Глава 8
Наконец, спотыкаясь и шатаясь, Скотт выбрался на свет.
Он остановился у самого зева пещеры и нехотя окинул унылым взглядом подвал. Великан ушел. А с ним и кошка. Стенка водогрея была прикручена на свое место. Все было как прежде: груды огромных предметов, тревожная тишина и угнетающее пространство. Взгляд Скотта медленно двинулся к ступенькам, а по ним — вверх. Дверь заперта.
Скотт удрученно глядел на нее, чувствуя полную опустошенность: желание выбраться наружу перегорело и исчезло. Опять его борьба ни к чему не привела. И то, что он толкал валуны, ползал и карабкался по темным, как чернила, петляющим проходам в горе из камней, — тоже ни к чему не привело.
Скотт закрыл глаза. Перед ним закачалась гора камней, на которую он, вздрагивающим комочком боли, слабея, падал мучительно долго. Боль, казалось, разлилась по всему телу: по рукам, ногам, наполнив собой горло, грудь, желудок. В голове гудело от тупой ноющей боли. Скотт не знал, мучил ли его голод или тошнота была вызвана чем-то другим. Руки судорожно тряслись.
Волоча ноги по полу, он вернулся к водогрею.
Наперсток был опрокинут и лежал на боку. Оставшиеся в нем жалкие капли воды Скотт выпил, как мучимое жаждой животное, высасывая их из похожих на чашечки выемок в стенках наперстка. Глотать было больно.
Покончив с водой, он медленно" с трудом передвигая изнуренное тело, забрался на цементную приступку. Его ночное убежище было разорено: губка, платок, пакет с печеньем, крышка коробки — все исчезло. Ковыляя, Скотт подошел к краю приступки и увидел, что крышка коробки валяется на полу. И у него уже не было сил, чтобы поднять ее, большую и тяжелую, наверх.
Скотт долго стоял в теплой дымке, окутавшей водогрей, и, слегка раскачиваясь, уныло оглядывал темнеющий погреб. Еще один день на исходе. Среда. Осталось три дня.
От голода желудок недовольно заурчал. Скотт медленно закинул голову и посмотрел вверх — туда, где он оставил сохнуть несколько кусочков печенья. Они были на месте. Тяжело вздохнув, Скотт подошел к ножке водогрея и вскарабкался по ней на выступ. Там он сел, свесив ноги, и стал есть печенье.
Крошки были еще влажными, но вполне съедобными. Скотт двигал челюстями вяло, часто и надолго останавливаясь. Он так устал, что у него не осталось сил даже на то, чтобы жевать. А надо было все-таки спуститься вниз за крышкой коробки, чтобы спать ночью под ее защитой. Ведь вновь может заявиться паук, до сих пор приходивший почти каждую ночь. Но Скотт был совершенно измотан и решил спать прямо на выступе водогрея. А если придет паук… Ладно, что думать об этом! И Скотт вспомнил одну ночь из своей далекой прошлой жизни. Он тогда служил в пехотном полку в Германии и однажды так устал, что лег спать, не вырыв для себя в земле укрытия, хотя знал, что эта оплошность могла обернуться смертью.
Скотт медленно пошел по выступу и наконец набрел на углубление в стенке водогрея. Он перелез через невысокий барьерчик и, ступив в темноту, улегся спать, положив голову на кончик отвертки.
Лежа на спине, он медленно дышал, не в силах сделать полный, во всю мощь легких, вдох, и думал: «Ну, что-то тебя еще ждет, коротышка?»
И вдруг его осенило. Вместо того чтобы мучиться с камнями да со щетиной, ему надо было просто-напросто забраться в низко свисавший рукав куртки великана и без всяких мучений в один миг выехать из погреба. Собственная глупость взбесила его, но проявилось это лишь в том, что он скорчил презрительную гримасу и брезгливо причмокнул: «Дурак!» Но даже мысли, казалось, шевелились в мозгу устало. Лицо Скотта разгладилось, и по нему побежали морщинки.
Второй вопрос. Почему он не попробовал обратить на себя внимание великана и заговорить с ним? Как это ни странно, вопрос не поднял в нем бури раздражения. Он только показался каким-то диким и удивил Скотта. Может быть, потому, что сам Скотт был маленьким и чувствовал себя частью иного мира, из которого невозможно было докричаться до великана? А может быть, потому, что он теперь научился рассчитывать только на себя самого?
С горечью Скотт подумал, что, конечно, это было не так. Он оставался все таким же беспомощным и слабым. Может быть, только ошибался теперь чаще.
Скотт пошарил в темноте вокруг себя руками. Провел рукой по свежей царапине на предплечье. Дотронулся до разодранной ладони. Тихонько надавил локтем на разлившийся багровый синяк на правом боку. Пробежал пальцами по ободранному лбу и коснулся ими больного горла. Затем чуть-чуть привстал — и спину пронзила острая боль. Наконец он оставил в покое свои отдельные боли, дав им вновь слиться в одну большую, охватывавшую все его тело.
Веки дрогнули, глаза неожиданно для самого Скотта открылись, и он, ничего не видя, уставился в темноту. Он вспомнил, как очнулся в каменном могильнике, как чуть не сошел с ума от ужаса, как вдруг понял, что ему есть чем дышать и что нельзя терять голову, если он хочет выбраться наружу. Но тот миг, когда он осознал, что заживо погребен в мрачном склепе, был самым черным, страшным моментом его жизни.
Скотт удивился тому, что так уверенно назвал тот момент самым черным и страшным. Откуда ему знать, что это именно так. Пока он жив, за любым поворотом его может поджидать что-нибудь еще чернее и страшнее.
Думать об этом Скотт уже не мог. Тот момент сейчас был для него самым черным, самым отчаянным за все его пребывание в подвале. Погруженный в мрачные раздумья, Скотт вспомнил еще одну подобную ситуацию из оставшегося в невообразимой дали прошлого.
35 дюймов
Они только что вернулись домой от Марта. Скотт остановился возле окна в гостиной, а Лу понесла Бэт в спальню. Он не предложил жене свою помощь, потому как знал, что уже не смог бы взять на руки дочь.
Когда Лу вернулась из спальни, Скотт все еще стоял у окна.
— Ты собираешься снимать шапку и пальто? — спросила жена.
Не дожидаясь ответа, она вышла в кухню. Скотт стоял в своем детском пальтишке и в альпийской шляпе с красным пером, вставленным за ленточку. Глядя из окна на темную улицу, он услышал, как Лу открыла холодильник. Затем раздался действующий на нервы хруст кусочков льда, высыпанных на поднос, приглушенный хлопок пробки бутылки, шипение и бульканье содовой воды.
— Хочешь колы? — спросила Лу.
Скотт мотнул головой.
— Скотт?
— Нет, — сказал он, чувствуя частое и сильное биение собственного пульса.
Лу вошла в гостиную со стаканом в руке.
— Ты собираешься раздеваться? — спросила она.
— Не знаю.
Лу села на кушетку, сбросила тапки и вздохнула.
— Опять все то же.
Скотт ничего не ответил. Казалось, будто Лу разговаривает с ним как с ребенком, считая, что он принимает близко к сердцу какой-то пустяк, в то время как она терпеливо пытается успокоить его. Ему хотелось бы излить на нее свой гнев, но явного повода для этого не было.
— Ты что, собираешься все время так стоять? — спросила Лу.
— Почему бы и нет, если мне хочется, — ответил Скотт.
Лу озадаченно посмотрела на него и на миг задержала взгляд. Скотт увидел отражение ее лица в оконном стекле. Она пожала плечами и тихо произнесла:
— Что еще?
— А это тебя не касается.
— Понятно.
Губы ее растянулись в грустную, усталую улыбку.
— Ничего, так просто… — теперь он действительно почувствовал себя мальчиком.
Ему показалось, что жена очень уж шумно отпила колы из стакана. Лицо его раздраженно перекосилось.
«Не хлюпай! — завизжал его рассудок. — Пьешь как свинья!»
— Ну, Скотт, выговорись. Тебе не станет легче от этого самоедства.
Голос Лу звучал немного устало.
Скотт закрыл глаза и вздрогнул. «Вот до чего дошло, — подумал он. — Ужас исчез. Она смирилась». Хоть он и предвидел это, ему все равно было больно.
Вот он — ее муж. Когда-то в нем было росту шесть футов, а теперь он ниже их пятилетней дочери. Он стоит перед ней в своей нелепой детской одежде, а она говорит с ним со слабой мукой в голосе. Это-то и есть кошмар пострашнее всех ужасов.
Уныло глядя в окно. Скотт прислушивался к шелесту листвы на ветру, и ему чудилось, что это шуршат юбки женщины, спускающейся по бесконечно длинной лестнице.
Лу сделала еще один глоток, и его опять охватило раздражение.
— Скотт, — позвала она.
«Притворная нежность», — подумал он.
— Сядь. От того, что ты все смотришь в окно, дела Марти лучше не пойдут.
Не оборачиваясь, Скотт заговорил:
— Ты думаешь, меня это заботит?
— А разве не так? Разве мы оба?..
— Сто раз не так, — оборвал он ее холодно.
Холодность в детском голосе звучала до смешного странно: как будто Скотт читал свою роль из несерьезной и неуклюжей школьной постановки.
— Но что же тогда? — спросила Лу.
— Если ты до сих пор ничего не поняла…
— Прошу тебя, дорогой, продолжай.
Скотт прицепился к слову. Его маленькое личико напряглось.
— Ох и трудно тебе, наверное, называть меня сейчас дорогим? А может быть, немножко неискрен…
— Нет, прекрати, Скотт. Неужели нет других проблем, кроме твоих домыслов?
— Домыслов? — Его голос чуть не сорвался на визг. — Ну конечно! Мне все только кажется! Ничего не изменилось. Все как прежде. А я только до…
— Ты разбудишь Бет.
К горлу сразу подкатил ком из множества гневных слов. Они мешали друг другу вырваться наружу, и Скотт, не в силах что-то сказать, удрученно курил. Затем неожиданно направился к входной двери.
— Куда ты собрался? — с тревогой в голосе спросила Лу.
— Прогуляться. А ты что, против?
— Ты будешь гулять по улице?
Ему захотелось пронзительно закричать.
— Да, — произнес Скотт дрожащим от сдерживаемого гнева голосом. — По улице.
— Думаешь, тебе стоит идти на прогулку?
— Да, считаю, что стоит.
— Скотт, я просто беспокоюсь за тебя, — взорвалась наконец Лу. — Неужели ты этого не видишь?
— Конечно. Да, конечно, ты беспокоишься. — Он толкнул дверь, но она не поддалась. Краска бросилась ему в лицо. Бормоча какое-то ругательство, он толкнул дверь сильнее.
— Скотт, в чем я перед тобой провинилась? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Ну разве я виновата, что Марти лишился этого контракта?
— К черту этот проклятый…
Голос его задрожал. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.
— А что, если тебя кто-нибудь увидит? — спросила Лу, вставая с кушетки.
— Счастливо, — бросил Скотт, с силой дернув за собой дверь, чтобы та хлопнула.
Но и это у него не получилось. Старый косяк в последние месяцы безнадежно скособочился, и поэтому дверь, царапая по полу, тихо закрылась за Скоттом.
Он не стал оборачиваться и быстрыми, нервными шагами направился вдоль квартала к озеру.
Когда он отошел от дома на двадцать ярдов, дверь открылась.
— Скотт?
Сначала он не собирался отвечать, но затем все-таки нехотя остановился и, бросив через плечо: «Что?», чуть не разрыдался, услышав свой тонкий, слабый голосок.
Лу в нерешительности молчала, потом наконец спросила:
— Может, мне пойти с тобой?
— Нет, — отрезал Скотт, и в голосе его не было ни гнева, ни отчаяния.
