Глава XV
Этот день был не похож на другие дни, как собаки не похожи на кошек, а те и другие вместе – на хризантемы, или на морской прибой, или на скарлатину. Во многих штатах, в нашем-то во всяком случае, существует закон, по которому в праздничные дни должен лить дождь – специально, чтобы промочить людей до нитки и вконец испортить им настроение. Июльское солнце отбилось от орды маленьких перистых облачков и обратило их в бегство, но с запада, из долины Гудзона, надвигались воинственные полчища темных грозовых туч, вооруженных молниями и уже глухо бормочущих что-то на ходу. Если все пойдет строго по закону, то ливни не прольются до тех пор, пока на шоссе и на пляжах не скопится максимальное количество людишек-муравьишек, одетых по-летнему и по-летнему доверчивых.
Большинство магазинов у нас в городе открывалось в половине десятого. Но Марулло, стараясь урвать хоть на грош побольше, заставлял меня делать фальстарт получасом раньше. От этого, пожалуй, надо будет отказаться. Ничтожной выгодой не окупятся враждебные чувства, которые питают к нам другие торговцы. Марулло об этом не знает, а если и знает, так ему плевать на это. Он иностранец, итальяшка, тиран, бандит, кровосос, ублюдок и восемь разновидностей сукиного сына. После того как я загубил своего хозяина, его недостатки и грехи, естественно, так и бросились мне в глаза.
Длинная стрелка отцовского хронометра медленно ползла по кругу, и я поймал себя на том, что мету ожесточенно, напрягая мускулы, в ожидании той минуты, когда моя задача потребует от меня быстроты и слаженности всех движений. Я дышал ртом, желудок поджимало к самым легким, как бывало на фронте перед боем.
Для субботнего утра да еще перед Четвертым июля народу на улице было маловато. Вот появился какой-то неизвестный мне старик с удочкой и зеленым пластмассовым ящичком для рыболовных принадлежностей. Идет к городской пристани и просидит там весь день, закинув в воду леску с несвежей наживкой на крючке. Он даже не взглянул на меня, но я заставил его обратить на себя внимание:
– Желаю удачи. Ловись рыбка большая.
– У меня никогда ничего не ловится.
– Иной раз окуня вытянешь.
– Сомневаюсь.
Ярый оптимист, но по крайней мере я запустил крючок в его память.
А вот и Дженни Сингл плывет по тротуару. Походка у Дженни такая, будто у нее ролики вместо ног. Во всем Нью-Бэйтауне не найти, пожалуй, менее надежного свидетеля. Как-то раз Дженни открыла кран духовки, а газ не зажгла. Не миновать бы ей взорваться и взлететь на воздух, да только она никак не могла вспомнить, где у нее спички.
– С добрым утром, мисс Дженни.
– С добрым утром, Дэнни.
– Я – Итен.
– Ну да, конечно. Хочу испечь пирог.
Я попытался оставить зарубку у нее в мозгу:
– Какой?
– Да сама не знаю, потому что ярлычок с пакета отклеился.
Если мне потребуется свидетель, лучше и не придумаешь! Но почему она сказала «Дэнни»?
Обрывок фольги никак не поддавался моей метле. Пришлось нагнуться и подцепить его ногтем. А банковские мышки осмелели – рады, что кота Бейкера нету. Вот их-то мне и нужно. Было без нескольких секунд девять, когда они выскочили из кафе и что есть духу побежали через дорогу.
– Ходу, ходу! – крикнул я, и они смущенно улыбнулись, атакуя двери банка.
Теперь пора. Не надо думать обо всем сразу – шаг за шагом, и каждый шаг – в отведенную ему секунду, как было рассчитано. Я заставил свой нервический желудок опуститься туда, где ему и надлежит быть. Теперь – поставить метлу у дверного косяка, на самом виду. Движения у меня были размеренно-быстрые, но не суетливые.
Уголком глаза я увидел на улице машину и остановился, пропуская ее мимо.
– Мистер Хоули!
