19
Орджоникидзе остался недоволен инцидентом с комиссией Пятакова, недоволен тем, что Марк Александрович фактически выдворил комиссию с завода, недоволен нахлобучкой, полученной от Сталина по вине Марка Александровича. Сталин поддержал тогда Марка Александровича, однако никакого документа, который бы узаконил затеянное Марком Александровичем жилищное, коммунальное и бытовое строительство, нет. Есть слова, а слова забываются. Пока нет официального одобрения, Рязанов остается под ударом.
И потому Марк Александрович охотно согласился на предложение редакции журнала «Большевик» написать статью о положении дел на заводе и проблемах, стоящих перед отечественной черной металлургией. «Большевик» — главный партийный журнал, статья поможет заводу: поставщики и смежники воспримут ее, как директиву. И главное: статья даст возможность публично зафиксировать и, следовательно, узаконить затеянное им строительство.
Статью Марк Александрович написал за два вечера. Основные ее положения сводились к следующему.
Американцы разрабатывали проект завода с большой поспешностью, он нуждается в поправках. Марк Александрович перечислил основные. Но одновременно он призывал широко знакомить наших металлургов с лучшими образцами работы американцев и подробно указал, в чем именно мы от них отстаем.
Главная же задача черной металлургии на Востоке — закрепление высококвалифицированных, устойчивых рабочих и инженерно-технических кадров. Отсюда необходимость широкого жилищного, коммунального, культурного и бытового строительства. Марк Александрович перечислил уже произведенные работы (из-за которых и приезжала комиссия), отметил их как достижения, одобренные Центральным Комитетом партии (он имел в виду слова Сталина), и указал, что завод эту работу будет продолжать.
В заключение Марк Александрович в резкой форме критиковал неисправных поставщиков. В середине ноября статья появилась на страницах журнала, а в конце ноября Марк Александрович приехал в Москву на Пленум ЦК партии.
Пленум обсуждал только один вопрос — отмену с первого января 1935 года карточной системы на хлеб и другие продукты.
Озабоченность звучала во всех речах: карточки существовали с 1928 года, обеспечивали хотя и недостаточный, но все же твердый уровень снабжения. Сейчас будет введена свободная продажа, появится рынок, управлять которым разучились.
Сталин не выступал, молча сидел в президиуме.
В последний день пленума в перерыве к Марку Александровичу подошли Орджоникидзе и Киров.
— Вот, — улыбаясь, сказал Орджоникидзе, — с тобой хочет познакомиться Сергей Миронович, твоя статья ему понравилась.
Киров пожал Марку Александровичу руку.
— Да, дельная и умная статья. То, о чем вы пишете, касается не только новых районов, но и старых. Проблема устойчивых кадров становится сейчас первостепенной повсюду. Нравится мне и ваш призыв учиться хорошему у американцев, учиться не зазорно даже у капиталистов. Что касается вашей критики некоторых ленинградских предприятий, то я обещаю исправить положение.
— Спасибо, это будет для нас самой высокой наградой, — ответил Марк Александрович.
Орджоникидзе добродушно сказал:
— Он у нас большой дипломат. В статье официально узаконил свои незаконные расходы.
— Что вы, Григорий Константинович, — возразил Марк Александрович, — просто я зафиксировал то, что сделано и одобрено…
Орджоникидзе не успел ответить. Возле них остановился Сталин. Они даже не заметили, с какой стороны он подошел.
— О чем спор?
— Говорили о статье товарища Рязанова, — ответил Орджоникидзе.
— Что за статья? — спросил Сталин, холодно взглянув на Орджоникидзе, на Марка Александровича, но обойдя взглядом Кирова.
— В последнем номере «Большевика», — ответил Киров.
— Не читал, — по-прежнему не глядя на Кирова, сказал Сталин.
И пошел дальше.
Марк Александрович смотрел ему вслед, видел его узкую, чуть сутулую спину во френче защитного, почти коричневого цвета, и сердце Марка Александровича наполнялось гордостью. Только что, минуту назад он стоял рядом с НИМ, рядом с Кировым и Орджоникидзе, они разговаривали на глазах всего пленума. Сталин не читал его статьи в «Большевике», это естественно, готовя пленум, готовя отмену карточной системы, он не имел времени даже перелистать журнал. Достаточно того, что ее прочитал и похвалил Киров. И дружеское обращение Орджоникидзе показывает, что больше он не сердится, действия Марка Александровича на заводе узаконены, статья сыграла свою роль. Все правильно, его тревоги были напрасны. В эпоху великих свершений все истинное, полезное неизбежно побеждает, ибо направляется ЕГО мудрой мыслью, ЕГО могучей рукой. Вот ОН идет по заполненному людьми фойе, никто как будто бы и не уступает ему дороги, не делает даже шага в сторону, и все же дорога свободна, перед НИМ дорога свободна, ОН идет спокойно, неторопливо, легко ступая в своих мягких сапогах, никто как будто и не смотрит на него, не оглядывается, но все знают, что идет Сталин. Сталин скрылся за дверью, ведущей в комнату президиума, и только тут Марк Александрович увидел, что Орджоникидзе стоит, прислонившись к стене, дрожащими руками достает из трубочки таблетку нитроглицерина, кладет ее под язык.
