новичку, она отстегивала мне десять тысяч. Негусто. Но эти деньги покрыли бы часть арендной платы за дом и еще кое-что осталось бы на выпивку. Принцесса, по-кошачьи изогнувшись на тахте, послала мне взгляд.
— Я вас читала. Вы забавный.
— Спасибо.
Я посмотрел на Поля.
— Слышь, сынок, я забавный!
— Вы достигли определенного уровня… — ответил он и шмыгнул на кухню, откуда как раз вышла Сара с нашими стаканами. Она села рядом со мной и ткнула меня в бок.
И тут меня осенило: можно сделать вид, будто я засел за сценарий, и наведываться на Марина дель Рей посасывать халявное виски. Но не успел я как следует отвязаться от этой сладостной грезы, как снова распахнулась дверь и на этот раз вошел Джон Пинчот.
— А, вы тут!
— Ага, — сказал я.
— Ну, вроде все на мази. Тебе остается только написать сценарий.
— Но на это уйдут месяцы.
— Это конечно.
Тут вернулся из кухни Поль с какой-то подозрительной смесью для принцессы, Пинчот пошел за своей порцией.
Так началась первая из наших многочисленных встреч, которая, как и последующие, вылилась в пьянку по-черному. Мне это было необходимо, чтобы поверить в свои силы, потому что вообще-то я пишу стихи да рассказы. Писать сценарии всегда казалось мне дурацким занятием. Но в эту идиотскую ловушку попадались люди и поумней меня.
Джон Пинчот со стаканчиком в руке подсел ко мне.
Это был бесконечный вечер. Все говорили и говорили, не знаю даже, о чем. Мы с Сарой так набрались, что ни один из нас не мог сесть за руль. Нам любезно предложили остаться на ночь.
В спальне, не зажигая света, Сара разлила по стаканам остатки красненького и спросила:
— Ты в самом деле собираешься писать сценарий?
— Черта с два, — ответил я.
Дня через три-четыре Джон Пинчот позвонил снова. Он был знаком с Дэнни Сервером, молодым режиссером и продюсером, у которого имелась своя студия в Венисе. Дэнни разрешил нам посмотреть у себя в проекционной документашку Пинчота «Зверь смеющийся» — об одном черном диктаторе, который залил свою страну кровью. Мы договорились, что встретимся у Пинчота, выпьем для разгону и отправимся на студию.
Джон открыл дверь, мы с Сарой вошли. Джон был не один. В комнате оказался какой-то парень. У него были необычные волосы — белокурые с сединой. А лицо розовое, даже красноватое. Глаза круглые и голубые, совсем круглые и очень голубые. У него был вид школьника, который собирается отколоть какой-то дьявольский номер. Как потом я убедился, у него всегда был такой вид. Чистый джокер.
— Франсуа Расин, — представил его Джон. — Он снимался у меня и у других режиссеров.
— Причем другие мне платили, — с поклоном отозвался Франсуа. Джон пошел за выпивкой.
— Извините, — сказал Франсуа, — я сейчас освобожусь.
На столе рядом с ним красовалась электрическая рулетка, колесо которой приводилось в движение нажатием кнопки. Рядом лежали стопки фишек и длинный лист бумаги, заполненный цифрами. Еще была доска для записи ставок. Франсуа сделал ставку, нажал кнопку и сказал: «Вот моя леди Вертушка, в которую я влюблен».
Вошел Джон с выпивкой.
— Если Франсуа не играет, он либо тренируется, либо думает об игре. Колесо остановилось, Франсуа сгреб выигрыш.
— Я изучил закономерности вращения колеса, — сказал он, — и куда бы ни упал выигрыш, я всегда угадываю.
— Система замечательная, — вставил Джон. — Жаль, что она не срабатывает в казино.
— Меня переигрывает Смертельное Желание, — объяснил Франсуа.
— Хэнк играет на тотализаторе, — сказала Сара. — Ставит на лошадей. Приезжает на все скачки. Франсуа взглянул на меня с интересом.
— На лошадей, значит! И выигрываете?
— Хочется думать…
— Надо как-нибудь и нам попробовать.
— Обязательно.
Франсуа опять занялся рулеткой, а мы сели рядышком со стаканами в руках.
— Он выигрывает и просаживает сотни тысяч, — сказал Джон. — И вспоминает о том, что он актер, только когда проигрывается в пух.
— Резонно, — заметил я.
— Кстати, — продолжил Джон, — я разговаривал с продюсером Гарольдом Фезантом, и он очень заинтересовался твоим сценарием. Готов войти в дело.
— Гарольд Фезант! — воскликнула Сара. — Я о нем слышала. Он ведь один из тузов в этом бизнесе.
— Правильно, — подтвердил Джон.
— Но ведь никакого сценария еще нет, — напомнил я.
— Чепуха. Он тебя знает. И готов с нами работать.
— Что-то не верится.
— У него нюх, он зря денежки не вложит. Джон опять отправился за новой бутылкой.
— Может, тебе все-таки написать этот сценарий? — шепнула Сара.
— Ты что, забыла, до чего это довело Скотта Фицджеральда?
— Ты же не Фицджеральд.