Я повернулся назад всем телом, как это делают в кино загнанные в угол гангстеры. Запыленный темно-зеленый «шевроле» скользнул к тротуару, и из него – силы небесные! – вылез тот франтоватый чиновник из Нью-Йорка. Твердая земля дрогнула подо мной, точно отражение в воде. Остолбенев, я смотрел, как он идет прямо на меня. Мне казалось, что на это понадобилась вечность, а на самом деле – миг, и все было кончено. Возведенное мной совершенное здание рассыпалось прахом у меня на глазах, точно давно похороненный труп при соприкосновении с воздухом. Я хотел кинуться в уборную и проделать все остальное, как было задумано. Нет! Ничего не выйдет. Закон Мэрфи не подлежал отмене. В такую минуту думаешь, вероятно, со скоростью света. Трудно отказаться от плана, который долго вынашивал, проверяя на себе раз за разом, так что выполнение его казалось только очередной проверкой, но я его отверг, отбросил, поставил на нем крест. Выбора у меня не было. И в голове со скоростью света пронеслась мысль: «Слава богу, что он не пришел минутой позже. Это была бы та самая роковая случайность, о которой пишут в детективных романах».
А тем временем молодой человек деревянной походкой вышагивал по тротуару – раз, два, три, четыре шага. Что-то, наверно, было по мне заметно.
– Что с вами, мистер Хоули? Вы больны?
– Живот схватило, – сказал я.
– Это с каждым может случиться. Бегите, бегите. Я подожду.
Я кинулся в уборную, закрыл за собой дверь и дернул цепочку, чтобы зашумела вода. Света я не зажег. Я сидел в темноте. Мой судорожно трепыхающийся желудок не подвел меня. Не прошло и минуты, как мне действительно понадобилось, и я опростался, и мало-помалу тугая пульсация внутри утихла. К своду законов Мэрфи добавился еще один подпункт; в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств менять план – немедленно.
Со мной и раньше так бывало, что в критических положениях или в минуты большой опасности я словно вылезал из собственной шкуры, становился поодаль и с интересом стороннего наблюдателя следил за самим собой, за каждым своим жестом, за ходом своих мыслей, оставаясь совершенно спокойным. Сидя в темноте, я видел, как тот – другой – сложил вчетверо свой идеальный план, сунул в ящик, захлопнул крышку и убрал его не только с глаз долой, но и из памяти вон. Другими словами, когда я встал в темноте, застегнулся, оправил фартук и взялся за ручку тонкой фанерной двери, я был просто продавец в бакалейной лавке, которому предстоял хлопотливый день. И это не для конспирации. Так было на самом деле. Я недоумевал, что ему от меня нужно, этому молодому человеку, но при этом испытывал легкое беспокойство – тень застарелого чувства страха перед полицией.
– Вам пришлось ждать, простите, – сказал я. – Сам не знаю, отчего это меня так скрутило.
– Сейчас поветрие, такой вирус ходит, – сказал он. – То же самое было с моей женой на прошлой неделе.
– Ну, этот вирус, наверно, с дубинкой. Я еле добежал. Чем могу служить?
Вид у него сразу стал смущенный, извиняющийся, чуть ли не пристыженный.
– Странное дело, на что иной раз способен человек, – начал он.
Я преодолел в себе желание сказать «Всякое бывает», и слава богу, что не сказал, потому что следующие его слова были:
– На нашей работе чего только не бывает.
Я зашел за прилавок и ногой закрыл крышку кожаной коробки от шляпы и облокотился на прилавок.
Как странно! Пять минут назад я смотрел на себя глазами других людей. Так было надо. Мне было важно знать, что они видят. И пока этот человек шел по тротуару, он казался мне огромной, мрачной, беспросветной судьбой, врагом, людоедом. Но сейчас, когда затея моя была запрятана в дальний угол и уже не существовала как часть меня самого, я увидел в этом человеке нечто иное – уже не связанное со мной ни к добру, ни к худу. Он был, пожалуй, моих лет, но какого-то особого склада, особой выучки, может быть, даже особых убеждений. Впалые щеки, волосы подстрижены ежиком, сорочка из белой рогожки, уголки воротничка на пуговицах, галстук – по выбору жены, и она, конечно, поправила узел и подтянула концы, перед тем как супруг ее вышел из дому. Костюм у него был темно-серый, ударяющий в черноту, ногти без маникюра, но аккуратно подстриженные, на левой руке золотое обручальное кольцо, в петлице узенькая ленточка – намек на орден, который он не носит. Рот и темно-голубые глаза приучены выражать твердость, и тем более странно, что твердости в них сейчас ни на йоту. Будто в нем проткнули дыру. Это был совсем не тот человек, который несколько месяцев назад выкладывал передо мной свои вопросы, словно квадратные стальные брусья на равном расстоянии один под другим.
