Липман осмотрел десну, сообщил Сталину, что заживление идет хорошо и дня через два он приступит к протезированию.

— Может быть, завтра? — спросил Сталин.

— Можно и завтра, — улыбнулся Липман, — но лучше послезавтра.

— Делайте как знаете, — нахмурился Сталин, — как подвигается ваша работа?

— Работать начнем, когда сделаем слепок.

— Я имею в виду вашу книгу, — раздраженно пояснил Сталин.

— Извините, не сразу сообразил… Спасибо, работаю.

Сталин встал.

— Всего хорошего.

Не врач раздражал Сталина, раздражало поведение Кирова. Столкновений больше не было, Киров аккуратно появлялся на обсуждении замечаний по конспекту истории, молча со всем соглашался, но вел себя как человек, которого заставляют заниматься неинтересным и ненужным ему делом. Эти свидания становились тягостными. Сталин мог бы отослать Кирова, но не хотел открытого разрыва. Надо терпеть, и Сталин терпел. Но нервы его были напряжены. Только он один знал, чего ему стоит внешнее спокойствие, хладнокровие и невозмутимость. Он умел держаться наедине с собой, иначе он не сумел бы держаться на людях. И если все-таки срывался, то не на том, кто был предметом его раздражения. На этот раз он сорвался на враче.

Липман явился в назначенное время и начал делать гипсовый слепок. Сталин не любил эту процедуру, не любил, когда врач выламывает гипс изо рта и кажется, что имеете с гипсом он выломает оставшиеся зубы, не любил ощущения гипсовых крошек во рту…

— Все как будто хорошо, — сказал Липман наконец, — получилось как будто неплохо. Только, Иосиф Виссарионович, может быть, нам все же сделать простой протез?

Сталин ударил кулакам по подлокотнику кресла.

— Вам русским языком было сказано: я хочу золотой!

— Хорошо, хорошо, — поспешно проговорил Липман, — сделаем, как вы сказали, к утру будет готово.

Сталин молча наблюдал, как Липман дрожащими руками складывал инструменты. Испугался, болван! Что за народ?!

Липман вдруг перестал собирать инструменты, попросил робко:

— Иосиф Виссарионович, мне нужно подобрать цвет зуба, пожалуйста, присядьте еще на минутку.

Сталин снова откинул голову на подголовник, открыл рот. Липман долго примерял зубы, один, другой, третий, вид у него был озабоченный, даже испуганный, возился долго, Сталину надоело сидеть с открытым ртом.

— Скоро вы с этим управитесь?

— Сейчас, сейчас, — тянул Липман, снова прикладывая разные образцы зубов. Потом, видимо, принял какое-то решение. — Можете встать, Иосиф Виссарионович. Я постараюсь к утру все сделать, — озабоченно говорил Липман, закрывая свой чемодан.

На следующее утро Сталин приказал вызвать врача.

— Товарищ Сталин, — сказал Товстуха, — он еще не кончил, сказал, будет готово завтра.

Сталин помрачнел.

— Вызовите его ко мне.

Через несколько минут явился запыхавшийся Липман.

— Вы мне обещали сделать сегодня протез. Почему не выполнили обещания?

— Не получилось, Иосиф Виссарионович.

— Что задерживает? — Сталин смотрел на врача своим особенным, тяжелым взглядом, которого все боялись.

Липман развел руками.

— Говорите правду.

— Видите ли, — робко начал Липман, — изо всех искусственных зубов, что я привез с собой, ни один не подходит по цвету к вашим.

— Почему не взяли тех, что подходят?

— Я взял все, что у нас есть, в том числе и того цвета, который для вас уже использовали раньше.

— Ну и что?

— У людей, особенно курящих, меняется цвет зубов. Те зубы, что я привез, близко подходят по цвету к вашим, очень близко, но все же некоторая разница в оттенке есть.

— Очень заметная?

— Не очень. Но специалист заметит.

— Какое мне дело до специалистов?

— Мне не хотелось бы, чтобы кто-то сказал, что я плохо сделал вашу работу.

Сталин усмехнулся.

— Из-за вашего самолюбия я должен ходить без зубов. И сколько я еще буду ходить без зубов?

— Я попросил позвонить в Москву и прислать мне еще зубы — номера по каталогу указал.