— Слава Богу, нет. Но тебе известно, что он из-за этих сценариев бросил пить? И это его доконало.
Франсуа по-прежнему торчал у рулетки. Вошел Джон с очередной бутылкой.
— Разопьем еще одну и вперед.
— Лады, — сказал я.
— Эй, Франсуа, ты с нами? — спросил Джон.
— Ах, нет, простите Бога ради, мне тут кое в чем надо разобраться…
Проекционная была очень славненькая. Перед входом разместился бар с длинной стойкой, за которой стоял бармен. Механик уже сидел в будке. Дэнни Сервер отсутствовал.
К стойке приклеились человек семь-восемь. Черт знает кто такие. Я взял водки, а Сара пила что-то то ли малиновое, то ли серое, то ли серо-буро-малиновое. Джон помогал механику заправить фильм. Я заметил, что один парень на табурете с краю нахально на меня пялится. Причем упорно.
— А вы кто такой? — спросил я.
Он помолчал, отхлебнул своего пойла и ответил:
— Я прямо сгораю со стыда, произнося это слово, но… я, видите ли, режиссер.
Так я познакомился со знаменитым немецким режиссером Веннером Зергогом. Он был слегка шизанутый, как говорится, сдвинутый по фазе, и обожал вытворять черт-те что со своей жизнью, да и с чужими тоже.
— Могли бы найти занятие получше, — сказал я. Тут появился Джон.
— Пошли, начинаем.
Мы с Сарой вошли в проекционную. Кое-кто из бара потянулся за нами, в том числе Веннер и его подружка. Мы уселись, и Джон сказал:
— Там в баре сидел Веннер Зергог. На прошлой неделе они с женой устроили перестрелку, целили друг в друга, пока пушки не разрядили, но не попали.
— Надеюсь, в кино он удачливее.
— О да.
Свет погас, и экран заполнил «Зверь смеющийся».
Лидо Мамин был масштабным человеком и в физическом плане, и в плане амбиций, а его страна — маленькой и бедной. Зато с большими странами он играл на обе руки, продавая и перепродавая любой товар — от валюты до оружия. В глубине души ему хотелось ни много ни мало, как править миром. Этот чертов ублюдок обладал потрясающим чувством юмора. Он допер до того, что жизнь гроша ломаного не стоит — если, конечно, речь идет не о его собственной. В его владениях всякого, кому случалось вызвать хоть малейшее подозрение в нелояльности, тут же топили в речке. И в ней плавало столько трупов, что крокодилы обожрались и глядеть в их сторону не хотели.
Лидо Мамин обожал сниматься. Пинчот заснял на пленку, как Мамин перед камерой инструктирует своих людей. Его прихвостни сидели и дрожали, а он задавал вопросы и скалился, обнажая желтые зубы. В редкие минуты, когда Мамин никого не убивал или не приказывал убрать, он трахался. У него было больше дюжины жен, а всех детей он и запомнить не мог.
Пока шел инструктаж, улыбка время от времени слетала с его губ и лицо превращалось в маску бога, который мог все. Он чувствовал страх своих центурионов, наслаждался этим страхом и пользовался им.
На этот раз инструктаж обошелся без смертельных исходов.
Потом он созвал со всей страны врачей. Он собрал их в центральной больнице, в просторной операционной. Они расселись вокруг него, и он начал речь. «Хоть вы и доктора, — вещал он, — но без меня вы дерьмо. Вы думаете, будто чего-то знаете, но это пшик. Натаскали вас кое в чем, вот и все. Так направьте ваши ничтожные знания на благо нашей страны, а не на пользу самим себе. Мы живем в мире, где прав тот, кто выжил. Я научу вас, как пользоваться хирургическим инструментом и как распорядиться жизнью. Будьте благоразумны и не перечьте моей воле. Я не желаю, чтобы ваше образование и навыки пошли прахом. Вы знаете только то, чему вас обучали. А я знаю больше того, чему меня учили. Поэтому вы будете делать то, что я прикажу. Надеюсь, вы хорошо уяснили мои слова. Не так ли?»
Повисло молчание.
— Может быть, — продолжил Мамин, — кто-нибудь желает мне возразить?
Опять молчание.
Мамин был марионеткой, марионеткой-чудовищем, в своем роде даже замечательной, если забыть о том, что его дерганье приводило в действие адскую машину пыток и убийств.
Однажды Лидо Мамин решил продемонстрировать перед камерой свои военно-воздушные силы. Вообще-то никаких военно-воздушных сил в его распоряжении нет. Пока нет. Но летчиками и обмундированием он уже обзавелся.
— Вот, — провозгласил Лидо Мамин, — наш воздушный флот.
Первый авиатор ринулся бегом по длинной дорожке, составленной из деревянных досок. Скорость у него была очень приличная. Добежав до конца дорожки, он распростер руки и прыгнул. Приземлился.
За ним побежал второй авиатор.
Третий.
Четвертый.
И так их летало четырнадцать или пятнадцать. Взмывая в воздух, каждый из них издавал крик энтузиазма и радостно улыбался. Это создавало странное впечатление — казалось, что участники этого дурацкого действа смеялись над самими собой, но в то же время верили в его грандиозность.