– Вы здесь уже были, – сказал я. – Вы откуда?
– Из министерства юстиции.
– Правосудие творите?
Он улыбнулся.
– Да, по крайней мере льщу себя такой надеждой. Но сегодня я здесь неофициально… и даже не уверен, что в отделе одобрили бы эту мою поездку. Но у меня сегодня свободный день.
– Чем могу служить?
– Дело довольно сложное. Просто не придумаю, с чего начать. Уж очень непривычно. Знаете, Хоули, я служу двенадцать лет и первый раз встречаюсь с чем-либо подобным.
– Если вы скажете, чем все-таки дело, может, я помогу вам.
Он опять улыбнулся.
– И слов не подберу. Я три часа просидел за рулем, а мне ведь обратно в Нью-Йорк ехать, да еще вечером, когда на шоссе бог знает что творится.
– Да, это не шутки.
– Вот именно.
– Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Уолдер?
– Ричард Уолдер.
– Мистер Уолдер, меня, того и гляди, начнут осаждать покупатели. Не понимаю, почему до сих пор их нет. Огромный спрос на сосиски и горчицу. Так что выкладывайте поскорее. Мне что-нибудь грозит, какие-нибудь неприятности?
– На моей работе с какими только типами не встречаешься. Бандиты, лгуны, жулики, хапуги, глупые, умные. Иной раз терпение вот-вот лопнет, пока найдешь верный тон. Понятно?
– Ничего не понятно. Слушайте, Уолдер, что вы мнетесь? Я не такой уж дурак. У меня был разговор с Бейкером в банке. Вы стараетесь изловить моего хозяина, Марулло?
– Уже изловили, – тихо сказал он.
– За что?
– Нелегальный въезд. Мое дело маленькое. Мне дают досье, и я выполняю все, что от меня требуется. А судят, решают его участь другие.
– Его вышлют?
– Да.
– А он собирается протестовать? Может, я могу помочь?
– Нет. Протестовать он не хочет. Признал себя виновным. Уедет, и дело с концом.
– Подумать только!
Вошли покупатели, сразу человек семь-восемь.
– Я вас предупреждал! – крикнул я и стал помогать им выбрать, что нужно или что им казалось нужным. К счастью, сосисок и булочек у меня были запасены горы.
Уолдер спросил через головы:
– Сколько стоят пикули?
– Цена на ярлыке.
– Тридцать девять центов, мэм, – сказал он. И пошел взвешивать, завертывать, – упаковывать, подсчитывать. Его рука потянулась мимо меня к кассе, выбила чек. Когда он отошел, я взял кулек из стопки, выдвинул ящик прилавка, прихватил кульком старый револьвер, отнес его в уборную и опустил в банку со смазочным маслом, давно его дожидавшуюся.
– Вы молодцом, справляетесь, – сказал я, вернувшись.
– Работал помощником продавца сразу после школы.
– Оно и видно.
– А разве у вас нет подручного?
– Хочу сына взять, пусть помогает.
Покупатели всегда налетают стайками, а не поодиночке. В промежутках продавец переводит дух в ожидании следующего прилета. И еще одно: если люди работают вместе, острые углы между ними стираются. В армии выяснилось, что, когда белые и черные сражаются рядом против общего врага, они перестают враждовать друг с другом. Мой подсознательный страх перед полицией рассеялся окончательно, как только Уолдер взвесил фунт помидоров и, выписав на пакете столбик цифр, подсчитал сумму.
Наша первая стайка улетела.
– Ну, говорите скорей, что вам от меня нужно, – сказал я.
– Я обещал Марулло съездить сюда. Он хочет передать вам лавку.
– Вы с ума сошли. Простите, мэм. Это я своему приятелю.
– Да? Ну понятно. Так вот, нас пятеро. Трое ребят. Сколько мне взять сосисок?
– Ребятам по пять штук, вашему мужу – три, вам две. Итого двадцать.
– Вам кажется, что они способны съесть по пять сосисок?
– Не мне, а им так кажется. Вы на пикник?
– Угу.
– Тогда возьмите пять лишних, потому что несколько штук обязательно упадут в костер.
– Где у вас затычки для раковин?
– Там сзади, где нашатырь и стиральные порошки.