Задержавшись, Скотт невольно оглянулся, гадая, будет ли она настаивать на том, чтобы пойти с ним. Но Лу просто стояла, застыв в дверях.
— Будь осторожен, дорогой, — проговорила она.
Скотт едва подавил готовые вырваться из груди рыдания. Развернувшись, он заспешил по темной улице, так и не услышав, как она закрыла дверь.
«Дальше падать уже некуда», — подумал он. Что может быть унизительнее для человека, чем быть предметом жалости. Можно стерпеть ненависть, обиду, гнев, самое жестокое наказание, но жалость — никогда. Если человек становится достойным жалости, он обречен. Жалость — это участь беспомощных созданий.
Размышляя таким образом о вечных общечеловеческих страданиях, Скотт попытался отвлечься от собственных тягостных раздумий. Стараясь не думать о своей тяжелой доле, глядя на тротуар, он быстро пересекал островки света и вновь погружался в море тьмы. Но ум его на уловку не поддался, что вообще свойственно пытливым умам. О чем Скотт просил его не думать, о том ум и начинал усиленно размышлять. Если Скотт просил его оставить какую-нибудь мысль в покое, ум вгрызался в нее, как собака в кость. Так было с ним всегда.
Летними вечерами на озере бывало прохладно. Так было и в этот раз. Скотт поднял воротник своей куртки и пошел дальше, глядя на темнеющую впереди беспокойную воду. Поскольку день был будний, все кафе и закусочные на берегу озера уже закрылись.
Чем ближе Скотт подходил к воде, тем отчетливее доносился до него шорох волн на гальке.
Асфальт кончился. Скотт пошел по земле, и под ногами у него, словно живые, зашуршали листья и затрещали веточки. С озера дул холодный ветер. Курточка от него не спасала, и по телу то и дело пробегала дрожь. Но Скотт не обращал на это внимания.
Пройдя еще ярдов сто, он вышел на открытую площадку с темным строением из грубого камня.
Это было немецкое кафе-закусочная. На площадке перед кафе стояло несколько десятков столиков и скамеек для еды на воздухе.
Пройдя между ними, Скотт вышел к озеру. Здесь он сел на грубую, с выщербленной поверхностью, скамейку.
Печально глядя на озеро, Скотт представлял, что тонет в нем. Так ли уж это невозможно? Нечто подобное происходит с ним сейчас. Но нет, он упадет на дно — и только тогда настанет конец.
Он погружается в иную пучину.
Шесть недель назад они переехали к озеру, потому что на прежней квартире Скотт чувствовал себя как в мышеловке. Если он выходил на улицу, люди начинали глазеть на него. Материалы, собранные «Глоб пост» за первые полторы недели действия контракта, продолжали появляться на страницах газеты и тут же перепечатывались другими изданиями. О Скотте уже знала вся страна. Потоком приходили просьбы о встречах. Репортеры денно и нощно топтались у дверей их квартиры.
Но больше всего досаждали обычные люди — праздные зеваки или те, кому непременно хотелось взглянуть на уменьшающегося человека только лишь затем, чтобы потом думать про себя: «Слава Богу, я не такой».
И вот они переехали к озеру. Каким-то образом им удалось это сделать так, что никто об этом не узнал. Но жизнь здесь, как убедился Скотт, оказалась ничем не лучше.
И тому было несколько причин.
Царившая здесь страшная скукотища начинала угнетать. Процесс уменьшения шел изо дня в день, незаметно для глаза, ни на миг не останавливаясь, — дюйм в неделю, — напоминая такой точностью страшные часы, отсчитывающие время до начала казни. И вся ежедневная домашняя рутина подавляла своей монотонностью.
Время от времени Скотт взрывался приступами гнева, который таился в его душе загнанным зверем. По какому поводу они случались — не важно. Главное, чтобы повод был.
Например, кошка.
— Клянусь Богом, если ты не выкинешь эту чертову кошку, я убью ее!
Игрушечный гнев, голос не мужской и неубедительный.
— Скотт, она не делает тебе ничего плохого.
Он закатал рукав и показал ей рваный шрам.
— А это что такое? Моя фантазия?
— Она испугалась, вот и поцарапала.
— Что ж, я тоже испугался! Ты что, ждешь, когда она перегрызет мне глотку?
Иногда поводом становилась нежность Луизы.
— Чего ты хочешь? Унизить меня?
— Скотт, ты все выдумываешь.
— И только из-за того, что тебе очень захотелось дотронуться до меня!
— Это неправда!
— Неужели?
— Нет! Я пыталась, как могла…
— Я не мальчик. Не смей дотрагиваться до моего тела как до тела мальчика!
Или Бет.
— Скотт, неужели ты не видишь, что она не может это понять?
— Но я, черт возьми, еще отец ей!
Все приступы гнева заканчивались одинаково. Он бросался в прохладный подвал, прижимался к холодильнику и так стоял, хрипло дыша, стиснув зубы, сжав кулаки.
Дни шли за днями, принося с собой новые испытания и мучения. Одежду для него ушивали, а мебель становилась все больше и неудобнее. Бет и Лу словно вырастали на глазах. Финансовые заботы тревожили сильнее и сильнее…
— Скотт, я должна сказать тебе, что не понимаю, как мы сможем прожить на пятьдесят долларов в неделю. Нам ведь всем надо есть, одеваться, надо еще платить за…
Голос Луизы сорвался, и она в отчаянии покачала головой.
— Надо полагать, ты хочешь, чтобы я вернулся в газету?
— Я этого не говорила. Лишь сказала…
— Я слышал, что ты сказала.
— Хорошо, извини, если это тебя обидело. Но пятьдесят долларов в неделю! И что мы будем делать, когда придет зима? На что мы купим зимнюю одежду и топливо?
Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать от себя необходимость думать обо всем этом.
— Ты думаешь, что Марти…
— Я больше не могу просить деньги у Марти, — отрезал Скотт.
— Ладно.
Она больше ничего не сказала. Говорить дальше на эту тему было бессмысленно.
А если она, забывшись, раздевалась при свете, полагая, что он спит, Скотт обычно лежал, пристально глядя на ее обнаженное тело, вслушиваясь в нежный шелест ее ночной рубашки, закрывавшей волнами материи большие груди, живот, бедра и ноги. Раньше он никогда не обращал на это внимания, а сейчас вдруг понял, что этот звук, как никакой другой, способен свести его с ума. И Скотт глядел на нее в таких случаях как человек, умирающий от жажды, который видит воду, но не может дотянуться до нее.
А потом, в последнюю неделю июля, не пришел чек от Марти.
Сначала они думали, что это произошло по чьей-то оплошности. Но прошло еще два дня, а чека все не было.
— Скотт, мы не можем долго ждать, — сказала Лу.
— А что у нас со счетом?
— На нем не больше семидесяти долларов.
— А, ладно… Подождем еще один день.
И весь следующий день он просидел в гостиной, уставившись взглядом в одну и ту же страницу книги, которую он якобы читал.
Скотт не переставая говорил себе, что надо вернуться в «Глоб пост» и дать им возможность продолжить серию материалов о его феномене. Или принять одно из многочисленных предложений о выступлении где-нибудь. Или позволить этим жадным до сенсаций журналам опубликовать его историю. Или разрешить какому-нибудь писателю кошмарных повестушек нацарапать книжицу о том, что случилось с ним.
Решись он на какой-нибудь из этих вариантов — и у них было бы достаточно денег. Таким образом он положил бы конец бедности, которой до отчаяния боялась Лу.
Но недостаточно говорить себе все это. Надо было сделать невозможное: преодолеть свое отвращение к роли предмета грубого любопытства толпы. И он, пытаясь успокоить себя, вновь и вновь повторял: «Завтра придет чек. Завтра».
Но чек не пришел. И вечером следующего дня они с Лу поехали к Марти. Он сказал им, что лишился контракта с Фэйрчайлдом и поэтому ему пришлось свести доминимума деловые операции. Добавил, что чеков больше не будет. Затем дал Скотту сто долларов и предупредил, что больше на его помощь рассчитывать не стоит.
Холодный ветер обдувал Скотта. За озером лаяла собака. Скотт опустил глаза и стал смотреть на свои раскачивающиеся словно маятники ноги.
Теперь неоткуда ждать денег. Семьдесят долларов в банке, сто — в бумажнике. Что делать, когда и они закончатся?
Скотт представил, как опять сидит в редакции газеты. Берг фотографирует, Лу строит глазки всем подряд, Хаммер задает бесконечные вопросы. В голове у него знаменами замелькали газетные заголовки: «Меньше двухлетнего ребенка!» «Ест, сидя на высоком стуле!» «Носит детскую одежду!» «Живет в коробке из-под сапог!» «Сексуальные способности без изменений!»
Скотт быстро закрыл глаза. Если бы у него была акромикрия. Тогда, по крайней мере, его оставило бы мужское желание, которое росло с каждым днем и уже сейчас мучило его сильнее, чем до болезни. Иначе и не могло быть, потому что уже слишком давно не было освобождения от семени. Он больше не мог находиться рядом с Лу. Желание жгло, и с каждым днем его пламя разгоралось все сильнее, обрекая Скотта на неописуемо ужасные страдания и обостряя все остальные переживания.
Скотт не мог разговаривать об этом с Лу. В ту ночь, когда она сделала ему недвусмысленное предложение, он почувствовал себя едва ли не оскорбленным, понимая, что о его сексуальной близости с нормальной женщиной не может быть и речи.
Смеюсь над гомиком!
Смеюсь я до упаду!
Вжав голову в плечи, Скотт поежился на скамейке. Щурясь в темноту, он разглядел неподалеку от себя три темных силуэта. Тонкие голоса подростков выводили песню:
Жизнь моя — блуждание в потемках.
Я заблудился, только что родившись.
«Юнцы, — подумал Скотт, — поют, растут и принимают это как должное». Он с черной завистью смотрел на них.
— Эй, да я вижу, там малыш какой-то, — сказал один из юнцов.
Поначалу Скотт не понял, что речь идет о нем. А когда понял, от волнения плотно сжал губы.
— Интересно, чего он там делает?
— Можа, он…
Остальное Скотт не расслышал, но по взрыву гогота догадался о том, что было сказано шепотом. Не без труда он сполз со скамейки и двинулся обратно к асфальтовой дорожке.
— Эй, да он уходит, — сказал один из ребят.
— Может, повеселимся немножко? — предложил второй.
Скотт сильно испугался, но гордость не позволила ему броситься наутек и он продолжал идти ровным шагом. Топот ног юнцов позади сделался громче.
— Эй, куда идешь, малыш? — спросил один из них. — Ишь, раскочегарился, как на пожар.
Все трое прыснули со смеху. Скотт дрогнул и ускорил шаг. Парни тоже пошли быстрее.
— Похоже, мы малому не нравимся, — хмыкнул один.
— Ну, это нехорошо, — добавил второй.
Скотту стало страшно. Он чувствовал, что внутри у него вот-вот что-то оборвется. Броситься бежать? Нет, только не от троих юнцов! Каким бы маленьким он ни был, улепетывать от таких преследователей Скотт не станет. Ступив на склон, который вел к асфальтовой дорожке, Скотт быстро оглянулся. Парни нагоняли его. Он видел огоньки их сигарет, похожие на подрагивающих в воздухе светлячков.
Скотт еще не дошел до дорожки, когда один из парней схватил его за руку и потянул назад.
— Отпусти, — процедил Скотт.
— Эй, малыш, куда идешь? — спросил тот, что держал его за руку. Голос у него был нахальный, с потугой на фамильярность.
— Я иду домой, — ответил Скотт.