После того как взлетел и приземлился последний авиатор, в кадре появился Мамин.
— Может быть, это выглядит глупо, но для нас это очень важно. Мы еще не имеем соответствующей материальной базы, но наш разум дозрел до того, чтобы у нас была своя авиация. И она у нас будет. А пока мы не желаем тонуть в болоте безверия. Благодарю за внимание.
Потом показали камеры пыток. Пустые. Но пол был выпачкан калом и на нем валялись цепи. А на стенах кровь.
— Здесь, — прокомментировал Лидо Мамин, — предатели и обманщики выкладывают всю подноготную.
В последнем эпизоде Мамин красовался в огромном саду в окружении телохранителей, жен и детей. Дети не смеялись и не резвились. Они, как и охранники, молча смотрели в объектив кинокамеры. Жены, наоборот, улыбались, некоторые держали на руках малышей. Лидо Мамин скалил свои крупные желтые зубы. Он казался довольно симпатичным, в него можно было даже влюбиться.
Финальный кадр г— река, кишащая откормленными крокодилами. Они покоились на воде с раздутыми брюхами и ворочали выпуклыми глазами, провожая трупы, которые проплывали мимо. Конец фильма.
Это было захватывающее зрелище, и я от всей души поздравил Пинчота с удачей.
— Да, — отозвался он, — меня притягивают неординарные личности. Поэтому я набрел на вас.
— Весьма польщен, — ответил я, — оказаться в компании Лидо Мамина.
— Вот и хорошо, — заключил он, и мы отправились к нему домой.
Франсуа Расин по-прежнему суетился у своей рулетки. Он уже порядочно нагрузился. Лицо его горело. Перед ним громоздилась целая гора фишек. Длинный столбик пепла на его сигаре держался чудом. Потом упал прямо на стол.
— Я выиграл один миллион четыреста пятьдесят тысяч долларов.
Шарик остановился на каком-то номере. Франсуа сгреб очередную порцию фишек.
— Хватит. Нельзя жадничать.
Мы прошли в переднюю, сели. Джон пошел за бутылкой и посудой.
— А что вы собираетесь делать с выигрышем? — спросила Сара.
— Раздам. Суета это все. Жизнь — штука никчемная. Деньги тоже.
— Деньги — как секс, — констатировал я. — Они кажутся необходимыми, когда их нет.
— Литературщина, — сказал Франсуа.
Явился Джон. Открыл первую бутылку и разлил вино по стаканам.
— Вам надо ехать в Париж, — сказал он мне. — Там вас очень высоко ценят. А здесь вы чужой.
— А бега там есть?
— Еще бы! — сказал Франсуа.
— Он терпеть не может разъездов, — вставила Сара. — А бега и здесь есть.
— Не такие, как в Париже, — парировал Франсуа. — Поезжайте в Париж. Вместе пойдем на ипподром.
— Но мне же нужно писать этот чертов сценарий.
— Поиграем на лошадках, потом попишем сценарий.
— Надо подумать.
Джон зажег сигару. Закурил и Франсуа. Сигары были длинные, круглые и, когда их поджигали, издавали шипение.
— Помоги мне Бог, — сказала Сара.
— А мы с Франсуа вчера были в Лас-Вегасе.
— Ну и как? — поинтересовалась Сара.
Франсуа сделал большой глоток из стакана, затянулся, выпустил огромное кудрявое облако дыма.
— Слушайте. Слушайте внимательно. Мне поперла удача. Выигрываю пять штук, весь мир у меня в кармане, поймал Бога за бороду. Я все превзошел. Я есмь все. Мне нет преград. Материки трепещут. И тут Джон хлопает меня по плечу и говорит: «Пошли глянем на Тэба Джонса». — «Кто такой Тэб Джонс?» — спрашиваю. — «Да какая тебе разница, — отвечает, — пошли, да и все».
Франсуа осушил стакан. Джон подлил ему еще.
— Ну вот, идем куда-то там. Тэб Джонс. Поет. Рубаха на груди расстегнута до пупа. Грудь волосатая. Лоснится от пота. На голом теле болтается огромный серебряный крест. Рот разевает. Штаны в обтяжку. Поглаживает яйца и поет о том, как нужно ублажать женщину. Поет отвратительно и сам мерзкий до жути. Поет про женщин, но это все липа, по нему сразу видать, что ему-то мужик нужен. Меня прямо затошнило от него. И мы еще за это бабки платили. Ну, поделом нам, дуракам. Кто такой этот Тэб Джонс? Ему платят большие тыщи за то, что он чешет яйца и на груди у него блестит крест. Люди добрые голодают, а этот идиот — кумир публики! Бабы визжат! Они думают, что он настоящий! Этот-то картонный шут, который во сне мочит постель… Я говорю:
«Джон, Бога ради, давай слиняем, у меня крыша поехала и вообще я сейчас концы отдам!» — «Погоди, — отвечает, — может, дальше будет лучше». Но получается не лучше, а хуже, этот парень орет все громче, еще больше вылезает из рубашки, пупком сверкает. Смотрю, женщина, которая рядом со мной, лезет себе в трусы. «Мадам, — спрашиваю, — вы что-нибудь потеряли?» Пупок у него похож на закрытый глаз, и грязный. На него даже птичка побрезговала бы капнуть. И тут этот Тэб Джонс поворачивается и высовывает из штанов свой зад. А мы за свои бабки должны любоваться этой жирной, дряблой, отвратительной задницей! Я немало перевидал за свою жизнь. Однажды, например, меня ни за что ни про что поколотил один фараон. Ну, почти ни за что. Но глядя на эти мерзкие ягодицы, я чувствовал себя пакостней, чем когда меня отделывал тот парень с дубинкой. «Джон, — взмолился я, — смываемся, или мне крышка!»