Сталин пристально смотрел на Липмана.

— Но ведь вы привезли все, что есть в Москве?!

— Достанут…

— Где достанут?

Липман, не поднимая глаз, проговорил:

— В Берлине.

— В Берлине?!

— Я их выписал по немецкому каталогу.

— Почему вы мне сразу не сказали?

Липман молчал.

— Запретили говорить? — усмехнулся Сталин.

Липман молчал.

— Кто запретил?

Липман молчал.

— Товстуха?

Липман едва заметно кивнул головой.

— Так вот, — внушительно сказал Сталин, — имейте в виду: товарищу Сталину все МОЖНО говорить, товарищу Сталину все НУЖНО говорить, от товарища Сталина ничего НЕЛЬЗЯ скрывать. И еще: от товарища Сталина НИЧЕГО НЕВОЗМОЖНО СКРЫТЬ. Рано или поздно товарищ Сталин будет знать правду.

Задержка с протезом, конечно, неприятна, но это в конце концов образуется. Однако тот факт, что врача заставили врать, возмутителен. Никто из его окружения не имеет права произносить даже слово неправды. Малая ложь влечет за собой большую ложь. Если его окружение врет ему по мелочам, это ненадежное окружение. Все, начиная с членов Политбюро и кончая поваром на кухне, должны знать, что товарищу Сталину надо говорить правду, только правду, одну правду.

Отпустив доктора, он вызвал Товстуху.

— Зачем вы заставили доктора обманывать меня?

— Дело в следующем, — сказал Товстуха. — Вчера доктор доложил, что зубов нужного цвета у него нет, такие зубы можно достать только в Берлине. Я тут же позвонил Литвинову, передал ему все данные по каталогу, Литвинов позвонил Хинчуку…

— Разве Хинчук еще в Берлине?

— Да, Суриц только сегодня выезжает туда.

— Так… Дальше?

— Литвинов мне сообщил, что все уже куплено и сегодня, доставят в Москву. Надеюсь, к вечеру материал будет здесь, доктор сказал, что за ночь они сделают.

— Ночью пусть спят, ночью они ничего толком не сделают. Но вопрос такой; зачем вы заставили врача обманывать меня?

Ответ был неожиданный:

— Я боялся, что вы запретите выписывать материал из Берлина.

Товстуха опасался его скромности. Тонкая лесть! А может быть, и в самом деле так думал, решил все взять на себя, принять все на свой страх и риск? Человек проверенный, преданный. И все равно лжи во спасение быть не может!

— Вы все сделали вчера без моего ведома, — сказал Сталин, — и, следовательно, поставили меня перед свершившимся фактом. Если я даже недоволен вашими действиями, то отменять сегодня их поздно. Но зачем вы заставили врача говорить неправду?

— Опасался, что он вам все расскажет и вы запретите.

Сталин прошелся по веранде, остановился, подумал вдруг, что неплохо бы снова попринимать бром. После этой подлой статьи Енукидзе он стал хуже спать, Киров не оправдал его надежд, устранился от отповеди Енукидзе, пребывание Кирова в Сочи не укрепляет нервную систему. Но надо отделять серьезное от мелочей. Не надо выходить из себя из-за пустяков. Зубы, выписанные в Берлине, — пустяк, мелочь! Товстуха искренне говорит, даже убедительно. И все же ложь надо пресечь в самом зародыше, раз и навсегда!

Сталин снова помрачнел, подошел к Товстухе почти вплотную, просверлил его взглядом. Товстуха покраснел, отступил на шаг.

— Я не желаю, чтобы меня окружали лжецы и обманщики, я должен абсолютноверить людям, меня окружающим! Люди, меня окружающие, не могут соврать даже в мелочи, у них не может даже возникнуть мысли об этом.

Товстухе показалось, что последнюю фразу Сталин произнес уже более миролюбивым тоном.

— Извините меня, я поступил необдуманно.

Но Товстуха ошибся. Сталин снова смерил его грозным взглядом.

— За малейшую ложь я буду строго наказывать. Особенно строго тех, кто вынуждает ко лжи обслуживающий персонал. Вы поняли, надеюсь?

— Да, товарищ Сталин, больше это не повторится.

На следующий день после обеда Товстуха доложил, что у врача все готово.

— Пусть придет.