Так у нас все и шло вперебивку, да иначе и быть не могло. Если отредактировать наш разговор, вычеркнув покупателей, то он был примерно такой:
– Я до сих пор не могу прийти в себя. Делаешь свое дело и большей частью с кем сталкиваешься? С разной сволочью. А если привык возиться с жульем, лгунами и равными прохвостами, то порядочный человек тебя просто наповал уложит.
– Вы говорите, порядочный? Ну, знаете, нашли благотворителя! Мой хозяин такой кремешок, только держись.
– Да, знаю. Мы сами в этом виноваты. Он мне много чего порассказал, и я ему верю. Он выучил, что написано на постаменте статуи Свободы, еще до приезда сюда. Вызубрил наизусть Декларацию независимости. В билле о правах каждое слово горело для него огнем. А потом вдруг – не пускают. Но он все-таки пробрался. Помог ему один добрый человек. Ободрал его как липку и высадил, не доезжая до берега, – добирайся в прибой сам, как хочешь. Он не сразу уразумел, что такое Америка, но потом разобрался, постиг что к чему. «Сколачивай деньгу. О себе думай в первую очередь». Постиг, все постиг. Он малый неглупый. О себе в первую очередь и думал.
Все это было пересыпано репликами покупателей, так что связного рассказа не получилось, а так, одни обрывки.
– Вот почему он не очень и огорчился, когда на него донесли.
– Донесли?
– Ну конечно. Долго ли? Звонок по телефону, только и всего.
– А кто же это?
– Поди узнай. Наш отдел – это точный механизм. Нажали кнопку, а дальше уж само собой заработало, как стиральная машина.
– Почему же он не скрылся?
– Устал, так устал, что сил больше нет. И опротивело ему все. Деньги у него есть. Решил вернуться в Сицилию.
– И все-таки я не понимаю, что вы там сказали про лавку?
– Он вроде меня. Я умею обращаться с разным жульем. Такая у меня работа. А порядочный человек портит мне всю механику, и я заношусь невесть куда. Вот так и с ним. Один только человек не пробовал его обсчитывать, надувать, не воровал, не канючил. Марулло пытался научить его, дурня, как надо блюсти свои интересы в нашей свободной стране, но этому простофиле уроки впрок не пошли. Он долго вас побаивался. Все старался понять, в чем ваш рэкет, и наконец понял в чем – в честности.
– А что, если это ошибка?
– Говорит нет, все так и есть. Ему хочется превратить вас в своего рода памятник тому, во что он когда-то верил. Документ о передаче лавки у меня в машине. Вам остается только одно – зарегистрировать его.
– Ничего не понимаю.
– Да я не уверен, что сам понимаю. Вы же знаете, как он говорит, с пятого на десятое. Вот я и попытаюсь перевести вам то, что он пытался мне втолковать. Человек вроде устроен так, чтобы действовать в одном определенном направлении. Если он вдруг меняет его, что-то там портится – и нарезка с винта долой. Словом, плохо дело. Или, говорит, это вроде расчетов за электричество, когда сам себе квитанцию выписываешь. Напутаешь что-нибудь – расплачивайся потом. А вы, так сказать, его взнос авансом, чтобы свет не выключили, чтобы огонь не погас.
– А вы-то зачем сюда приехали?
– Сам не знаю. Что-то меня погнало… может, тоже, чтобы огонь не погас.
– О господи!
Лавку забило крикливой детворой и потными женщинами. Теперь, пожалуй, до самого полудня не будет ни единой свободной минуты.
Уолдер сходил к машине, вернулся и, разделив надвое волну по-летнему суматошных женщин, добрался до прилавка. Он положил передо мной толстый пакет, перевязанный шнурком.
– Мне пора. Шоссе так будет запружено, что и за четыре часа не доберусь. Моя жена просто в ярости была. Говорила – подождут. А по-моему, с таким делом ждать нельзя.
– Мистер, я уже десять минут жду, когда вы мной займетесь.
– Сию минуту, мэм.
– Я его спросил, что передать, и он сказал: «Пожелайте ему всего хорошего». А от вас что?
– Пожелайте ему всего хорошего.
Волна животов, обтянутых платьями, снова сомкнулась у прилавка. Что же, тем лучше. Я бросил конверт в ящик под кассой и туда же спрятал свою тоску.