Джон улыбнулся:
— И мы ушли. И мне, правда, хотелось поглядеть на Тэба Джонса. Франсуа дошел до белого каления. На губах у него выступила пена. Он брызгал слюной, кончик сигары намок и потемнел.
— Тэб Джонс! Кто такой этот Тэб Джонс? На кой черт он мне сдался? Тэб Джонс — дурак! Мне светило пять тыщ, и что мы делаем — идем смотреть Тэба Джонса! Что он мне, брат или сват? Дурак!
— Итак, — прервал его Джон, — мы вернулись к рулетке.
— Да, — согласился Франсуа. — Вместо того чтобы загрести пять штук, мне пошли глазеть на этого мудака. Сбил мне всю игру. Что за Тэб Джонс такой? Что я, попсы не видал? Где я? Рулетка крутится, а я стою вышибленный из игры. Какие ставки? Какие цвета? Мне уже ничего не светит. Я потерял ориентировку. Голова идет крутом. Концентрация нарушена, я проигрываю, и этого не поправишь. Поняв, что шансов у меня нет, я с отчаяния поставил на кон все, что у меня было. Я разом совершил все ошибки, какие только можно было сделать. Как будто мной овладела какая-то вражья сила. Я был раздавлен. И все почему? Потому что пошел смотреть Тэба Джонса. Кто же такой этот долбаный Тэб Джонс, я вас спрашиваю?
Франсуа изошел яростью и сник. Сигара вывалилась у него изо рта. Сара подняла ее и положила в пепельницу. Франсуа тут же достал из кармана новую, обрезал, размял в пальцах, сунул в рот и, в секунду собравшись, ловко зажег. Потом протянул руку за бутылкой, разлил по стаканам и улыбнулся:
— Черт, я бы, наверное, все равно проигрался. Но игрок, который не может найти извинительного предлога для своего проигрыша, — человек конченый.
— Литературщина, — сказал я.
— Жаль, я не умею писать, а то накорябал бы сценарий вместо тебя.
— Благодарю.
— Сколько он вам платит?
Я сделал неопределенный жест рукой.
— Я напишу сценарий, а гонорар разделим пополам, идет?
— Идет.
— Нет, — вмешался Джон, — вы что, за дурака меня держите? Я уж как-нибудь сумею узнать руку автора.
— Черт с тобой, — сказал Франсуа. — Пускай тебе пишет Тэб Джонс своим хреном.
На том мы и сошлись, за что и подняли стаканы. Начиналась замечательная ночь.
Я сидел на табурете, привалившись к стойке в баре Муссо. Сара пошла в туалет. Здесь у стойки было хорошо, стойка как стойка, а зал мне не нравился. Он назывался «новый зал». «Старый зал» был с другой стороны, я ходил туда поесть. Там было сумрачно и тихо. В былое времечко я брал меню, пробегал его глазами, бросал официанту «ну ладно, это потом» и заказывал выпивку. Иногда я приводил с собой дам не слишком безупречной репутации, мы понемножку набирались, начиналась перебранка, их голоса звучали все громче, содержимое стаканов лилось мимо глоток, и они требовали еще и еще выпивки. Тут я выдавал дамам деньги на такси, просил удалиться и дальше напивался уже один. Вряд ли эти денежки шли по назначению. Когда бы я ни закатился в бар Муссо, погуляв на стороне, меня неизменно встречали ласковыми улыбками. Как ни странно.
И вот я сидел, привалившись к стойке, в новом зале яблоку негде было упасть, набились по большей части туристы, они галдели и выворачивали шеи от любопытства, а глаза их горели адским огнем. Я попросил бармена налить мне еще, и тут кто-то хлопнул меня по плечу.
— Как дела, Чинаски?
Я обернулся. У меня никуда не годная зрительная память. Я могу проболтать с вами целый вечер, а наутро не вспомню, кто вы такой. Если бы мою мамашу выкопали из могилы, я бы и ее не признал.
— В порядке. Взять вам что-нибудь выпить?
— Нет, спасибо. Мы не знакомы. Я Гарольд Фезант.
— А, да. Джон говорил, вы собираетесь…
— Вот именно. Хочу финансировать постановку вашего сценария. Я читал ваши книги. У вас отличное чувство диалога. Читал, читал. Это очень кинематографично.
— Вы вправду не желаете выпить?
— Нет. У меня дела в конторе.
— Ну, как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант?
— Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака.
— Неужто? И как называется?
— «Сердечная песня».
Я сделал большой глоток из стакана.
— Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»?
— Да, он будет называться именно так. Он осклабился.
— Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак — и «Сердечная песня»! С ума сойти!
— Нет, — сказал он, — я не шучу.
Он повернулся и ушел.
Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением.
— Чего это ты дыбишься?
— Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.
— Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале? — сказала Сара.
— Кого же?
— Джонатана Уинтерса.
— А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.
— Да с какой-нибудь старой шлюшкой.
— Нет. Хуже.
— Хуже не бывает.
— Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.
— Продюсером?
— Да. Вон он сидит за столиком в углу.
— Ой, правда!
— Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.
— Да в чем дело-то?
— Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.
— Знаю.
— И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться.
— Повторяешься.
— Пить отказался.
— Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко.
— Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили.
— И ты что же, его засрал?
— Он сам засрал.
— Ну конечно. В чем все-таки дело?
Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию.
— Допивай, — сказал я Саре. Она послушалась.
— Так в чем дело?
— Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело…
— Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво. Я махнул бармену, заказал еще выпить.
— Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что вид у него был как у чемпиона родео.
— Это про кого же?
— Про Мака Деруака.
— И это тебя огорчило?
— Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется.
— И как же?
— Ради Бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная.
— Скажи.
— Ну ладно…
Чертово зеркало маячило прямо перед глазами.
— Скажи, скажи, скажи!
— Ладно. «Обломки разбитого вдребезги».
— Мне нравится.
— А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора.
— Надо подойти и извиниться.
— Никак невозможно. После такого названия.
— Ты небось хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе.
— Идея! Я напишу сценарий о самом себе!
— Название уже готово?
— А как же! «Разбитая жизнь».
— Давай мотать отсюда. С тем мы и ушли.
Мы назначили встречу с Джоном Пинчотом в вестибюле гостиницы «Беверли Хиллз» на два часа. Приходилось терять целый день, но Джон настаивал именно на этом часе. Он нашел парня, какого-то Жан-Поля Санраха, у которого своих деньжат не было, но он умел доставать их прямо из воздуха. Про него говорили, что тряхни он садовую статую, из нее посыплются монеты. Он ждал нас в номере 530.
Где-то там обретался и Джон-Люк Модар, французский режиссер. Пинчот уверял, что он тащится от моих книжек. Гениально.
Дражайшая Сара сопровождала меня на случай, если мне понадобится посторонняя помощь, чтобы добраться домой. К тому же ей надо было убедиться, что в 530-м не засели в осаде старлетки.
Джон сидел в вестибюле в громадном кожаном кресле и наблюдал за местной шизанутой публикой. Увидев нас, он поднялся, расправил плечи. Джон большой парень, но хочет казаться еще больше.
Мы поздоровались и пошли к лифту.
— Ну, как продвигается сценарий?
— Зреет помаленьку.
— О чем он?
— О пьяни.
Открылись двери лифта. Кабина была очень уютной. Отделанная мягким темно-зеленым материалом с набивкой из павлинов. Множества павлинов. Даже на потолке красовались павлины.
— Класс, — сказал я.
— Перебор, — фыркнула Сара.
Лифт остановился на пятом этаже, и мы вышли. Пол был застлан той же зеленой ворсовой материей с павлинами. Топча этих павлинов, мы подошли к номеру 530. Дверь в номер габаритами больше походила на ворота рыцарского замка.
Джон стукнул в дверь металлическим молоточком в виде головы Бальзака.
Ответа не последовало.
Он постучал еще раз, погромче.
Мы молча ждали.
Дверь медленно растворилась. Перед нами стоял мужчина, бледный как бумага.
— Анри-Леон! — воскликнул Джон Пинчот.
— Джон! — воскликнул Анри-Леон. И обратившись к нам, добавил: — Прошу!
Мы вошли. Номер был огромный. И все в нем было гигантское. Громадные кресла, длиннющие столы. Широкие стены. Высокие потолки. Тем не менее запах в комнате был какой-то застоявшийся, и поэтому, несмотря на масштабы помещения, создавалось ощущение могильной тесноты.
Нас представили друг другу.
Бледный мужчина был Анри-Леон Сайрах, брат Жан-Поля Санраха, доставалы. Кроме него в комнате находился Джон-Люк Модар. Он молча и неподвижно стоял посреди комнаты. Закрадывалось подозрение, что он изображает гения. Был он невысокий, смуглый и выглядел так, будто только что неудачно побрился дешевой электробритвой.
— А, — сказал, обращаясь ко мне, Анри-Леон, — вы дочку захватили! Я слыхал, вашу дочку зовут Рина?
— Нет, — ответил я, — это Сара. Моя жена.
— Там на столе выпивка. Много разных вин. И еда. Угощайтесь. А я пойду приведу Жан-Поля, — сказал Анри.
С этими словами он вышел в соседнюю комнату. А Джон-Люк Модар прошествовал в дальний угол, расположился и уставился на нас. Мы подошли к столу.
— Открой красненькое, — сказал я Пинчоту, — открой сразу побольше.
Пинчот начал действовать открывалкой. Еда была разложена на серебряных блюдах.