Липман явился, виновато улыбаясь, поздоровался, открыл чемодан.

Прохаживаясь по кабинету и наблюдая за действиями врата, Сталин сказал:

— Вы продумали наш вчерашний разговор?

— Да, конечно, Иосиф Виссарионович.

— Я беседовал но этому поводу с товарищем Товстухой, это, оказывается, он вынудил вас говорить неправду.

Липман приложил руку к сердцу.

— Товарищ Сталин, мы не хотели говорить вам неправду.Товарищ Товстуха просил меня не беспокоить вас, не хотел огорчать вас таким мелким осложнением. Боже упаси говорить неправду.

— Беспокоить, огорчать — какое-то детский разговор, а мы с вами взрослые люди.

Сталин сел в кресло, откинул голову на подголовник, Липман ополоснул новый бюгель в стакане, стряхнул с него капли, осторожно, мягким движением поставил на место. Бюгель был на золотой дужке.

Потом началась обычная процедура подгонки протеза карандашом, синей бумажкой… Сомкните зубы. Разомкните зубы… Впрочем, продолжалась она недолго, бюгель сидел хорошо.

— Как будто все в порядке, — сказал Сталин.

Уходя, Липман попросил не снимать протез до завтрашнего утра, а если что-то будет мешать, вызвать его.

Вызывать не пришлось, протез сидел хорошо, Сталин был доволен и, когда через два дня Липман явился, сказал ему:

— Бюгель очень удобный, нигде не жмет, не беспокоит. Ощущение такое, будто я ношу его уже давно.

Липман все же попросил его сесть, снял протез, осмотрел десну, снова надел протез.

— Да, — подтвердил он, — получилось как будто хорошо.

— Ну вот, — сказал Сталин, — а возражали против золотого.

Линией молчал, потом после некоторого колебания сказал:

— Товарищ Сталин, раз вы довольны моей работой, хочу обратиться к вам с маленькой просьбой.

— Пожалуйста, — нахмурился Сталин, не любил, когда к нему непосредственно обращаются с просьбами. Для этого существует определенный порядок, есть люди, они готовят вопрос, знают, какие просьбы нужно ему докладывать, какие нет. Обращаться с просьбами к нему лично нескромно.

Просьба оказалась неожиданной.

Липман вынул из чемодана пакет, развернул, там лежал пластинчатый протез.

— Я вас прошу, товарищ Сталин, походить в этом протезе только один день. Посмотрите, какой удобнее, и сама все решите.

Сталин в изумлении поднял брови. Ведь он ему ясно сказал, что предпочитает золотой, даже ударил кулаком по креслу, и у врача душа ушла в пятки. И все же упорно настаивает на своем. Черт его знает, может быть, так и надо.

— Хорошо, — нехотя согласился Сталин.

Липман сменил протезы. Процедура подгонки, как и в прошлый раз, прошла быстро. Все как будто было хорошо.

— Завтра вы меня, пожалуйста, вызовите, — сказал Липман, — и скажите, какой вам удобнее. Какой будет удобнее, тот оставим.

На следующий день перед обедом Сталин вызвал Липмана.

— В порядке самокритики должен признаться, вы оказались нравы. С этим протезом мне легче и удобнее. Но ведь он может сломаться. Сделайте мне запасной.

Липман радостно заулыбался.

— Пожалуйста, хоть десять.

— Завтракали?

— Да, конечно.

— Ну, ничего, перекусите еще раз со мной.

Он провел его в соседнюю комнату. На столе стояли вина и закуски.

— Водки и коньяка у меня нет, не пью и другим не советую. Вот вино — это совсем другое дело. Какое предпочитаете?

— Я в винах плохо разбираюсь, — смутился Липман.

— Напрасно, — сказал Сталин, — в винах надо разбираться. Кофе я совсем не пью, чай пью, но редко. Предпочитаю вино. Две, три рюмки вина и взбодрят, и голову не затуманят.

Он налил вино в две маленькие, почти ликерные рюмочки.

— Пусть протез, который вы сделали, долго живет. Закусывайте.

Липман взял бутерброд с паштетом.

— Хотите еще немного отдохнуть в Сочи? — спросил Сталин.

— Здесь прекрасно, но мне надо возвращаться в Москву, на работу, если я, конечно, вам больше не нужен.