На вид наглецу было лет пятнадцать-шестнадцать. На голове у него сидела бейсбольная кепка. Скотту не было нужды смотреть на лицо парня, он почти угадывал его: худое, неприятное, прыщавое; из угла маленького, почти безгубого рта свисала сигарета.
— Малыш говорит, что идет домой, — сообщил парень.
— Неужто? — переспросил другой.
— Ого-го, — протянул третий. — Это что-то.
Скотт попытался пройти, растолкав парней, но нахал в кепке оттащил его назад в кружок.
— Малыш, ты лучше этого не делай, — сказал он.
— Нам не нравятся шустрые малыши — правда, ребя?
— Не-а, не нравятся. Да он такой неопытный. Нам такие не нравятся.
— Отпустите меня, — проговорил Скотт, и его неприятно поразила дрожь в собственном голосе.
Парень в кепке отпустил его руку, но круг не разомкнулся.
— Познакомься с моими приятелями, — ухмыльнулся наглец.
Лица его не было видно. В мерцании огонька сигареты Скотт увидел лишь бледную щеку да блестящие глаза.
К нему наклонилась черная, сливающаяся с темнотой фигура.
— Это Тони. Скажи ему «здрасте».
— Мне надо домой, — сказал Скотт, подавшись вперед.
Парень толкнул его в грудь.
— Э, да ты непонятливый, малыш. Ребя, малыш плохо понимает, — он старался говорить ласково, авторитетно.
— Малыш, ты чё, не понимаешь? — спросил другой парень. — Это забавно, а? Малышу надо бы быть попонятливее.
— Ты дурак забавный. А теперь…
— Эге-ге. Малыш считает нас дураками забавными, — вновь вмешался парень в кепке. Игривого тона в его голосе как не бывало. — Слышите, ребя? Нас!
— Покажем ему, как мы любим забавляться.
Скотт почувствовал холод внизу живота. Не в состоянии побороть страх, он окинул взглядом парней.
— Послушайте, меня ждет мама, — сказал он, вздрогнув от звука собственного голоса.
— Хо-хо-хо, — протянул парень в кепке. — Мама ждет. Бог ты мой, во досада, а, ребя?
— Я сейчас расплачусь, — сказал другой. — Ой, мамочки, ой, я уже плачу. — И он злобно захихикал.
Третий парень заржал и игриво ткнул своего дружка кулаком в плечо.
— Живешь недалеко, малыш? — спросил наглец в кепке и выпустил дым Скотту прямо в лицо, отчего тот закашлялся. — Эге, да малыш кха-кхакает, — произнес парень, пытаясь передразнить Скотта, — задыхается и кха-кает. Во досада-то.
Скотт попытался еще раз протиснуться между парнями, но его уже грубее, чем в первый раз, опять отпихнули назад.
— Не делай этого, — вновь добрым и дружелюбным тоном предупредил парень в кепке.
— Нам вовсе не хочется обижать тебя, малыш. Правда, ребя?
— Не-а, конечно, нам не хочется, — поддержал другой.
— Эй, давайте посмотрим, нет ли у него каких деньжат при себе, — предложил третий.
Скотт почувствовал сильное напряжение внутри, вызванное одновременно и гневом и детским страхом. Гнев доставлял ему теперь еще больше неприятностей, чем прежде. Болезнь сделала Скотта меньше и слабее, лишила сил излить охвативший все его существо гнев.
— Да-а, — произнес парень в кепке. — Ага. А у тебя есть шуршащие, малыш?
— Нет, — ответил Скотт раздраженно.
И ахнул, потому что парень неожиданно ударил его по руке.
— Не говори со мной так, малыш. Не люблю шустрых.
Страх опять стал сильнее гнева. Скотт понял, что ему надо вести себя иначе, чтобы выпутаться из опасной ситуации.
— У меня нет никаких денег. — Шея у него начала затекать от того, что, глядя на парней, он все время стоял с задранной головой. — Мне мама денег не дает.
Парень в кепке повернулся к своим дружкам.
— Малыш говорит, что мама ему совсем денег не дает.
— Подлая сука! — выругался другой.
— Да я ее по дешевке… — сказал третий, резко задвигав взад-вперед бедрами.
Парни громко рассмеялись.
Наглец в кепке похлопал Скотта по плечу.
— Эй, слышь, малыш, скажи своей мамаше, что Топи ее по дешевке того-самого.
— По дешевке? Это… бесплатно, — сказал Тони, и его веселость потонула в приступе неожиданной похоти. — Эй, малыш, у нее большие трусы?
Их хриплый гогот замолк, потому что Скотт кинулся между двоими из них. Но парень в кепке опять схватил его за руку и, резко развернув, дал пощечину.
— Говорил же: не делай этого, — прорычал он.
— С-сукин… — закричал от злобы Скотт, сплевывая кровь.
Последнее слово захлебнулось в рыке, с которым Скотт ткнул парня в живот.
— Гад, — завопил в ярости тот и ударил Скотта по лицу кулаком.
От острой боли в голове Скотт завопил и отлетел на двух других парней. Из носа у него темной струей потекла кровь.
— Держи его! — проревел парень в кепке, и его дружки схватили Скотта за руки.
— Бить меня в брюхо? Ах ты, сукин сын! Да я…
Он, видимо, еще не знал, как бы покруче расквитаться со строптивой жертвой. Затем, придумав что-то, парень издал довольный хриплый смешок и вытащил из кармана брюк коробок спичек.
— Поставлю-ка я тебе горячую отметину. Понравится это?
— Отпустите! Прошу же!
Скотт яростно вырывался из рук парней, шмыгая носом, чтобы кровь не стекала на губы. Голос его сорвался на визг.
В темноте вспыхнула спичка, и Скотт увидел лицо парня. Оно было в точности таким, каким ему и представлялось.
Парень наклонился еще ближе.
— Эй! — вдруг сказал он изумленно. — Эге! — И на лице его появилась кривая ухмылка. — Да это не малыш, — произнес он, вглядываясь в искаженное гримасой лицо Скотта. — Знаете, кто это?
— Чё ты там бормочешь? — спросил один из его дружков.
— Это же тот мужик! Который уменьшается!
— Что? — не сумев сдержать удивления, одновременно спросили Тони и третий парень.
— Гляньте на него, гляньте, ради Бога!
— Черт возьми, отпустите, или я вас потом всех посажу, — бушевал Скотт, пытаясь скрыть приступ отчаяния.
— Заткнись, — приказал парень в кепке. На лице у него опять появилась ухмылка.
— Э-э, не видите, что ли? Это же…
Спичка погасла, и он зажег еще одну и поднес ее так близко к лицу Скотта, что тот почувствовал жар ее пламени.
— Ну, видите теперь? Видите?
— Да-а… — Оба дружка парня в кепке, раскрыв рты, ошарашенно глядели на Скотта.
— Да, это он. Я видел его по телику.
— И он еще пытался изображать из себя малолетку! — сказал парень. — Уродец! Сукин сын, — добавил он сквозь зубы.
Скотт онемел. Гнев сменился отчаянием. Они узнали его и теперь могут разболтать об этом всем. Скотт судорожно дышал, обмякнув. Парень в кепке бросил на землю спичку и дал ему подзатыльник. Голова Скотта упала на грудь.
— Так ты, значит, врешь, уродец, — сказал парень, тонко и напряженно засмеявшись. — Уродец — вот как тебя зовут. Что ты там говоришь, уродец?
— Чего вы хотите? — спросил Скотт, задыхаясь.
— Чего мы хотим? — передразнил его парень. — Уродец спрашивает, что мы хотим!
И парни засмеялись.
— Эй, — ухмыльнулся третий, — давайте-ка стащим с него штаны и посмотрим, все ли у него там уменьшилось.
Скотт, как неустрашимый карлик, рванулся из рук державших его парней. Тот, что в кепке, отвесил ему еще одну пощечину. Лицо запылало, перед глазами поплыли темные круги.
— Уродец не понимает. — Наглец в кепке учащенно задышал сквозь стиснутые зубы. — Он у нас глупый уродец.
Страх ножом полоснул Скотта по сердцу. Этих парней бессмысленно уговаривать. Они лютой ненавистью ненавидели окружающий мир и умели выразить это лишь насилием.
— Если вам нужны мои деньги, возьмите, — торопливо проговорил Скотт, пытаясь выиграть время.
— Клянусь твоей сморщенной задницей, мы их возьмем, — с ухмылкой сказал парень и рассмеялся собственной шутке. — Эге, вот так-то, хорошо. — Веселость опять исчезла из его голоса, и он добавил холодно: — Держите его. Я вытащу бумажник.
В темноте Скотт напрягся всем телом. А парень в кепке тем временем обходил одного из своих дружков.
— У-у! — завопил один из парней, которого Скотт неожиданно саданул носком ботинка по голени.
Руки, державшие левую руку Скотта, упали.
— У-у! — заорал вслед за первым второй парень и тоже отпустил руку.
Скотт бросился в темноту, сердце тяжелым молотом стучало по ребрам.
— Хватай его! — завопил парень в кепке.
Скотт отчаянно несся вверх по крутому склону, часто-часто семеня своими маленькими ножками.
— Ублюдок! — выкрикнул один из парней и бросился в погоню.
От быстрого бега Скотт начал задыхаться. Подбежав к асфальтовой дорожке, он зацепился за ее край и, яростно молотя воздух руками, едва успевая перебирать ногами, полетел вперед. Наконец ему удалось поймать равновесие, и он снова бросился бежать. В боку кололо. За спиной раздавался быстрый топот башмаков парней по бетону.
— Лу, — простонал Скотт на бегу, жадно глотая ртом воздух.
Впереди, метрах в ста шестидесяти от себя, он увидел свой дом. И вдруг понял, что бежать туда ему никак нельзя, потому что парни узнают, где он живет. Узнают, где живет уменьшающийся человек!
Стиснув зубы, Скотт резко свернул в темную аллею. Он вытянул вперед руки, думая, что сможет открыть ближайшую дверь и, не останавливаясь, хлопнуть ею, чтобы парни подумали, что он скрылся за ней. Нет, слишком близко к его дому. Задыхаясь, Скотт продолжал бежать. Было слышно, что парни уже вылетели на аллею: их башмаки заскрипели по гравию. Скотт обежал заднюю часть дома и бросился через двор.
Впереди замаячил забор. Душа Скотта от страха ушла в пятки. Но остановиться было уже невозможно. На всей скорости подпрыгнув, Скотт отчаянно вцепился руками в край забора и начал карабкаться вверх. Но почти сразу соскользнул вниз. Он пытался было снова, но тут…
— Поймал!
Чья-то сильная рука грубо схватила Скотта за правую ступню, и от страха у него в висках застучали молоточки. Он резко повернулся и увидел, что его тащит вниз парень в кепке.
В горле застрял безумный крик. Дернув ногой, Скотт заехал ею парню прямо в нос. Тот с воплем выпустил его и, закрыв руками лицо, пошатываясь, стал отходить от забора. Перебирая по доскам носками ботинок. Скотт перелез через забор и спрыгнул на землю уже с другой стороны.
Острая колючая боль пронзила лодыжку. Но Скотт не мог останавливаться. Подскочив со стоном на месте, он, прихрамывая, бросился наутек. За забором раздавались голоса двоих парней, подбежавших к своему приятелю.
Морщась от боли, Скотт побежал по изрытой площадке на соседнюю улицу, где обнаружил откинутую крышку погреба.
Прыгая по высоким скользким ступенькам, он на ходу развернулся и потянув на себя тяжелую крышку. Она упала Скотту на голову и отбросила его на холодный цементный пол. Скатываясь вниз по двум оставшимся ступенькам, Скотт попытался уцепиться за ручку крышки, но ничего из этого не вышло, и он упал на грязный пол.