— Что с тобой? — спросил Киров встревоженно.
Орджоникидзе перевел дыхание.
— Ничего.
Марк Александрович взял его под руку.
Орджоникидзе мягко отвел его руку.
— Григорий Константинович, зайдем на медпункт рядом…
— Ничего не надо, все прошло.
— Нет, — решительно сказал Киров, — отправляйся домой. Пойдем, я тебя провожу.
Для Кирова неприветливость Сталина не была неожиданной. Их отношения испортились уже в Сочи, оттуда Сталин, по существу, услал его в Казахстан. Киров был в Казахстане с шестого по двадцать девятое сентября, а когда вернулся в Ленинград, Медведь, начальник управления НКВД, доложил ему, что его заместитель Иван Запорожец, даже не согласовав с ним, Медведем, привез из Москвы, из центрального аппарата своих людей, которых самовольно расставил на ключевых постах в секретно-политическом отделе и вообще демонстрирует, что он автономен и подчиняется Москве. Такое положение нетерпимо, в НКВД не могут быть два начальника, из которых один подчиняется обкому, другой — Москве. И потому Медведь просит потребовать немедленного отзыва Запорожца, а также его людей, назначенных без согласования с местными органами.
Вопрос был щекотливым. Безусловно, эти назначения санкционированы. Вероятно, сделаны даже по прямому указанию Сталина для «выкорчевывания остатков оппозиции», в пику ему, Кирову — не хочешь делать сам, сделаем без тебя, потому-то Запорожец всячески заявляет свою автономность. Потребовать отзыва Запорожца — значит, вступить в прямой конфликт со Сталиным, причем по деликатному кадровомувопросу, где Сталин не терпит ничьего вмешательства.
И все же допустить в Ленинграде существование такого автономного, не подчиненного обкому органа — значит, потерять со временем всякую власть.
Киров собрал у себя в кабинете членов бюро обкома, только членов бюро, без секретарей, без технических работников, без протокола, и предложил Медведю повторить свою информацию, а членам бюро — высказать свое мнение. Мнение было единодушным: потребовать немедленного отзыва Запорожца и его людей.
Киров поднял трубку и связался с Москвой.
— Сейчас доложу, — ответил Поскребышев.
Ждать пришлось долго. В кабинете Кирова было тихо, все молчали, понимали, что Сталин не случайно не берет трубку.
Наконец он взял ее.
— Слушаю.
— Товарищ Сталин, — сказал Киров, — Запорожец самовольничает, не подчиняется начальнику НКВД Медведю. Бюро обкома просит отозвать Запорожца из Ленинграда.
— В чем конкретно самовольство?
— Вот последний случай, — сказал Киров, — привез из Москвы, от Ягоды, пять человек, без ведома Медведя расставил их на ответственные посты в секретно-политическом отделе…
— Видишь ли, — ответил Сталин, — это внутренние перемещения внутри аппарата НКВД.
— Но я секретарь обкома или нет? — с гневом произнес Киров и ребром ладони ударил по столу.
— К чему такие ребяческие вопросы? — возразил Сталин. — НКВД — новый наркомат, и, как во всяком новом наркомате, в нем неизбежна перестановка кадров. Согласовать каждую кандидатуру со всеми местными организациями практически невозможно.
— Бюро обкома и я лично решительно настаиваем на отзыве Запорожца, — заявил Киров.
— Я объяснил все как мог, лучше не умею, — холодно проговорил Сталин.
И положил трубку.
Некоторое время все молчали. Потом Киров повернулся к Медведю.
— Ну что ж, Филипп, в управлении ты хозяин, бюро обкома знает только тебя. Любые сепаратные действия Запорожца пресекай в корне, мы тебя поддержим.
Проводив Серго на квартиру, Киров вернулся на пленум. Прозвенел звонок, перерыв кончился, участники пленума входили в зал. Но Марк Александрович дожидался Кирова.
— Простите, Сергей Миронович, как Григорий Константинович?
— Все пока как будто в порядке, лег в постель, Зинаида Гавриловна вызывает врача.
Но вызывать врача Орджоникидзе запретил. Он чувствовал себя лучше, встал с постели, однако на пленум решил не возвращаться, проект решения ему известен, проголосуют и без него.
Пересел в кресло, задумался…
Сегодня во время двухминутного разговора со Сталиным в фойе он совершенно отчетливо понял истинное отношение Сталина к Кирову. Орджоникидзе хорошо знал Сталина, знал, что означает, когда Сталин, разговаривая с человеком, не смотрит на него…
Наступили сумерки, в квартире зажгли свет, к нему заглянула Зинаида Гавриловна.
— Как ты?