— Я скажу вашему начальству, что задержал вас. Живите, купайтесь, пишите свою книгу.

— В Москве меня ждут мои больные. Некоторых я уже начал лечить, снял протезы, вырвал зубы, они сидят с открытым ртом и ждут меня. Как быть?

— Это резонно, — согласился Сталин, — когда вы хотите лететь?

— Как можно скорее. Хорошо бы завтра.

Сталин открыл дверь в кабинет, позвал Товстуху.

— Отправьте завтра доктора самолетом в Москву, снабдите всем необходимым, — он показал на бутылки, — вот это вино, например…

Он куда-то вышел и вернулся с большим решетом, наполненным виноградом, передал Липману.

— Донесете? А не донесете, люди помогут, — он повернулся к Товстухе, — в Москве пусть встретят, доставят домой. До свидания, доктор! Будьте здоровы!

Проводив врача, Сталин распорядился пригласить к нему Кирова и Жданова.

Жданов доложил замечания, разработанные референтами по очередной главе курса истории. Сталин слушал его, прохаживаясь по комнате, Киров сидел за журнальным столиком, что-то рисовал на листе бумаги. Это раздражало Сталина, хотя у него у самого была такая же привычка, слушая, чертить или рисовать. Но у него это был способ сосредоточиться, у Кирова, наоборот, способ отвлечься, показать, что все это его мало интересует, чуждо ему.

Своего раздражения Сталин ничем не выказал, наоборот, когда Жданов кончил докладывать, сказал:

— Замечания мне кажутся дельными, думаю, можно принять. Твое мнение, Сергей Миронович?

— У меня нет возражений, — не отрывая глаз от рисунка, ответил Киров.

Сталин взял со стола сводку хлебозаготовок, протянул ее Кирову.

— Посмотри!

В сводке красным карандашом был подчеркнут Казахстан — семьдесят процентов выполнения плана, в общем, средний показатель.

— Отстает Мирзоян, — сказал Сталин, — наши опасения оказались правильными.

— У него не самое худшее положение, — ответил Киров, — семьдесят процентов… Но, конечно, надо подтянуть.

— За этими среднимипроцентами скрывается глубокий прорыв в отдельных областях, — возразил Сталин, доставая со стола еще один листок и просматривая его, — например, Восточно-Казахстанская область выполнила план заготовок всего на тридцать восемь процентов. И это в условиях прекрасного урожая. Но этот прекрасный урожай застал руководителей края врасплох, внес, как мы и предполагали, настроение самоуспокоенности и благодушия. В донесении из Казахстана отмечается плохое использование машин, антимеханизаторские настроения, разбазаривание и расхищение государственных средств, проникновение в аппарат земельных органов чуждых, преступных элементов и жуликов с партбилетами в кармане. Положение необходимо срочно исправить, иначе потом будет поздно. Казахстан провалит заготовки, это может тяжело сказаться на хлебном балансе страны, особенно сейчас, когда мы отменяем нормирование хлеба. Я думаю, следует кого-то послать в помощь товарищу Мирзояну.

— А не обидится? — усомнился Киров. — Выходит, не верим в его силы. Может, написать ему, пусть подтянет кадры, предложить помощь людьми, транспортом?

— Зачем обижаться? — усмехнулся Сталин. — На партию нельзя обижаться. Если каждый из нас будет обижаться на партию, то что от партии останется? Конечно, такт нужно соблюдать, не инструктора пошлем, секретаря ЦК пошлем… Слушай, Сергей Миронович, может быть, тебе самому к нему съездить. Отношения у вас дружеские, к тому же член Политбюро приехал — почетно!