Сгорбившись, Скотт сидел на нижней ступеньке, переводя дыхание. Он чувствовал, что ступенька холодная и влажная, но от головокружения и слабости не мог встать.
Он никак не мог отдышаться, и его слабая грудь вздрагивала при каждом вздохе. Воздух обжигал горло. Резь в боку была такой острой, будто под ребра ему загнали отточенный кинжал. Голову пронзала невыносимая боль. Во рту все пылало и болело. По губам все еще текла кровь. Мышцы ног от холода свело судорогой. Обливаясь холодным потом, Скотт дрожал всем телом.
Вдруг он заплакал. Но не так, как случается рыдать отчаявшемуся мужчине. Скотт в тот момент был похож на мальчика — на маленького мальчика, сидящего в холодном, сыром, темном погребе, плачущего от боли, испуга и от того, что потерял всякую надежду на спасение. Измученный, он сидел в чужом неприветливом погребе.
Позже, когда опасность миновала, промерзший до костей Скотт, прихрамывая, поплелся домой.
Измученная, напуганная долгим отсутствием мужа, Лу уложила его спать. Она много раз спрашивала, что же произошло, но Скотт молчал и в ответ только тряс головой. Лицо его ничего не выражало. Маленькая головка шуршала по подушке, медленно двигаясь из стороны в сторону, — и так, казалось, без конца.
Глава 9
Пробуждение принесло с собой мучительное воспоминание о всех болях.
Пересохшее горло саднило так, будто оно представляло собой одну большую ноющую рану. Когда Скотт глотал, лицо искажала гримаса боли. Тихо постанывая, он перевернулся на бок. Разодранный висок лег на ручку отвертки, и от пронзившей его острой боли Скотт окончательно проснулся.
Он чуть приподнялся, но тут же с тяжелым вздохом откинулся назад, почувствовав жгучую боль в растянутых мышцах спины. Глядя на покрытые пылью внутренности водогрея, Скотт думал только об одном: «Уже четверг, и осталось три дня».
Правая нога подрагивала. Колено распухло. Скотт попробовал согнуть ногу и вздрогнул от парализующей боли, сменившей ноющее болезненное ощущение. На мгновение он замер, ожидая, когда боль спадет. Затем ощупал лицо, погладил пальцами шрамы и царапины с запекшейся на них кровью.
Наконец он со стоном резко поднялся на ноги и, дрожа всем телом, оперся руками о черную стену. Как же это его так угораздило всего за несколько дней? За все три месяца, проведенные в погребе, с ним ничего подобного не случалось. Может, виной всему его рост? Может, чем меньше он становится, тем больше опасностей его подстерегает?
Скотт медленно перелез через барьерчик и прошел по металлическому выступу к ножке водогрея. Там он сбил ногой вниз несколько оставшихся крошек печенья и затем медленно, осторожно слез по ножке водогрея на цементную приступку. Здесь его задержало внезапное головокружение. «Четверг… четверг». Язык едва ворочался в пересохшем рту. Очень хотелось пить.
Скотт слез с приступки и заглянул в наперсток. Пусто. А вся вода, пролившаяся на пол, либо высохла, либо просочилась в маленькие дырочки и трещинки. Скотт уныло глядел в темную пасть наперстка. Все это означало, что ему придется бесконечно долго спускаться к другому наперстку, стоящему под баком с водой. Он печально вздохнул и, волоча ноги по полу, поплелся к линейке.
Три седьмых дюйма.
Флегматично — так, словно все шло по плану и грудь не сдавил внезапный порыв отвращения — Скотт оттолкнул от себя линейку, и она со стуком упала на пол. Ему стало тошно от всех этих измерений.
Он направился к огромной пещере, в которой, дребезжа, пыхтел водяной насос. И вдруг остановился, вспомнив о булавке. Ищущий взгляд медленно двинулся по полу. Булавки не было. Скотт подошел к губке и заглянул под нее. Затем под крышку коробки. Нет, как провалилась. Вероятно, великан невзначай откинул булавку куда-то или она вошла по самую головку в подошву одного из его гаргантюанских тапок.
Взгляд Скотта переместился на высокую, как дом, картонку, стоящую под топливным баком. До нее, казалось, были целые мили. Скотт отвернулся. Нет, не пойдет он туда за другой булавкой. «Мне все равно, это уже не важно, будь что будет», — подумал он и снова двинулся к водяному насосу.
Скотт пришел к выводу, что существует еще один уровень — ниже того, на котором человек либо смеется, либо ломается; что существует еще одна ступенька вниз — к полному безразличию. Он дошел до этого уровня. Ни о чем теперь не беспокоился. Все, что выходило за рамки простых физиологических потребностей, уже его не интересовало.
Проходя под гигантскими ножками дерева с одеждой, Скотт посмотрел на верх скалы. «Интересно, — думал он, — там паук или нет? Возможно, эта гадина вцепилась своими семью ногами в паутину и спит там или дожевывает убитого жука… Я сам мог оказаться на месте этого жука». Вздрогнув, Скотт начал озираться. Он никогда не сможет смириться с существованием паука, каким бы подавленным ни был его дух. Это просто невозможно. Ужас и отвращение к гадине слишком глубоко пустили корни в его душе. И лучше всего вообще не думать обо всем этом. Лучше не думать о том, что сегодня паук уже будет ростом с него, с телом, как три его тела, и с ногами длинными и черными, толщиной с его ноги.
Скотт подошел к краю обрыва и посмотрел вниз, в огромный каньон-пещеру. Стоит ли игра свеч? Может быть, лучше вообще забыть про воду? Пересохшим горлом было больно глотать. Нет, вода — это не то, о чем можно забыть. Тряся головой, как сокрушающийся старик, Скотт встал на колени и перегнулся через край. Затем стал медленно спускаться по нитке. Пятьдесят футов два дня назад. Сегодня, возможно, все семьдесят пять. А завтра?
Что, если паук поджидает его внизу? Об этом даже помыслить страшно. Он продолжал спускаться, уже не в силах остановиться, стараясь не думать о том, как будет забираться наверх. Почему у него не хватило предусмотрительности завязать на нитке на равных расстояниях друг от друга узлы? Сделай он это — и было бы много легче заползать наверх. По крайней мере, он не калечил бы так о стену свои пальцы, теперь такие маленькие.
Сандалии наконец коснулись пола, и Скотт выпустил из рук служившую ему веревкой нитку.
Наперсток высился перед Скоттом гигантской цистерной, край которой находился в добрых шести футах над его головой. Если бы вода лилась через край, Скотт мог бы ловить ее пригоршнями. К сожалению, воды в наперстке было не так много, а это значило, что ему придется лезть на самый верх. Но как? Стенки наперстка, хоть и покрытые выступами, похожими на чашечки, были гладки и имели, хоть и небольшой, обратный наклон. Пытаясь опрокинуть наперсток, Скотт толкнул его, но тот под тяжестью наполнявшей его воды даже не шелохнулся. В глазах Скотта застыло отчаяние.
Нитка! Скотт, прихрамывая, медленно вернулся к стене, поднял тяжелый конец нитки и двинулся обратно. Нитка натянулась, и все же чуть-чуть не доставала до наперстка. Скотт отпустил нитку, и она поползла по полу назад, к стене.
Он толкнул наперсток еще раз. Опустил руки. Слишком уж тяжел. Бесполезно. Скотт снова пошел к нитке. «Бесполезно, — вертелось у него в голове. — Я просто перестану об этом думать. Я все равно умру — так что за дело? Я умру. К чему суетиться?» Лицо у него при этом было мученическое.
Скотт остановился, яростно кусая губы. «Нет, это все старая песня. Это как-то по-детски выходит: „Я проучу весь свет своей смертью“». Ему нужна вода. Она сейчас есть только в этом наперстке. Либо он доберется до нее, либо погибнет, причем никому от этого не станет ни тепло, ни холодно.
Скрежеща зубами, он стал ходить кругом, выискивая небольшой камень. «Зачем я продолжаю бороться? — в сотый уже раз спрашивал он себя. — С чего я так надрываюсь? Инстинкт? Воля?» Больше всего его раздражали эти вопросы и постоянные размышления о том, что же им двигает.
Поначалу его поиски не увенчались успехом. Бормоча себе что-то под нос, Скотт двинулся в ночь. А что, если здесь живет не один паук? А что, если?..
Было бы много лучше, если бы еще давно его разум лишился своей ядовитой пытливости. Было бы много лучше, если бы он закончил свою жизнь как все жуки, вместо того чтобы ясно сознавать весь ужас каждого шага вниз. Проклятием было сознание того, что он уменьшается, а не само по себе уменьшение.
Даже теперь, когда его мучили жажда и голод, эта мысль остановила Скотта. И, стоя в прохладной тени, он принялся обдумывать ее.
Да, верно. Однажды он понял это — на короткий миг — и вновь забыл, погрузившись в физическое бытие. Но все обстоит именно так. Пока он обладал способностью думать, в погребе не было ему равных. Хотя пауки и больше него, хотя мухи и комары и могли бы накрыть его одним своим крылышком, разум все равно оставался при нем и мог стать его спасением так же, как прежде был проклятием.
Заработал насос, и Скотта чуть не подбросило вверх.
Хрипло вскрикнув, он зажал руками уши, отскочил назад и налетел спиной на стену. А шум насоса, казалось, обрушивался жесткими, плотными волнами и вдавливал его туда все глубже и глубже. Скотт думал, что у него вот-вот лопнут барабанные перепонки. Оглушительный, выворачивающий душу наизнанку грохот проникал даже сквозь прижатые ладони, в голове стоял звон, и казалось, что она раскалывается на части. Скотт уже ничего не соображал. Как обезумевшее животное, спасаясь от оглушительного шума, он вжимался в стену: лицо перекошено гримасой ужаса, глаза застыли, полные боли.
Когда насос наконец заглох, Скотт мешком свалился на пол, от неожиданности крепко сомкнув веки и широко раскрыв рот. Голова онемела и распухла. Руки и ноги тряслись. «О да, — вяло пытался подшучивать рассудок, — конечно, пока ты способен думать, тебе нет здесь равных».
— Дурак, — едва собрав силы, бормотал Скотт, — дурак, дурак, дурак.
Прошло некоторое время, он встал и опять принялся искать подходящий камень, а когда наконец нашел, пододвинул камень к наперстку и забрался на него. Оставалось еще три фута до края. Скотт присел, сжался в комочек и прыгнул.
Пальцы вцепились в край наперстка. Скотт стал подтягиваться вверх, стуча и скользя ногами по гладкой стенке. «Вода, — думал он, почти чувствуя ее вкус во рту, — вода…» Он не сразу заметил, что наперсток начал опрокидываться в его сторону.
Скованный паническим ужасом, он попытался вернуть наперсток в устойчивое положение, но, вместо того чтобы расслабиться, еще крепче вцепился в край. «Отпусти!» — завопил рассудок. Скотт, разжав руки, полетел вниз, грузно упал на край камня, потерял равновесие, размахивая отчаянно руками, стал падать на спину и в конце концов грохнулся на цементный пол. От удара перехватило дыхание. А наперсток все сильнее кренился. С криком Скотт вскинул руки к лицу, сжался и стал ждать, когда тот раздавит его.
Но сверху обрушилась всего лишь холодная вода. Ничего не видя, захлебываясь, с трудом набирая в легкие воздух, Скотт встал на колени. Еще одна волна упала на него, чуть не отбросив снова спиной на пол. Кашляя, отплевываясь, протирая глаза, Скотт поднялся на ноги.
Наперсток ходил ходуном, и вода, выпрыгивая из него, расплескивалась по цементному полу. Дрожа всем телом, судорожно дыша, Скотт слизывал с губ холодные капли.
