Охотничий нож
Словно плоские острова в море, недалеко от берега плавали на одной прямой два огромных буя. От кромки берега до каждого из буев было пятьдесят гребков кролем, а между буями — тридцать. Для плавания самая подходящая дистанция.
Буи величественно возвышались над водой, словно айсберги-близнецы, каждый размером с комнату в шесть татами . В воде, почти неестественно прозрачной, отчетливо просматривались соединявшая буи цепь и, в самом низу, бетонные грузила. Глубина здесь была метров пять или шесть. Приличных волн не было, и буи почти не качались, оставаясь такими же неподвижными, как если бы были прибиты ко дну гигантскими гвоздями. По бокам у них были лесенки, а сверху их покрывала зеленая искусственная трава.
Если смотреть с буя на побережье, взгляду открываются белые длинные песчаные пляжи, красные вышки спасателей, зеленые листья пальм. Красиво, но уж очень напоминает открытку. Между тем пейзаж совершенно реален, так что жаловаться не на что. Если проследить взглядом еще правее, до того места, где пляж обрывается и торчат черные угловатые скалы, можно увидеть наш отель. Белые двухэтажные домики с зелеными, чуть темнее пальмовых листьев, крышами. Конец июня, сезон еще не начался, и человеческие фигуры на берегу можно пересчитать по пальцам.
Над буями пролегал воздушный коридор для военных вертолетов, летящих на американские базы. Направляясь со стороны моря, они пролетали точно между буями, миновали пальмы и скрывались в глубине острова. Они летали так низко, что, присмотревшись, можно было разглядеть лица пилотов. Вертолеты были тяжелые, солидного оливково-зеленого цвета, впереди у них, словно усики у насекомых, торчали радиолокационные антенны. Не считая военных вертолетов, побережье было тихим и мирным, клонило в сон.
Наш номер был на первом этаже двухэтажного коттеджа, с видом на побережье. Под окном пышно цвел красный цветок, похожий на азалию, напротив росла пальма. На ровно подстриженном газоне вытянули шеи похожие на веера оросители, целый день они с сонным постукиванием распрыскивали воду. Рамы на окнах были выгоревшего зеленого цвета, а жалюзи белые с едва заметной зеленью. Две репродукции Гогена на стене изображали Таити.
В каждом коттедже было по четыре номера — два на первом этаже, два на втором. В соседнем номере остановились двое — мать и сын. Кажется, они приехали задолго до нас. Когда в день приезда мы оформлялись у стойки администратора, получали ключи, носили багаж, тихая парочка уже сидела на низких диванах в холле, друг против друга, с газетами в руках. Мать и сын с таким вниманием просматривали каждый свою газету, словно старательно выдерживали положенное время. Матери можно было дать около шестидесяти, а сын был, вероятно, нашим ровесником — лет двадцать восемь или двадцать девять. У обоих тонкие лица, высокие лбы, плотно сжатые губы. Я впервые видел, чтобы мать и сын были настолько похожи. Мать на редкость высокая для своего поколения, с ровной прямой спиной и быстрыми движениями. Они напоминали ладно сшитые английские костюмы.
Сын, судя по фигуре, был высоким в мать, но точно видеть я не мог — он все время сидел в инвалидной коляске и ни разу с нее не привстал. Сзади коляску всегда толкала мать.
По вечерам в номере он пересаживался с коляски на диван, ужинал в комнате, потом читал книги или проводил время за каким-нибудь другим занятием.
Несмотря на то что в комнате был кондиционер, мать с сыном не включали его, постоянно держа входную дверь открытой и впуская прохладный морской ветерок. Вероятно, кондиционированный воздух был вреден для них. Поскольку путь в наш номер лежал мимо их двери, мы невольно бросали взгляд в их сторону. Их дверь прикрывало бамбуковое жалюзи, но силуэты за ним невольно бросались в глаза. Они неизменно сидели друг против друга на диванах с книгами, газетами, журналами или чем-нибудь в этом роде.
Они были удивительно тихими. В их номере всегда стояла музейная тишина, не слышно было даже звука работающего телевизора. Казалось, при желании можно услышать, как работает холодильник. Лишь дважды в их комнате играло радио — передавали концерт. В первый раз звучала камерная музыка Моцарта с участием кларнета, во второй — незнакомая оркестровая мелодия. Возможно, Рихард Штраус или кто-то похожий, точно не скажу. Не считая этих двух раз, там стояла полная тишина. Казалось, в комнате обитает пожилая пара, а не мать с сыном.