— Не ешь мяса, — предупредила меня Сара. — И пирожных. Слишком калорийно. Боги ниспослали мне Сару, чтобы жизнь моя продлилась лет на десять. Боги то и дело толкают меня на край пропасти, чтобы послать спасение в последнюю минуту. Чудные они, эти боги. Теперь вот заставляют меня писать сценарий. А мне не хочется. Конечно, если бы я взялся, то написал бы хорошую вещь. Не гениальную. Но хорошую. Я насчет литературных дел ушлый. Пинчот разлил вино. Мы подняли бокалы.
— Французское, — опознал Пинчот.
Сара почмокала от удовольствия.
Пристроившись у стола, мы могли видеть, что делается в соседней комнате. Анри-Леон пытался оживить огромное тело, возлежавшее на громадной кровати. Тело не поддавалось.
Я видел, как Анри-Леон, набрав полные пригоршни ледяных кубиков из вазы, принялся растирать ими щеки, лоб и грудь лежавшего.
Тело оставалось неподвижным.
Наконец оно приподнялось и застонало: «Что же ты делаешь, сукин сын? Ты же меня заморозишь!»
— Жан-Поль, Жан-Поль, к тебе посетители!
— Посетители? Какие к черту посетители! Нужны они мне, как собаке блохи! Пошел отсюда и дай им пинка под зад! На фиг их! К чертовой матери!
— Жан-Поль, Жан-Поль, им назначено… Это Джон Пинчот и сценарист.
— О черт, ну ладно… Сейчас я… Надо сначала поправиться… Подожди…
Анри-Леон вышел к нам.
— Сейчас выйдет. Ему пришлось пережить тяжелый удар. Он надеялся, что его бросает жена. А нынче утром — бац! каблограмма из Парижа: она передумала. Его чуть кондрашка не хватил. Просто в угол загнала беднягу.
Мы не знали, что и сказать.
Потом выкатился Жан-Поль. Белые брюки в широкую желтую полоску. Розовые носки. Туфель не было. Кудрявые каштановые волосы не нуждались в расческе. Он чесал грудь под рубашкой. Точнее, под футболкой, рубашка отсутствовала. В отличие от брата, он был очень крупный и весь розовый. Даже красный. Этот красный колер на его лице то линял почти до белизны, то разгорался с новой силой.
Нас представили друг другу.
— А, — повторял он при этом, — а, а.
И вдруг встрепенулся:
— Где Модар?
Оглянулся и увидел Модара, укрывшегося в уголке.
— Опять прячешься, да? Черт побери, хоть бы что-нибудь новенькое придумал.
С этими словами он опять кинулся в спальню и захлопнул за собой дверь.
Модар легонько кашлянул, а мы налили себе еще винца. Оно было отличным. Жизнь была хороша. В кругу этих людей удобно считаться писателем, художником или танцовщиком, можно позволять себе все что угодно — сидеть, стоять, дышать, пить вино и делать вид, что мир у тебя в кармане.
Опять ввалился Жан-Поль. Мне показалось, что он обо что-то ударился — остановился, потер плечо, почесался и снова двинулся вперед. Дойдя до стола, он стал размеренно ходить вокруг него, восклицая:
— Все мы тут с дыркой в жопе, правильно? Ну, у кого дырки нет, объявись!
Джон Пинчот толкнул меня локтем в бок:
— Гений, правда?
А Жан-Поль все кружил по комнате и орал:
— Все мы с дыркой в жопе, так? Вот здесь, посередке, так? Говно ведь отсюда вываливается, я правильно рассуждаю? По крайней мере, мы каждый раз ждем, что это произойдет. Что мы без говна? Нет нас! Сколько же мы за свою жизнь высираем, а? И все идет в землю! Реки и моря насыщаются нашим говном! Мы мерзкие грязные твари! Ненавижу! Каждый раз, вытирая задницу, я ненавижу человечество!
Он остановился, взгляд его упал на Пинчота.
— Тебе ведь денег надо, правильно?
Пинчот улыбнулся.
— Ладно, недоносок, найду я тебе денег, — сказал Жан-Поль.
— Спасибо. Я вот как раз сказал Чинаски, что вы гений.
— Заткнись!
Жан-Поль обратил свой взор на меня.
— Что мне у тебя нравится, так это умение взбудоражить. Тех, кто в этом нуждается. А им несть числа. Оставайся таким же святым идиотом, и в один прекрасный день услышишь звоночек из самого пекла.
— Уже слышал. И не раз.
— Ба! От кого же?
— От старых подружек.
— Ты меня разочаровал, — простонал он и опять заколесил вокруг стола, расчесывая пузо. Наконец, описав последний, самый большой круг, он вырулил в спальню, захлопнул за собой дверь и затих.
— Мой брат, — сказал Анри-Леон, — неважно себя чувствует. У него неприятности. Я наполнил стаканы.
Пинчот наклонился ко мне и прошептал: «Они живут в этом люксе уже несколько дней, едят и пьют и ничего не платят».
— В самом деле?
— Счет оплатил Фрэнсис Форд Лопалла. Он считает Жан-Поля гением.
— Любовь и Гений — самые употребляемые слова, — сказал я.