Наконец, когда наперсток перестал раскачиваться чересчур сильно, Скотт осторожно приблизился к нему и подставил пригоршни под выплескивавшуюся воду. Она была настолько холодной, что стыли руки.
Напившись, Скотт попятился назад и чихнул. «О Боже, вот и воспаление легких», — подумал он. Зубы застучали от холода. Влажный хлопчатобумажный халат нисколько не грел и прилипал к телу.
Резкими, порывистыми движениями Скотт стащил его через голову, и холодный воздух обжег кожу. Надо выбираться отсюда. Бросив на пол мокрый халат, он побежал к нитке и быстро, как мог, полез по ней вверх.
Забравшись на десять футов, он почувствовал страшную усталость. Каждое новое движение вверх давалось все с большим трудом. Боль немилосердно терзала мышцы — острая, рвущая, когда он подтягивался, тупая, пульсирующая, когда, отдыхая, зависал.
Скотт не мог отдыхать больше нескольких секунд и с каждой остановкой все больше замерзал. Его белое тело уже покрылось гусиной кожей, но он упорно полз, тяжело вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы. Уже не раз Скотт думал, что вот-вот упадет, не совладав с охватившей руки и ноги усталостью, от которой мышцы становились все более вялыми. Руки отчаянно цеплялись за нитку (для него — толстую веревку), ноги плотно обхватывали ее.
Задыхаясь, он прижался к цементной стене. И через мгновение снова полез, не глядя вверх, зная, что сделай он это — и ему никогда и ни за что уже не добраться до цели.
Пошатываясь, Скотт пошел по полу. Волны тепла и холода попеременно обрушивались на него. Он прижал дрожащую руку ко лбу: горячий и сухой. «Я заболел», — мелькнуло в голове.
Рядом с цементной приступкой Скотт нашел свой старый халат — весь перепачканный, но сухой. Скотт стряхнул грязь и надел его. Стало чуть теплее. Вздрагивая от усталости и ярости, все еще трясясь от холода, он двинулся по полу, собирая немногие оставшиеся кусочки мокрого печенья и забрасывая их на губку.
Из последних сил надвинув крышку коробки на губку, он улегся в темноте на свою кровать. Слабое дыхание с тоненьким хрипящим свистом вырывалось из дрожавшего горла. На погреб опустилась тишина.
Через несколько минут Скотт попробовал есть. Но глотать было очень больно. Снова захотелось пить. Он перекатился на живот, прижался пылающим лицом к мягкой губке и лежал так, устало сжимая и разжимая кулаки. Неожиданно Скотт почувствовал на лице влагу и стал вжиматься в губку, вспомнив, что прошлым утром она даже набухла от воды. Но те капли, которые ему удалось выдавить, оказались настолько гадкими на вкус, что его тут же вырвало.
«Что же мне делать?» — подумал он в отчаянии, снова повернувшись на спину. Из пищи у него остались лишь жалкие крохи печенья, лежащие сейчас здесь, под крышкой коробки. Вода есть только на дне каньона, в который ему уже не хватит сил спуститься. Из погреба никак не выбраться. И вот, в довершение всех бед, еще и жар.
Скотт сильно потер горячий лоб. Воздуха не хватало. Жар могучей рукой придавил его к губке. «Я задыхаюсь», — подумал он. Затем резко приподнялся на губке, глядя вокруг воспаленными глазами, бессознательно раздробил правой рукой кусочек печенья и отшвырнул крошку в сторону.
— Я заболел, — простонал Скотт, и его слабый голосок задрожал где-то рядом.
Скотт всхлипывал и от переполнившей его боли кусал зубами левый кулак, пока не прокусил кожу. Затем со стоном откинулся назад и, безвольно распластавшись, принялся глядеть вверх сквозь щелочки слезящихся глаз.
Теряя сознание, он подумал, что слышит шаги паука по коробке. «Раз, два, три, — принялся считать нараспев мечущийся в бреду рассудок, — четыре, пять, шесть. Семь ножек у моей любви есть».
Морщась от отвращения, Скотт вспомнил тот день, когда роста в нем было двадцать восемь дюймов (как у годовалого ребенка) и он был похож на фарфоровую куклу, которая сбривала настоящие бакенбарды, купалась в тазу, сидела только на детском маленьком стульчике и носила перешитую одежду для младенцев.
Он стоял на кухне и кричал на Лу за то, что она предложила ему подработать, выступив с номером в эстрадном концерте, и ни словом не обмолвилась о том, как ей не хотелось бы говорить этого, а только пожимала плечами.
С багровым от раздражения личиком он вопил, не скупясь на слова, топая своими изящными ботиночками и свирепо глядя на нее, пока Лу вдруг не повернулась от раковины и не крикнула:
— Хватит пищать на меня!
В приступе бешенства, ослепившем его, он резко развернулся и бросился к входной двери, но налетел на кошку, которая тут же вцепилась в него когтями.
Лу подбежала и сразу же стала выпрашивать у него прощение. Она промывала рваную рану на его руке и извинялась. Но Скотт знал, что в ней говорила женщина, извиняющаяся не перед мужчиной, но перед карликом, которого ей стало жалко.
И когда Лу перевязала рану, Скотт опять ушел в погреб, в котором в те дни прятался от всех невзгод.
Стоя рядом со ступеньками, он в гневе и боли оглядывался вокруг. Затем присел на корточки и, подняв с пола камешек, начал раскачиваться на пятках, размышляя обо всем, что случилось с ним за последние несколько недель.
Скотт думал о том, что деньги на исходе, что Лу никак не может найти работу, что Бет все чаще позволяет себе не слушаться его, что тело его неуклонно, неумолимо уменьшается, а из медицинского Центра так и не звонили. Думая обо всем этом, он еще больше распалялся, его губы побелели, рука стальным капканом сжала камень.
Увидев бежавшего по стене паука, Скотт резко вскочил на ноги и со всей силы швырнул в гадину камень. Каким-то чудом камень пригвоздил к стене одну из восьми черных ножек паука Гадина, не пытаясь освободить ее, уже на семи конечностях бросилась наутек. Скотт остановился у стены, разглядывая похожую на живой волос, извивающуюся паучью ножку, и вдруг побледнел, подумав, что однажды его ноги будут вот такими же маленькими.
Тогда в это трудно было поверить.
Но теперь его ноги стали именно такими. И вся логика его существования, похожего на головокружительное скольжение вниз, неизбежно приводила только к одному выводу.
«Интересно, — спрашивал себя Скотт, — что будет, если я сейчас умру? Будет ли тогда мое тело уменьшаться? Или процесс уменьшения остановится? Разумеется, в мертвом теле остановятся все процессы».
В дальнем конце погреба, сотрясая воздух оглушительным ураганным ревом, опять заработал масляный обогреватель. С жалобным стоном Скотт заткнул уши. Не в силах унять бившую его дрожь, он распластался на губке, а ему казалось, что он лежит в гробу, на кладбище, во время землетрясения.
— Оставьте меня в покое, — едва слышно пробормотал Скотт. — Оставьте меня в покое.
Он жалобно вздохнул и закрыл глаза.
Скотт дернулся всем телом и проснулся.
Масляный обогреватель все еще ревел. А может быть, он уже успел отключиться и вновь заработал? Сколько он спал? Секунды? Часы?
Скотт медленно сел, дрожа и чувствуя головокружение. Поднял трясущуюся руку и дотронулся ею до лба. Жар еще не спал. Скотт провел рукой по лицу и громко застонал:
— О Боже, я болен.
Слабыми рывками он дополз до края губки и соскользнул вниз. Руки так ослабели, что не выдержали веса тела. Скотт с глухим стуком ударился ногами о пол и грузно осел, приглушенно вскрикнув от испуга.
Минуту-другую он сидел на холодном цементном полу, щурясь в темноту и раскачиваясь. Желудок от голода недовольно урчал.
Скотт попытался встать, и ему пришлось прислониться к губке. Ноздри раздувались от горячего прерывистого дыхания. Он сглотнул. И слезы потекли по щекам. «Я хочу пить, но не могу добраться до воды», — в отчаянии подумал он и ударил слабеньким кулаком по губке.
Через несколько минут Скотт перестал плакать, медленно повернулся и, шатаясь, побрел по темному погребу, но неожиданно натолкнулся на стенку крышки коробки и свалился на пол. Недовольно бормоча, он снова подполз к стенке крышки и просунул под нее сначала руки, потом спину, затем протиснулся внутрь целиком.
Под крышкой было холодно, как в холодильнике, и по спине Скотта побежали мурашки. Он поднялся на ноги и прислонился к стенке крышки.
Была вторая половина дня — значит, он спал довольно долго. В окно над кучей мусора, выходившее на юг, были видны лучи солнечного света. Скотт прикинул: два-три часа дня. Прошла половина еще одного дня. Нет, больше половины.
Резко развернувшись, Скотт совсем слабо ударил кулаком по стенке картонки и почувствовал острую боль в костяшках пальцев. Ударил еще раз. «Чтоб вас!» Прижав голову к картонной стенке, он заплакал навзрыд, вздрагивая всем телом.
— Глупо, глупо, глупо, глу… — нечеловеческим гортанным голосом повторял Скотт нараспев, на одном дыхании, и замолк, только когда из легких вышел весь воздух. Руки повисли как деревянные, и, закрыв глаза, он откинулся на картонку, дрожа от судорожного дыхания.
Когда сознание вернулось, его голова была занята одной мыслью: о воде. Скотт медленно двинулся по полу. «Я не могу спуститься к баку, но мне нужна вода, — думал он. — Больше нигде нет воды. А, постой, еще она капает в коробку печенья на холодильнике, но… нет, так высоко мне не забраться. Но я умираю без воды». Опустив голову, ничего не видя, он шел вперед. «Хочу пить», — стучало в мозгу.
И вдруг Скотт чуть не свалился в яму.
Какой-то ужасный миг он раскачивался над самым краем, но устоял и осторожно отступил назад. Затем опустился на колени и стал вглядываться в черную впадину, просверленную в цементном полу. Ему казалось, что он смотрит в колодец, обрывающийся темной бездной на пятнадцать футов вниз.
Скотт вытянул шею и прислушался.
Сначала было слышно лишь его собственное тяжелое дыхание. Затем, замерев на секунду, он разобрал еще один звук: тихо капающей воды. Это было настоящим кошмаром: мучаясь от жажды, лежать на животе у края колодца и слушать, как тихо капает недосягаемая вода. Язык беспокойно ворочался во рту, пытаясь пробиться через стену губ. Судорожно сглатывая пересохшим горлом, Скотт уже не замечал адской боли.
В какой-то миг он чуть не сорвался вниз головой и подумал в ярости: «Все равно. Я уже не боюсь смерти».
Скотт не знал, как ему удалось удержаться на краю. Что бы там ни было, инстинкт самосохранения мог сработать только на уровне подсознания, потому что помутившийся рассудок уже толкал его в похожую на колодец яму, к воде.
Скотт отполз от края и, привстав на колени, застыл в нерешительности. Затем снова вытянулся на полу, прислушиваясь к звуку капающей воды и вбирая его в себя, почти как воздух. Жалобно застонав, он опять резко поднялся на колени, встал, закачавшись от головокружения, и затем медленно пошел от ямы. А потом вдруг развернулся и двинулся назад, к ее краю. Занес над колодцем ногу и стал раскачивать ее, глядя вниз, в кромешную тьму бездны.
«О Боже, почему ты не…»
Сжав кулаки, на деревянных от напряжения ногах Скотт пошел прочь от ямы. «Бессмысленно!» — рвался из груди крик. Почему он не решился броситься вниз? Почему бы не сделать этого, подобно нелепой героине известной сказки, Алисе, прыгнувшей в неведомый другой мир?