— Все хорошо, но не зажигай у меня лампу, — попросил Орджоникидзе, — я хочу посидеть один.
Он сидел и думал. После сообщения Будягина о странных перемещениях в ленинградском НКВД он несколько раз пытался заговорить со Сталиным о Кирове, хотел прощупать ситуацию, но Сталин уходил от разговора, а потом неожиданно затеял его сам.
На Политбюро обсуждалось сообщение Кирова из Казахстана о ходе хлебозаготовок, и Сталин как бы между делом, вне всякой связи с обсуждаемым вопросом сказал:
— Я предлагал товарищу Кирову, как секретарю ЦК, переехать в Москву — отказался. Сколько можно сидеть в одном городе? Восемь лет! Хватит! Держать Кирова в Ленинграде — такой роскоши мы не можем себе позволить. Киров — работник союзного масштаба, он нужен всей партии.
И больше ничего не сказал, перешел к следующему вопросу.
А после заседания, когда уже все разошлись и в кабинете остались только Сталин, Каганович, Молотов, кажется, Куйбышев тоже остался, Сталин сказал Орджоникидзе:
— Поговори с Кировым, ведь вы друзья, пусть переезжает в Москву. Нужен русский человек в центральном руководстве. Мы с тобой — грузины, Каганович — еврей, Рудзутак — латыш, Микоян — армянин. Кто у нас русские? Молотов, Куйбышев, Ворошилов и Калинин — мало.
После возвращения Кирова из Казахстана Орджоникидзе ездил в Ленинград и передал Кирову предложение Сталина. Киров опять отказался. Рассказывая о своих трениях со Сталиным в Сочи и о дальнейшем конфликте по поводу Запорожца, спокойно и уверенно сказал:
— Бесчинствовать Запорожцу в Ленинграде не позволим.
Как наивны были все они, как наивны — и он, и Будягин, и Киров. Да разве Сталин не понимал, что Киров не спасует перед Запорожцем? «Выкорчевывание корешков» — всего лишь прикрытие, камуфляж, ничего там Запорожец не выкорчует, не дадут.
Что предпринять?… Остается только одно: выиграть время. Надо задержать Кирова в Москве хотя бы на несколько дней, на неделю. Все обдумать, посоветоваться с товарищами, может быть, удастся уговорить Кирова на переезд в Москву. И главное: неожиданная задержка Кирова в Москве насторожит Сталина, он, возможно, пойдет на попятную, возможно, отзовет Запорожца.
Киров вернулся с пленума почти в одиннадцать часов. Орджоникидзе сам открыл ему дверь.
— Оклемался? — весело спросил Киров, входя в квартиру. — Как чувствуешь себя?
Орджоникидзе сел в кресло, отдышался.
— Плохо, Сережа, плохо, побудь со мной пару дней.
Киров, собиравший портфель, оглянулся.
— О чем ты говоришь? Первого декабря, послезавтра, мой доклад на партийном активе… О пленуме…
— Какое дело — доклад… — тяжело переводя дыхание, сказал Орджоникидзе, — Чудов, Кодацкий не смогут сделать доклад? Поживи со мной, Сережа, может быть, не придется увидеться…
Киров подошел к нему, взял за руку, посмотрел в глаза.
— Отбрось это от себя. И ложись в постель, вызови врача. Приступ стенокардии всегда сопровождается таким страхом. Возьми себя в руки. Куда мне звонить насчет машины?
— Я сам позвоню.
Орджоникидзе поднялся с кресла, вышел в соседнюю комнату, набрал по внутреннему телефону гараж, позвал к аппарату своего шофера Барабашкина.
— Василий Дмитриевич, подавай машину, отвезешь Кирова на вокзал, — и совсем тихо, прикрыв ладонью трубку, добавил: — Да сделай так, чтобы на поезд опоздал. Понял?
Орджоникидзе вернулся в столовую, Киров уже собрал портфель, надел пальто, стоя, разговаривал с Зинаидой Гавриловной.
— Побудь лучше со мной дня три, — грустно проговорил Орджоникидзе, — а, Сережа, побудь!
— Не могу, я же тебе объяснил, первого декабря — актив.
Внизу у подъезда раздался короткий гудок автомобиля.
Киров обнял и поцеловал Орджоникидзе, обнял и поцеловал Зинаиду Гавриловну, дружески строго сказал ей:
— Не ходи у него на поводу, заставляй лечиться.
Взял портфель и торопливо вышел. Часы показывали половину двенадцатого.
Не доезжая до почтамта, Барабашкин остановил машину, выскочил, поднял капот.
— Что случилось?
— Подача барахлит, Сергей Миронович, сейчас налажу.
— Нет, ждать не буду.
Ошибка Барабашкина заключалась в том, что он остановился вблизи трамвайной остановки. К ней как раз подходил четвертый номер, следовавший по маршруту к вокзалам, и Киров успел вскочить на площадку. В вагон «Стрелы» проводник впустил его за минуту до отхода поезда.