Такого поворота Киров никак не ожидал. Уехать в Казахстан, оторваться от Ленинграда, самое меньшее, на месяц… Впрочем, здесь, в Сочи, Сталин может продержать его весь сентябрь. Но здесь Сталин держать его не хочет, отношения у них натянуты, и самое лучшее, конечно, разъехаться. Не пользуется ли Сталин Казахстаном для отправки его отсюда? Просто вернуть в Ленинград означало бы, что их совместная работа не состоялась, не получилась. А так есть благовидный предлог — нужно срочно вытаскивать Казахстан и но целому ряду соображений лучше всего послать Кирова, в том числе и из соображений его личной дружбы с Мирзояном. В этом случае его внезапный отъезд из Сочи не вызовет никаких кривотолков. Настораживает только одно: Сталин заговорил о Казахстане в первый же день его, Кирова, приезда сюда. Почему? Заранее предвидел, что их совместная работа не сложится? Заранее готовил его отъезд? Возможно, и так, Сталин предусмотрителен. Во всяком случае, это предложение дает ему возможность поскорее уехать отсюда. Конечно, можно было бы найти другой предлог, еще проще отпустить его на Минводы — тут и предлога искать не надо, врачи потребовали. Но он уже отказался писать о Енукидзе, отказался переехать в Москву, его третий отказ окончательно обострит их отношения.

— Ну что ж, — сказал Киров, — если есть необходимость, поеду.

— Необходимость есть, ты сам это хорошо понимаешь, да и потом, — Сталин показал на листки конспекта по истории, — эта работа, я вижу, тебя не слишком увлекает, так ведь?

— Да, это так, — подтвердил Киров, — какой я историк…

— Вот видишь! А там живое дело. Больше месяца оно у тебя не займет, зато вытянем Казахстан, будем с хлебом. Чем сложен Казахстан? Во-первых, далеко от центра, окраина. Во-вторых, пестрое и фактически новое земледельческое население. Много там осело бывших раскулаченных. Среди них встречаются и хорошие, прилежные работники, — он повернулся к Жданову, — если вам нетрудно, Андрей Александрович, проверьте, я уже просил подготовить указ о восстановлении в правах бывших кулаков, особенно молодежи, которые в течение трех или пяти лет хорошо показали себя на новых местах… Да, есть среди них и трудолюбивые, но много и озлобленных, они вредят нам. С другой стороны, мы еще не привили нашим людям, рядовым работникам, рядовым труженикам элементарной трудовой морали, стремления сделать свое дело возможно, лучше, не развили в них чувство гордости за качество своей работы, за свою профессию, за свою личную рабочую репутацию. Вот приехал ко мне из Москвы зубной врач, зубы мне лечил, предложил свой вариант, я отказался. Он начал настаивать, мне пришлось даже несколько повысить голос, не сдержался… Однако интересно другое: он сделал и мой вариант, и свой, и предложил мне испробовать оба — сначала мой, потом свой. Я испробовал — его вариант оказался лучше, что я в порядке самокритики и признал. Таким образом, он доказал свою правоту, настоял на своем варианте. Зачем? Мог спокойно сделать, как я хотел, и спокойно уехать. Нет, настоял на своем, не побоялся настоять, не побоялся нарушить мой прямой запрет. Почему не побоялся? Профессиональное достоинство пересилило. Значит, это настоящий работник, у него высокое чувство профессиональной гордости, такое чувство мы и должны воспитывать в наших людях. И, когда мы это чувство воспитаем, исчезнет необходимость в принудительных мерах. Но пока этого нет, пока мы много болтаем о преданности делу, клянемся, принимаем обязательства, а обязательство должно быть одно — перед своей рабочей совестью, перед своей рабочей гордостью, вот как у грузинских виноделов, например, или, скажем, как у этого зубного врача.

— Этот врач — приятный человек, — улыбнулся Киров.

Сталин остановился.

— Разве он и тебя лечил?

— Нет, мы с ним виделись на пляже. Хорошо плавает!

Сталин молча прошелся по кабинету, потом сказал:

— Выходит, ты здесь совсем не скучал, а я-то думал, заскучал наш Сергей Миронович за этими конспектами.

В голосе Сталина Киров уловил хорошо ему знакомые ревнивые, подозрительные нотки.

— Пляж пустой, никто, кроме меня и доктора, не купался. Впрочем, я его видел два раза, он на меня произвел хорошее впечатление.

— Да, разговорчивый, — равнодушно подтвердил Сталин.

Это равнодушие тоже было хорошо знакомо Кирову.

Сталин снова молча прошелся по кабинету, затем остановился против Кирова, спросил:

— Завтра можешь вылететь в Алма-Ату?

— Конечно.

— Вот и прекрасно.

Вечером, подписывая бумаги, Сталин сказал Товстухе:

— Зубного врача Липмана заменить другим.

И, подумав, добавил:

— Из кремлевской больницы его уволить, но не трогать.