Сначала Скотт подумал, что перед ним красная стена. Остановился и ткнул рукой: не камень и не дерево. Это был шланг.
Обходя его змееподобное тело, он вышел к одному из концов. Заглянул внутрь, в длинный темный тоннель, изгибами уходящий далеко вперед. Шагнул на металлический ободок и, остановившись в канавке, подумал: «Иногда, когда поднимаешь шланг, из него вытекает оставшаяся с прошлого раза вода».
Тяжело вздохнув, он пустился бежать по скользкому тоннелю, то и дело спотыкаясь, ударяясь о твердые стены в изгибах шланга. Что было сил он мчался по петляющему лабиринту, пока, повернув, как ему казалось, уже в сотый раз направо, не оказался по щиколотку в холодной воде. С благодарным вздохом Скотт присел на корточки и, зачерпнув дрожащими руками воду, поднес ее к губам. Несмотря на затхлый вкус и на то, что глотать было очень больно, он никогда с таким наслаждением и так жадно не пил. Даже самые лучшие вина.
— Спасибо тебе, Господи, спасибо, — бормотал Скотт. — Это все, что мне нужно. Все, что нужно.
И, хрюкнув от удовольствия, подумал о том, сколько раз он ползал за водой по этой дурацкой нитке. Под бак с водой. Каким же ослом он был! Но сейчас это все уже не важно. Потому что сейчас ему хорошо.
И только когда Скотт двинулся по тоннелю обратно к выходу, он понял, что его успех был в действительности палкой о двух концах. Насколько этот успех улучшил его плачевное положение? Допустим, на некоторое время он продлит его крошечное существование. И даст возможность, не мучаясь от жажды, встретить неизбежное. Так успех ли это? А может быть, ему не суждено стать свидетелем собственной кончины?
Выйдя из шланга на пол погреба, Скотт ощутил, насколько он ослабел от болезни и, что еще хуже, от голода. Болезнь можно умилостивить отдыхом и сном. А чем успокоить голод?
Взгляд Скотта двинулся к высокой скале. Стоя в тени шланга, он смотрел вверх, туда, где жил паук. В погребе еще была пища — это Скотт знал наверняка. Ломтик сухого хлеба, которого ему с лихвой хватило бы на два дня. И этот ломтик лежал на высокой скале.
И вдруг простая до ужаса мысль развеяла его надежды на утоление голода. У него нет сил, чтобы взобраться на скалу. Но даже если бы невероятным напряжением воли он сделал это, на пути к ломтику хлеба оказался бы паук. И у него уже не хватит смелости биться с гадиной еще раз — с этой черной гадиной, в три раза больше его, вселяющей в него панический ужас.
Голова упала на грудь. Что ж, остается сделать только одно. Он отступил от шланга и двинулся к губке. Разве у него есть выбор? Разве не находится он в руках неумолимого рока? Роста в нем всего три седьмых дюйма, так на что он может надеяться?
Что-то заставило его взглянуть на стену скалы.
Вниз по ней бежал огромный паук.
С истошным криком Скотт в ужасе бросился наутек и, прежде чем паук успел добежать до пола, пролез под крышку коробки и забрался на губку. Когда черный, с яйцеобразным телом паук забирался на крышку, Скотт, стиснув до боли зубы, уже готов был услышать первые звуки омерзительной, царапающей симфонии, издаваемой лапами этой гадины.
Теперь, когда его караулит этот дрожащий от нетерпения людоед, нет вообще никакой надежды на то, что удастся добраться до ломтика хлеба. Скотт закрыл глаза. Его душили отчаянные рыдания, а над головой раздавалось царапанье паучьих лап по крышке.
Глава 10
Все было как в горячечном бреду: он снова оказался в Колумбийском пресвитерианском медицинском центре на обследовании. Скрипучим, глухим, дрожащим от неуверенности голосом доктор Силвер говорит ему:
— Нет, у вас не акромикрия, как мы предполагали раньше. Да, тело уменьшено, но железы гипофиза не затронуты, нет и побочных признаков: волосы не выпадают, цианоза конечностей не наблюдается, как и синюшной окраски кожи других частей тела и угнетения половой функции.
Для того чтобы установить содержание креатина и креатинина в его организме, были проведены анализы мочи — очень важные, поскольку они могли бы дать точную картину того, как работают яички, надпочечники и как распределяется азот.
— Мистер Кэри, анализы показали, что у вас отрицательный азотный баланс. Ваш организм выбрасывает больше нитрогена, чем сохраняет. А так как нитроген — один из самых важных строительных материалов клетки, то вполне естественно, что вы уменьшаетесь.
Дисбаланс креатина вызывал дальнейшие неполадки в системе обмена веществ: фосфор и кальций также выводились из организма в больших пропорциях, чем должны выводиться эти вещества, играющие важнейшую роль в формировании скелета.
Ему был прописан АКТХ — возможно, чтобы приостановить разрушение тканей. АКТХ не подействовал.
Затем последовали долгие научные дискуссии о том, какие дозы гормонов гипофиза следует применять в ходе лечения Скотта. Врачи бормотали, что такая терапия могла бы сохранить азот в организме и, возможно, наладить нормальное формирование белка.
Однако это было весьма опасно. Поскольку реакция организма на этот гормон абсолютно непредсказуема, и даже лучшие вытяжки плохо переносятся и часто дают побочные эффекты.
— Не важно. Давайте попробуем. Ведь хуже уже не будет, — уговаривал врачей Скотт.
Лекарство назначили.
И вновь ничего.
Наконец, сделали хроматографический снимок, на определенных участках которого каждый элемент в организме оставляет свой специфический след. В результате был найден новый элемент, новый токсин, в его организме.
И тут начались расспросы. Не попадал ли он когда-нибудь под воздействие химических веществ? Нет, не бактериологического оружия, а именно химикатов, например инсектицидов.
Сначала ничего, только тихий, беспорядочный ужас, а потом, как озарение, вспомнилось: Лос-Анджелес, июльский субботний вечер. По дороге в магазин, как раз когда он проходил между рядами домов по аллее, обсаженной деревьями, из-за угла неожиданно вывернул, опрыскивая деревья, грузовик. Скотт попал в ослепивший его ядовитый туман, который жег кожу, разъедал глаза. В сердцах он обругал водителя.
Могло ли это быть причиной заболевания?
— Нет, не могло, — сказали ему.
Это могло быть только началом. Должно было случиться еще что-то, невероятное, неслыханное — то, что превратило едва ли настолько опасный инсектицид в смертельный, разрушающий гормоны роста яд.
И врачи начали искать это что-то, задавая бесконечные вопросы, вороша прошлое. Так продолжалось до тех пор, пока однажды его не осенило. Он вспомнил тот день на яхте, стену брызг, окативших его, и неприятное резкое жжение, которое они принесли с собой. Эти брызги были радиоактивными.
Да, именно так. Поиски причины наконец завершились. Радиация превратила инсектицид в чудовище. Один случай на миллион. Скотт получил именно такое количество инсектицида в сочетании именно с такой дозой радиации, именно в такое время, что радиация бесследно исчезла, оставив после себя смертельный яд.
И этот яд, не затронув самого гипофиза, нарушил его функцию, связанную с поддержанием нормального роста. Это он, этот яд, изо дня в день заставлял организм Скотта превращать азот в отходы; это он, этот яд, так воздействовал на креатин и фосфор, что они выводились из организма как ненужные. И этот яд, лишив кости кальция, сделав их тем самым мягкими и пластичными, позволил им понемногу уменьшаться. И именно он, нейтрализуя действие гормональных препаратов, свел на нет все попытки исправить положение.
И именно он, этот яд, превращал Скотта в уменьшающегося человека.
И что же, исследования закончились? Ни в коем случае! Потому что существовал единственный способ победить токсин: антитоксин. Скотта отправили домой. А тем временем в Центре шли усиленные поиски необходимого препарата, который мог бы спасти его.
Он лежал, вытянув руки вдоль тела и сжав до боли кулаки. Почему, почему днем и ночью должен он думать о тех днях? О днях страшного напряжения, когда он с нетерпением ожидал стука в дверь или резкого телефонного звонка, пребывая словно в подвешенном состоянии, не в силах о чем-либо думать. Его воспаленный разум не мог ни на что опереться. Оставалось только ждать.
Он вспоминал бесчисленные хождения на почту, где абонировал ящик, в который письма опускали два-три раза в день вместо одного. Путь, который он проходил тогда, был мучительным: ему хотелось бежать и желание это было столь сильным, что Скотта трясло. Каждый раз, когда Скотт входил на почту, руки его немели, сердце тяжело стучало. Он пересекал мраморный прямоугольник пола, склонялся над ящиком и заглядывал внутрь. И если там были письма, пальцы начинали дрожать так сильно, что он едва попадал ключом в замочную скважину. Буквально выдрав письма из ящика, он лихорадочно читал обратный адрес. Но из Центра ответ все не приходил. От внезапно пронзавшего все его существо чувства, что жизнь медленно, но верно уходит, Скотт, казалось, прирастал к полу и ноги становились как ватные.
А когда они переехали к озеру, мучения только усилились, потому что теперь Скотту приходилось ждать, когда Лу сходит на почту. И он ждал, стоя у окна, а как только видел, что жена идет по улице к дому, руки его начинали трястись. И по тому, как медленно она шла, он всегда догадывался, что писем нет, и все же не хотел верить в их отсутствие, пока Лу сама не сообщала ему об этом.
Скотт перевернулся на живот и яростно впился зубами в губку. Мыслить для него губительно — вот страшная правда. Если бы только он мог не думать, не сознавать… О Господи, блаженное безмыслие! О, если бы он мог разорвать свой мозг так, чтобы только мутные вязкие капли ненавистного вещества стекали с кончиков пальцев. Почему бы не…
Затаив дыхание, не обращая внимания на неожиданный приступ головной боли, Скотт резко приподнялся.
Музыка…
— Музыка? — едва слышно пробормотал он. — Откуда в погребе музыка?
К тому же он знал, что она звучит не в погребе, а наверху: Луиза слушает по радио Первую симфонию Брамса. Скотт уперся локтями в губку и полуоткрыл рот, сдерживая дыхание и вслушиваясь в мощный ритм первой фразы мелодии. Она едва доносилась, как будто он стоял в фойе концертного зала и слушал оркестр через закрытые двери. Наконец сдерживаемое дыхание прорвалось наружу, но он не шелохнулся. Его лицо было спокойным, глаза застыли. И даже теперь это был все еще прежний мир, и он оставался частью этого мира Звуки музыки рассказывали ему об этом. Там, наверху, где-то очень далеко, Луиза слушала эту музыку. Здесь, внизу, он, невероятно крошечный, тоже слушал ее. И это была музыка для них двоих, и это было прекрасно.
Скотт вспомнил, что незадолго до падения в погреб он мог слушать музыку, только если убавлял громкость настолько, что Луиза не могла расслышать ее: иначе музыка, причиняя головную боль, превращалась в грохот, который бил по ушам, как звон посуды, пронзал мозг, как нож.
Внезапный крик или смех Бет воспринимался его слухом как выстрел, и Скотт с перекошенным лицом поспешно затыкал уши.
Брамс. Лежать в подвале пылинкой, ничтожеством и слушать Брамса. Даже в его жизни, такой невероятной, этот момент казался самым причудливым.
Музыка смолкла, и Скотт взглянул вверх, прислушиваясь к приглушенному голосу женщины — своей жены. Ему казалось, что сердце в груди вот-вот остановится. На какой-то миг он вновь ощутил себя частью старого мира, и губы его произнесли имя: «Лу».
21 дюйм
Лето заканчивалось, и девушка-подросток, работавшая в бакалейной лавке на берегу озера, вернулась в школу. Лу, подавшая месяц назад заявление о приеме на работу, заняла ее место.