— Ну, что за хреновину ты понес, — сказала Сара, — ты брось эту хреновину вонючую. На этих словах выплыл из своего угла Джон-Люк Модар и подошел к нам.
— Налей-ка и мне этого дерьмеца, — попросил он.
Я налил ему бокал до краев. Джон-Люк выдул его одним махом. Я налил еще.
— Я читал вашу фигню, — сказал он. — Она замечательна своей простотой. У вас мозговой травмы не было?
— Может, и была. В 1957 году из меня вытекла почти вся кровь. Я двое суток провалялся в подвале больницы для бедных, пока на меня не наткнулся какой-то сумасшедший ординатор, у которого сохранились остатки совести. Я тогда понес значительные потери, и наверное, не только физические, но и умственные.
— Это одна из его любимых баек, — вмешалась Сара. — Хоть я его и обожаю, но когда столько раз выслушиваешь одно и то же…
— Я тоже обожаю тебя, Сара, но когда рассказываешь одну и ту же историю множество раз, она делается все больше похожей на правду.
— Ну ладно, пупсик, извини, — сказала Сара.
— Послушайте, — начал Джон-Люк, — напишите-ка титры к моему новому фильму. И еще мне хочется вставить в него эпизод по одному из ваших рассказов, где один парень получает временную работу в какой-то конторе, отвечает там на звонки, такая вот мура. Согласны?
— Согласен, — ответил я.
Мы уселись в кресла и начали пить как следует. А Джон-Люк начал говорить. Он говорил и говорил, глядя только на меня. Сперва я чувствовал себя польщенным, но потом мне надоело.
Джон-Люк говорил без остановки. Он изображал гения и вошел во вкус. Может, он и был гением. Мне-то что. Но я сыт гениями по горло еще со школьной скамьи. Шекспир, Толстой, Ибсен, Дж. Б. Шоу, Чехов и прочие зануды. Ну, эти еще ладно, а были и похуже: Марк Твен, Готторн, сестры Бронте, Драйзер, Синклер Льюис, прямо спасу от них не было, обложили кругом, ни охнуть, ни вздохнуть без их наставлений, они и мертвого подняли бы.
А Джон-Люк все говорил. Больше я ничего не помню. Только то, что время от времени дражайшая Сара приговаривала: «Хэнк, не пей много. Осади малость. Ты же помрешь к утру».
А Джон-Люк все крутил свою шарманку.
Я давно перестал вникать в его слова. Видел только шевелящиеся губы. Он не вызывал раздражения, он был вполне приятным человеком. Разве что неважно выбритым. Но мы пребывали в дивном отеле «Беверли Хиллз», где ходят по павлинам. В волшебном мире. Мне тут нравилось — я в жизни ничего такого не видал. Совершенно бессмысленный, совершенно безопасный мир.
Вино лилось, Джон-Люк говорил.
Я потихоньку отключился. Когда я общаюсь с людьми, хорошими или дурными, чувства мои притомляются, я перестаю воспринимать слова и сдаюсь на милость собеседника. Сохраняю вежливость. Киваю. Делаю вид, что во все вникаю, потому что не желаю никого обижать. И моя слабость не раз ввергала меня в серьезные неприятности. Пытаясь быть добрым с другими, я превращаю свою душу в питательный бульон.
Впрочем, плевать. Мозг отключается. Я слушаю. Реагирую. Еще никому недостало ума сообразить, что меня рядом нет.
Вино лилось, Джон-Люк говорил. Он наверняка сказал массу удивительного. А я весь сосредоточился на его бровях…
Наутро, в 11 часов, когда мы с Сарой лежали в постели, зазвонил телефон.
— Алло?
Это был Пинчот.
— У меня новости.
— Слушаю.
— Модар ужасно неразговорчивый. Никто на свете не мог бы выжать из него такой поток слов! Ты единственный, кому это удалось! Он трепался несколько часов без продыху! Невероятно!
— Слушай, Джон, извини, но мне худо, я хочу спать.
— Ладно. У меня еще новости.
— Валяй.
— Насчет Жан-Поля Санраха.
— Ну?
— Он говорит, что мне нужно пострадать, что я еще не настрадался как следует, а когда настрадаюсь, он даст денег.
— Ну и хорошо.
— Странный он, правда? Вот что значит настоящий гений.
— Да, — ответил я, — так оно и есть.
И положил трубку.
Сара еще спала. Я повернулся на правый бок, лицом к окну, чтобы не захрапеть ей прямо в ухо.
Не успел я погрузиться в сладкую тьму, напоминающую о вечном покое, как Сарина любимая кошка Красотка соскочила со своей подушечки у хозяйкиного изголовья и прошлась по моей голове. Когтистая лапка попала мне в ухо. Кошка спрыгнула на пол, взлетела на подоконник открытого окна и обратила мордочку на восток. Поднявшееся к зениту солнце не вызвало у меня прилива бодрости.
Вечером, сидя за машинкой, я выдул один за другим два стакана вина, выкурил три сигареты, прослушал по радио Третью симфонию Брамса и наконец понял, что не заведусь без толчка. Я набрал номер телефона Пинчота. Он оказался дома.
— Алло?
— Джон, это Хэнк.