Когда-то ей представлялось, что, если она получит работу, Скотт присмотрит за Бет. Но теперь стало мучительно ясно: он вообще не мог позаботиться о дочери, поскольку едва доставал до ее груди. Более того, вообще не испытывал желания возиться с девочкой. Поэтому Лу договорилась с соседкой, закончившей среднюю школу, чтобы та сидела с Бет, пока она, Лу, на работе.
— Бог свидетель, у нас не так много денег, чтобы платить ей, — говорила Лу, — но другого выхода нет.
Скотт ничего не ответил жене даже тогда, когда Лу предложила ему днем сидеть в подвале, чтобы не попадаться на глаза няне, поскольку было очевидно, что девушка не примет его за ребенка и, конечно, догадается, кто он на самом деле. Лу, естественно, призналась, что ей больно так говорить. Скотт только пожал хрупкими плечиками и вышел из комнаты.
В первое утро перед работой Лу приготовила для Скотта бутерброды и два термоса — один с кофе, другой с водой. А он сидел за кухонным столом на двух толстых подушках, сжимая в похожих на карандаши пальчиках чашку с дымящимся кофе, и по выражению его лица трудно было понять, слышит ли он, что говорит Лу:
— Этого тебе должно вполне хватить. Возьми с собой книгу и читай. Поспи днем. Это будет совсем не страшно. Я приду домой пораньше.
Скотт разглядывал капельки жира от сливок, плававшие на поверхности кофе. Потом он медленно начал поворачивать чашку, так, чтобы она издала неприятный скрипучий звук, всегда раздражавший Лу.
— Бет, помни, о чем я тебя просила: ни одного слова о папе. Ни единого слова. Ты поняла?
— Да, — кивнула Бет.
— Так о чем я тебя просила? — проверила Лу.
— Чтобы я не говорила ни слова о папе.
— Об уродце, — негромко поправил дочь Скотт.
— Что ты сказал? — переспросила Лу, оборачиваясь к нему.
А он смотрел в чашку. Жена не стала настаивать: с тех пор как они поселились на озере, у Скотта появилась привычка бормотать что-то себе под нос. После завтрака Лу спустилась с ним в погреб, прихватив с собой складной стульчик. Она вытащила свой чемодан из груды, сложенной между баком с топливом и холодильником, и, раскрыв его на полу, положила внутрь подушечки.
— Вот, на этом ты можешь прекрасно поспать.
— Как собака, — проворчал он.
— Что?
Скотт смотрел на нее как разозленная кукла.
— Я думаю, девушка едва ли захочет сюда спускаться, — продолжала Лу. — Правда, от нее может быть много шума. Поэтому все-таки лучше запереть дверь.
— Нет.
— А вдруг она спустится?
— Я не хочу, чтобы ты запирала дверь.
— Но, Скотт, что, если?..
— Я не желаю, чтобы дверь была заперта.
— Хорошо, хорошо. Я оставлю ее открытой. Будем надеяться, девушка не захочет заглядывать сюда.
Скотт молчал.
Лу проверила, все ли у него есть, склонилась над ним, как всегда чмокнула его в лоб, поднялась по ступенькам и прикрыла дверь, а Скотт все стоят и стоял в центре погреба. Он смотрел, как она прошла мимо окна, как ее юбка волновалась на ходу, подчеркивая красоту ног.
И даже когда жена исчезла из виду, Скотт еще долго не отрывал взгляд от окна.
Опустив маленькие ручки, он с застывшим лицом медленно сжимал и разжимал кулачки и казался погруженным в мрачные размышления об относительных ценностях бытия и смерти.
Наконец он сбросил с себя оцепенение, глубоко вздохнул и осмотрелся, а потом поднял руки, как бы сдаваясь, и безвольно уронил их на бедра.
— Потрясающе!
Скотт забрался с книгой на стул, раскрыл ее в том месте, где лежала сделанная из кожи закладка с надписью «Вот здесь я уснул», и начал читать.
Он прочитал одно место дважды, и книга, выскользнув из пальцев, упала ему на колени: он думал о Лу, о том, что уже не сможет обнять ее, потому что едва достанет до ее коленей. Ему не хватает мужественности, понял он, стиснув зубы. Лицо его оставалось неподвижным. Он случайно задел книгу и услышал, как та громко хлопнулась о цементный пол.
Наверху Скотт услышал шаги Лу, направлявшейся к входной двери. Они затихли, а когда раздались снова, Лу уже была не одна: до Скотта донесся голос девушки — чистый, высокий, звонкий и самонадеянный.
Через десять минут Лу вышла. И перед домом несколько раз чихнул и взревел прогреваемый мотор «форда». Затем, несколько минут спустя, машина, постреливая, уехала. Остались только два голоса: соседской девушки Кэтрин и Бет. Он слушал, как то тише, то громче говорила Кэтрин, и ему захотелось узнать, что она говорит и как выглядит.
Размечтавшись, он попробовал представить себе обладательницу неясно доносившегося голоса Ростом пять футов шесть дюймов, с тонкой талией и длинными ногами, с молодой крепкой грудью, остро торчащей под блузкой. Со свежим юным лицом, светло-русыми волосами и белыми зубами. Он словно видел ее легкие, порхающие движения и голубые глаза, блестящие, как ягоды.
Скотт поднял с пола книгу и попробовал читать, но не смог. Перед его глазами мутными ручейками бежали фразы, слова прыгали по странице. Скотт вздохнул и неловко пошевелился на стуле. Созданный в воображении образ девушки возбудил его, и ее тугие груди, как апельсины, рельефно обрисовывались под тонким шелком.
Злобно вздохнув. Скотт прогнал сладкое наваждение. «Нет, только не это», — приказал он себе.
Скотт поджал ноги, обхватил их руками, уперся подбородком в колени и сидел так, похожий на ребенка, ожидающего появления Санта Клауса.
Но прежде чем его фантазия набросила занавес на дерзкую, нахальную девчонку, та успела наполовину стащить блузку. И вновь на его лице появилось напряженное выражение — как у человека, который, тщетно испробовав все средства, погрузился в апатию. Хотя где-то глубоко внутри его, подобно бурлящей во чреве вулкана лаве, кипело желание.
Когда на заднем крыльце хлопнула дверь и голоса Бет и девушки поплыли по двору, в неожиданном возбуждении Скотт соскочил со стула и побежал к груде коробок, лежавших рядом с топливным баком. Там он постоял с минуту, прислушиваясь к бешеному стуку сердца. И наконец, подавив сильное чувство досады, вскарабкался на эту груду и выглянул в окно, затянутое паутиной.
Горестные морщины разочарования пробежали по его лицу.
Вместо пяти футов шести дюймов — пять футов три дюйма. Вместо изящной талии и стройных ног — узловатые мышцы и жир. А молодая крепкая грудь потерялась в складках длинного грубого свитера. Свежее юное лицо оказалось вульгарным и прыщеватым, светло-русые волосы — грязно-каштановыми. Оставалось слабое напоминание о белых зубах. Ну а движения, да, были «легкими», как у птички, но довольно крупной птички. Цвет глаз он не смог определить.
Наблюдая, как Кэтрин ходит по двору, он видел ее жирные ягодицы, обтянутые потертыми грубыми штанами, и босые ноги, всунутые в парусиновые тапки. Потом прислушался к ее голосу.
— О, да у вас есть погреб, — сказала она.
Скотт увидел, как изменилась в лице дочь, и весь напрягся.
— Да, но он пустой, — торопливо ответила Бет. — Там никто не живет.
Кэтрин, ничего не подозревая, рассмеялась.
— Надо думать, никто, — кивнула она, заглядывая в окно.
Скотт отшатнулся, а потом понял, что она все равно ничего не сможет разглядеть из-за бликов на стеклах. Он наблюдал за ними, пока они не скрылись за углом дома. Потом заметил, как они мелькнули в окне над кучкой мусора и исчезли. Бормоча что-то, Скотт спустился с груды коробок и подошел к стулу. Поставив рядом один из термосов, снова взял книгу. Затем, усевшись, налил в красную пластмассовую чашечку дымящегося кофе и сидел так, раскрыв на коленях книгу, не глядя в нее и медленно прихлебывая обжигающий напиток.
«Интересно, сколько ей лет?» — думал он.
Скотт резко вздрогнул, ресницы его задрожали, и глаза открылись.
Кто-то поднимал дверь погреба.
Охнув, он перекинул ноги через бортик чемодана как раз в тот момент, когда кто-то, не удержав дверь, выпустил ее и она с шумом упала. В ужасе глядя на ступеньки, он с усилием поднялся на ноги. Крышка опять стала подниматься, и узкая полоска света, расширяясь, побежала по полу.
Быстро, в два приема, схватив термос с кофе и книгу, Скотт нырнул под топливный бак. Когда дверца открылась и опять с грохотом упала, он скользнул за большую картонную коробку с одеждой. Чувствуя слабость, Скотт прижал к груди книгу и термос. Почему он, злобно упираясь, запретил Лу закрыть дверь на замок? Да потому, что ему не хотелось сидеть в погребе как в тюрьме. Но зато в тюрьму никто чужой не вошел бы.
Он услышал осторожные шаги по лестнице, шарканье парусиновых тапок и перестал дышать. Когда девушка вошла в погреб, Скотт вжался в темноту.
Кэтрин хмыкнула. Он слышал, как она шла по погребу, как толкнула ногой стул. Ее не удивит, что здесь есть стул? Ей не покажется странным, что он стоит в центре погреба? Скотт сглотнул пересохшим горлом. А чемодан с подушечками? Ну, это сойдет за лежбище кошки.
— Боже, какой бардак! — воскликнула Кэтрин.
Он мельком увидел толстые икры, когда она задержалась перед водогреем. Услышал, как она барабанит пальцами по его эмалированной поверхности.
— Водогрей… м-м… — пробурчала себе под нос девушка.
Кэтрин зевнула, потом, с удовольствием потягиваясь, напряженно выдохнула и хрюкнула.
— Там-да-да-ди-дам-да, — напевала девушка, подражая гудению водогрея. Затем двинулась дальше.
«Боже мой! Бутерброды и второй термос! — подумал он, и рассудок его взорвался возмущением: — Ну надо же, всюду сует свой нос!»
— Ха, крокет, — проговорила девушка.
Спустя некоторое время он услышал, как, проговорив: «Ну, ничего», она поднялась по ступенькам и дверь с грохотом упала, сотрясая весь погреб. Так что если Бет спала, то непременно проснулась.
Когда Скотт выполз из-под топливного бака, он услышал, как хлопнула задняя дверь и шаги Кэтрин раздались уже над головой. Он поднялся и поставил термос на прежнее место. Теперь ему придется разрешить Лу закрывать дверь на замок.
«Чертова глупая малявка…»
Скотт вышагивал по погребу, как посаженный в клетку зверь. Любопытные стервы! Ни одной нельзя доверять. В первый же день этой чертовке приспичило облазить весь дом. Она, наверное, залезла уже всюду: в бюро, в сервант, в платяной шкаф.
А что она подумала, увидев его одежду? Как ей объяснит это Лу — или уже объяснила? Скотт знал, что жена назвала Кэтрин вымышленную фамилию. Поскольку почту не приносили домой, можно было не опасаться, что этот маленький обман разоблачат.
Единственная опасность заключалась в том, что Кэтрин, возможно, читала статьи о нем в «Глоб пост» и видела фотографии. Но в таком случае она бы, несомненно, заподозрила, что он прячется в погребе, и сунула бы нос во все дыры. А искала ли она что-нибудь вообще?
Через десять минут, потянувшись за бутербродами, он обнаружил, что их нет. Кэтрин забрала их.