— Ну, как ты, Хэнк?
— Отлично. Слушай, я решил взять десять процентов.
— Но ты же говорил, что аванс затормозит творческий процесс.
— Передумал. Да и творческий процесс еще не начался.
— То есть?..
— То есть я все прокрутил в башке, но еще ничего не написал.
— А накрутил что?
— Сценарий будет о пьяни. Об алкаше, который день и ночь торчит у стойки.
— Ты думаешь, это кого-нибудь может заинтересовать?
— Знаешь, Джон, если бы я собирался кого-нибудь заинтересовывать, я бы ни строчки не написал. Ни в жизнь.
— Ну ладно. Привезти чек?
— Не надо. Пришли по почте. Сегодня же. Спасибо заранее.
— Тебе спасибо, — отозвался Джон.
Я вернулся к машинке и сел. Она была в полном порядке. Я напечатал:
ПЬЯНИЦА ГРУСТНЫЙ С ДУШОЮ НЕЖНОЙ
Бар Дэнди. День
Камера панорамирует сверху вниз, медленно приближается к стойке. На табурете сидит молодой человек. Похоже, он провел здесь целую вечность. Он подносит к губам стакан…
Ну, слава Богу, стронулся с места. Самое тяжкое — написать первую строчку, дальше пойдет само собой. Надо только завестись — и покатит как по рельсам.
Я будто сам очутился в баре. Почувствовал неистребимый запах мочи, который достанет тебя, где бы ни сел. Чтобы его перебить, надо немедленно выпить. Чтобы он не успел тебя пронять, надо опрокинуть четыре-пять стаканчиков. Перед моими глазами как живые встали завсегдатаи бара: их тела, и лица, и голоса — все это было со мной. И я был среди них. Видел, как в тонкую стеклянную кружку льется струя пива, и белая пена пузырясь плывет через край. Пиво совсем свежее, и после первого глотка кружки эдак четвертой надо вздохнуть, задержать воздух — и понеслась… Утренний бармен был хороший парень. Диалог пошел как по маслу. Я строчил без передышки…
Потом зазвонил телефон. Междугородная. Звонил мой агент и переводчик из Германии Карл Фосснер. Карл говорил на особом языке, на котором, как ему казалось, объясняются американские хипы:
— Эй, ёбарь хренов, как дрочится?
— Нормально, Карл, а ты как, не даешь заржаветь своей отвертке?
— Ага, уже с потолка сперма капает.
— Молодец.
— Спасибо, сынок. У тебя учусь. Кстати, сынок, у меня хорошие новости. Сказать, какие?
— Сыпь, сынок!
— Ты небось думаешь, я тут задницей «Дикси» высвистываю, а я перепёр три твоих книжки: стихи «Вши судьбы», рассказы «Сны в выгребной яме» и роман «Пожарная станция».
— Готов отдать тебе левое яйцо, брат.
— Беру. Высылай авиапочтой. Но у меня еще не все.
— Не томи.
— В прошлом месяце у нас была книжная ярмарка, я вел переговоры с шестью крупнейшими издателями, и позволь доложить, они хотят тебя со всеми потрохами.
— С моими потрохами?
— Со всей твоей писаниной. Врубаешься?
— Помаленьку.
— Я пригласил всю шестерку к себе в отель, выставил пиво, вино, сыр и орешки. И объявил, что принимаю заявки на предоплату трех твоих книг. Они заржали и накинулись на выпивку. Короче, эти засранцы у нас в руках. Они знают, что ты в хитах. Я подпустил пару шуточек, они расслабились, я начал торги. Подробности тебя не касаются, ну, в общем, Крумпф расщедрился больше всех. Я подписал с ним контракт. Потом и с остальными. Эти ублюдки надрались в лёжку, а Крумпф, понятно, больше всех. В общем, тебе подфартило. Ты знаменит, как Эррол Флинн.
— Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?
— Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.
— Ни хрена себе!
— А ты думал! Выбился в гении, мать твою растак!
— Еще как выбился!
На этом разговор кончился.
В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.
Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:
Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.
Л ю к. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.
М о л о д о й ч е л о в е к. Ага.
Л ю к. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.
М о л о д о й ч е л о в е к. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.
Л ю к. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что — больше делать нечего?
М о л о д о й ч е л о в е к. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.
Л ю к. Так-так.
М о л о д о й ч е л о в е к. Но я написал про лягушку, которую нашел в саду возле дома. Она запуталась в проволоке у забора. И не могла выбраться. Я освободил ей лапки, а она все равно не двигалась.
Л ю к (зевая). Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Я взял ее в руки и стал с ней разговаривать. Сказал, что тоже попал в ловушку, что меня тоже зацепили. Долго говорил. И она наконец спрыгнула с ладони, заскакала по лужайке и исчезла в кустах. Это было первое существо, которое я пожалел.
Л ю к. Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Училка прочитала это в классе. Все рыдали.
Л ю к. Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Ну, и я подумал, что могу стать писателем.
Л ю к (перегнувшись через стойку). Ну, ты и чудило!
Я решил, что на сегодня хватит. И, сидя за машинкой, стал слушать радио. Не помню, как я очутился в постели. Но утром проснулся именно там.