О Боже! Скотт в исступлении колотил кулачками по стулу и почти хотел, чтобы эта стерва услышала его и спустилась в погреб. Вот тогда он обложил бы ее за все дурацкие выходки.
Усаживаясь поудобнее, он снова случайно зацепил книгу — она с шумом упала на пол. «Черт с ней», — подумал он.
Скотт выпил весь кофе и сидел, обливаясь потом, сверля злобным взглядом темноту. А наверху, в доме, расхаживала взад и вперед Кэтрин — Скотту казалось, прямо по его мозгам.
«Жирная гусеница», — пришло вдруг на ум точное определение.
* * *
— Конечно, давай. Запри меня на замок, — сквозь зубы процедил Скотт.
— Но послушай, — с мольбой в голосе сказала Лу, — ты же сам так решил. Неужели ты хочешь, чтобы она случайно нашла тебя?
Скотт молчал.
— Если дверь не будет заперта, она опять может спуститься сюда. Я не думаю, что она заподозрила что-нибудь, увидев пакет с бутербродами. Но если она еще раз найдет…
— Пока, — бросил Скотт, отвернувшись.
Лу взглянула на него, потом тихо сказала:
— Досвиданья, Скотт.
И поцеловала его в макушку.
Он отшатнулся.
Пока она поднималась по ступенькам, Скотт стоял, нервно похлопывая по правой ноге свернутой газетой.
«И потекут один за другим серые дни, — подумал он, — бутерброды, кофе, чмок в макушку на прощание, шаги по ступенькам, опускающаяся дверь и щелканье замка».
Когда он в первый раз увидел и услышал все это, от ужаса у него похолодело под ложечкой и перехватило дыхание. Он чуть не заорал. Увидев ноги уходящей Лу, Скотт зажмурил глаза и сжал губы, сдерживая рвущийся из горла крик.
О Боже правый, теперь он узник-монстр, которого добрые и нормальные люди запирают в погребе, чтобы мир не узнал об ужасной тайне.
Постепенно напряжение ослабло, и снова им овладело покорное безразличие. Он взобрался на стул, закурил сигару и, попивая кофе, начал небрежно перелистывать последний номер «Глоб пост», который вчера принесла Лу. Маленькая заметка на третьей странице. Заголовок: «Где же уменьшающийся человек?» Под ним: «Со дня исчезновения никаких известий. Уже три месяца!»
"Нью-Йорк. Три месяца назад Скотт Кэри, «уменьшающийся человек», названный так из-за неуклонной потери роста, вызванной болезнью, исчез. С тех пор никто не знает, где он".
«Вам-то какая нужда? Хотите новых фотографий?» — подумал Скотт с иронией.
«Из управления Колумбийского пресвитерианского медицинского центра, где наблюдался Кэри, сообщают, что не располагают, никакой информацией о его местонахождении».
«Они все никак не могут найти для меня антитоксин, — думал он. — Один из лучших медицинских центров страны! И вот я здесь. Усыхаю, пока они там ковыряются».
В сердцах он чуть было не швырнул на пол термос, но вовремя понял, что хуже от этого будет только ему. Как обезумевший, он сцепил и до боли стиснул пальцы, так что те побелели. Скотт разжал руки и, безвольно уронив их, с грустью смотрел на свои маленькие ладони и на ярко-желтое дерево, из которого был сделан стул.
«Глупо красить в такой цвет садовые стулья, — подумал Скотт. — Каким же идиотом был их прежний хозяин!»
Извиваясь, Скотт сполз с кресла и стал вышагивать по полу. Нельзя так просто сидеть и тупо глядеть — надо что-то делать. Читать ему не хотелось. Взгляд беспокойно скользил по погребу. Чем бы заняться?.. Импульсивно он подскочил к стене, схватил швабру и начал мести пол. Да, его следовало подмести: кругом было грязно, валялись какие-то камешки и щепки. Размашистыми, быстрыми движениями он сгреб весь этот мусор в кучу рядом со ступеньками и отбросил щетку к холодильнику.
Что дальше? Скотт снова уселся, налил еще кофе и сидел так, нервно постукивая пяткой по ножке стула.
Задняя дверь дома хлопнула, и он услышал голоса Бет и Кэтрин. Не вставая со стула, Скотт посмотрел в окно и через секунду увидел их голые ноги.
И все-таки он не усидел на месте. Соскочил вниз, подошел к груде коробок и забрался на нее.
Они стояли около крышки погреба в купальниках: Бет — в красном с оборками, Кэтрин — в бикини нежно-голубого цвета с блестками. Скотт смотрел на тугие, готовые вырваться из-под сдерживающей их, как узда, ткани полушария грудей.
— О, твоя мама заперла дверь, — сказала Кэтрин. — Зачем она это сделала?
— Да я не знаю, — ответила Бет.
— Я думала, мы поиграем в крокет.
— Ну, не знаю, — пожала плечами Бет.
— А где лежит ключ от замка?
— Не знаю, — еще раз пожала плечами Бет.
— Ладно… давай поиграем в мячик.
Скотт присел на коробки и стал смотреть, как Кэтрин ловит красный мяч и кидает его Бет. Только через пять минут он поймал себя на мысли, что ждет не дождется, когда мяч выскользнет из рук Кэтрин и ей придется наклониться, чтобы поднять его. И, осознав это, неуклюже съехал с коробок на пол и побрел к стулу.
Он сел на него, резко выдохнул, пытаясь отогнать таким образом терзавшие разум мысли. Что же с ним, в конце концов, происходит? Девочка… четырнадцать, ну от силы пятнадцать лет… низенькая, кругленькая, — а он глядит на нее с вожделением.
— Что, я в этом виноват? — выпалил он, давая выход своему раздражению. — Что же мне теперь, в монахи идти?
Он видел, как тряслись руки, когда он наливал воду, как вода выплескивалась из красной пластмассовой чашечки и стекала по его запястью. Скотт чувствовал, как она лилась ледяной струей в его пересохшее, пылающее горло.
«Сколько же ей лет?» — подумал он.
Скотт стиснул зубы так, что на скулах заходили желваки. Сквозь мутное стекло он глядел на Кэтрин, которая читала журнал, лежа на животе.
Растянувшись на одеяле боком к Скотту, одной рукой подперев подбородок, другой она лениво перелистывая страницы.
В горле у Скотта пересохло, но он не замечал этого даже тогда, когда запершило так, что пришлось откашляться. Удерживая равновесие, он цеплялся маленькими пальчиками за шероховатую поверхность стены.
«Нет, — подумалось ему. — Ей не меньше восемнадцати. Ее тело вполне развито: мощный бюст, широкие бедра. А если ей все же пятнадцать, то она явная акселератка».
Его передернуло, ноздри хищно раздулись. «Какая, к черту, разница? И какое мне до нее дело?» — убеждал себя Скотт, глубоко вздохнув, он уже собрался было спуститься вниз, но тут Кэтрин согнула правую ногу и стала лениво покачивать ею в воздухе.
Он буквально пожирал ее глазами, скользя взглядом по телу: вниз по ногам, через холм ягодиц, вверх по склону спины, по белым плечам, вниз по стремящейся к земле тяжелой груди, по животу…
Скотт закрыл глаза, будто в оцепенении спустился с груды коробок и поплелся к стулу. Влез на него, провел пальцем по лбу, и рука вдруг упала, а голова откинулась на деревянную спинку.
Он снова встал и направился к коробкам; едва ли отчетливо сознавая, что делает, влез на самый верх. «Да, вот так вот, взгляни еще разик на двор», — ехидно подшучивал его рассудок.
Сначала Скотт подумал, что Кэтрин зашла в дом. В горле предательски заклокотало. А потом он увидел, как она стоит около двери погреба и, поджав губы, оценивающе смотрит на замок.
Скотт сглотнул.
«Неужели она догадалась?» — мелькнуло в голове.
Это была жуткая минута: он готов был кинуться к двери и закричать: «Спускайся, спускайся ко мне, милая девочка!» От едва подавленного желания губы мелко затряслись.
Девушка прошла мимо окна. Он буквально проглотил ее глазами, как будто видел в последний раз. Когда она скрылась, он сел на коробки, прислонившись спиной к стене, разглядывая свои тонкие — тоньше полицейской дубинки — лодыжки. Задняя дверь хлопнула, и шаги Кэтрин вновь раздались над головой.
Скотт был выжат. Ему казалось, расслабься он хоть на йоту больше — и его тело потечет по коробкам на пол, как густой сироп по сложенным горкой шарикам мороженого.
Он не представлял, сколько просидел так, прежде чем услышал, как со скрипом открылась и вновь захлопнулась задняя дверь дома. Скотт вздрогнул и испуганно поднялся.
Кэтрин прошла мимо окна, крутя на пальце связку ключей. У него перехватило дыхание: «Она залезла в бюро и нашла запасные ключи!» Скользя и прыгая, он заспешил вниз. И уже внизу, в последний раз прыгнув, подвернул правую ногу и поморщился от боли.
Схватив пакет с бутербродами, он запихнул в него термос, а недоеденную пачку печенья кинул на холодильник.
Скотт суетливо огляделся. Газета! Он бросился к ней, схватил и тут услышал, как девушка подбирает ключ к замку.
Свернутую газету Скотт засунул на полку плетеного столика, а потом, схватив книгу и пакет с бутербродами, бросился в темную яму, сделанную в полу, где стояли бак и водяной насос. Это убежище на случай, если Кэтрин попытается еще раз проникнуть в погреб, он присмотрел заранее.
Скотт спрыгнул со ступеньки на сырой цементный пол.
Замок на двери, лязгнув, открылся, и его со скрежетом вынули из металлической скобы.
Скотт осторожно перешагнул через несколько труб, скользнул за высокий холодный бак, положил пакет и книжку и замер, тяжело дыша.
Дверь поднялась, и девушка спустилась в погреб.
— Запирать погреб, — медленно проговорила она с презрением в голосе. — Как будто я что-то стибрю.
Оскалив стиснутые зубы, Скотт почти беззвучно прорычал:
— Безмозглая сука.
— Хм-м-м, — промычала Кэтрин, и ее тапки зашаркали по полу. Она опять пнула стул, ударила ногой по масляному обогревателю… Тот в ответ глухо загудел.
«Не распускай ноги, дура!» — взорвалось в мозгу Скотта.
— Крокет, — сказала девушка, и Скотт услышал, как она вынимает крокетный молоток из сумки. — Хм-м-м, — опять промычала Кэтрин с некоторым удовольствием. — Вперед! — И молоток громко щелкнул по цементу.
Скотт осторожно подвинулся вправо, цепляясь рубашкой за холодную шероховатую поверхность стены. Ему было холодно.
Девушка ничего не слышала, напевая:
— У-гу, воротца, клюшки, мячики, приз..
Она торжествующе мяукнула.
Скотт стоял, подглядывая за ней. Кэтрин склонилась над спортивной сумкой. А так как, загорая, она ослабила лямки лифчика, он отвис и уже почти не скрывал ее грудей. Даже в полумраке Скотт разглядел молочно-белую кожу в том месте, которое обычно недоступно ни солнцу, ни взгляду.
«Нет! — запротестовал его разум. — Назад! Она увидит тебя!»
Потянувшись за мячом, Кэтрин наклонилась еще ниже, и лифчик соскользнул.
— Оп! — довольно произнесла она, укладывая крокетные принадлежности в сумку.
Скотт прижался затылком к прохладной сырой стене, жар волнами разливался по его щекам.
Как только Кэтрин заперла за собой дверь, Скотт вышел из укрытия. Он положил пакет и сумку на стул, ощущая, как от напряжения наливались кровью и горели все его мышцы.
— Я не могу, — бормотал он, тряся головой. — Я не могу, не могу. — Скотт не знал, что именно он не может, но был уверен, что это что-то очень важное.