Мы часто сталкивались с ними в столовой, в холле, в коридорах и на садовых дорожках. Да и как не встретиться в небольшом уютном отеле в межсезонье? При встрече мы приветствовали друг друга легким поклоном. Поклоны у матери и у сына немного разнились — сын едва заметно кивал подбородком и глазами, у матери поклон был довольно внушительным. Но ощущение было одинаковым: просто поклон, за которым ничего не последует.
Даже сидя за соседними столами в ресторане отеля, мы ни разу не перекинулись с ними и словом. Мы говорили между собой, они между собой. Мы обсуждали, заводить ли нам ребенка, говорили о переезде, долгах, будущей карьере. Это было наше последнее лето накануне тридцатилетия. О чем говорили мать с сыном, я не знаю. В основном они молчали, а когда заговаривали, то голоса их были такими тихими, что, казалось, они читают по губам — я не мог расслышать, о чем их разговор.
Ели они очень аккуратно, словно имели дело с хрупкими предметами — не было слышно даже стука столовых приборов. Иногда они напоминали мне призраки — обернись, и исчезнут.
Каждое утро после завтрака, захватив сумку-холодильник, мы отправлялись на пляж. Мазались маслом для загара и целый день валялись на пляжных ковриках. Я пил пиво и слушал на плеере кассеты Rolling Stone? или Марвина Гэя, жена перечитывала «Унесенных ветром». Солнце перемещалось в глубь острова, вертолет летел ему навстречу и исчезал за горизонтом.
Ежедневно в два часа дня мать с сыном на инвалидной коляске появлялись на пляже. Мать в скромном платье с короткими рукавами и сандалиях, сын в гавайке или тенниске и хлопковых слаксах. Мать в широкополой белой соломенной шляпе, сын без головного убора и в темно-зеленых рейбановских солнцезащитных очках. Они усаживались в тени пальмовых листьев и смотрели на море. Когда тень от листьев перемещалась, они двигались вслед за ней. Время от времени они что-то наливали в бумажные стаканчики из серебристого сосуда. Что это был за напиток, неизвестно. Иногда жевали какие-то крекеры.
Бывало, они уходили минут через тридцать, бывало, неподвижно сидели на берегу три часа кряду. Плавая, я иногда чувствовал на себе их взгляды. Поскольку буи отделяло от пальм приличное расстояние, я не мог рассмотреть, действительно ли они наблюдают за мной, или мне это только кажется, но, взбираясь на буй и глядя в сторону пальм, я склонялся к мысли, что они действительно смотрят в мою сторону. Их серебристый термос вспыхивал на солнце, как нож. Иногда, валяясь на буе и лениво глядя на них, я терял чувство расстояния. Казалось, стоит им протянуть руку, и они коснутся моего тела. И тогда я думал о том, что прохладная вода длиной в пятьдесят гребков не имеет никакого значения. Сам не знаю, почему мне так казалось.
Дни неспешно тянулись за днями, словно плывущие в небе облака. Ни один из них не был особенным, не выделялся в череде других. Солнце вставало, солнце садилось, вертолеты летали по небу, а я пил пиво и плавал.
После обеда за день до отъезда я искупался в последний раз. Жена прилегла отдохнуть, и я плавал один. Была суббота, и народу на пляже собралось больше обычного, но берег все равно пустовал. Несколько пар загорали на песке, у кромки воды резвились дети, кое-кто учился плавать у берега. Натянув между пальм веревку, парни, судя по виду американцы с военно-морской базы, играли в пляжный волейбол. Все как один загорелые, высокие, с короткими стрижками. У солдат во все времена одинаковые лица.
Кажется, буи пустовали. Солнце высоко, в небе ни облачка. Стрелка часов перевалила за два часа, но матери с сыном на коляске не было видно.
Зайдя в воду, я шагал лицом к морю, пока не зашел по грудь, затем поплыл кролем к левому бую. Плыл медленно, расслабив плечи, стараясь, чтобы вода приливала к телу. Торопиться было некуда. Правую руку вынуть из воды, вытянуть вперед, затем вынуть левую руку, вытянуть. Вытягивая левую руку, одновременно поднять из воды лицо, отправить в легкие свежую порцию воздуха. Брызги воды на солнце кажутся белыми. Везде вокруг сияние. Я плыл, как обычно, считая гребки. Досчитав до сорока, глянул перед собой — буй совсем близко. Ровно через десять гребков кончиками пальцев левой руки я коснулся боковой поверхности буя. Все как всегда. Немного поболтавшись в море и восстановив дыхание, я ухватился за лесенку и взобрался на буй.
Оказалось, что меня опередили — на буе лежала замечательно толстая американка со светлыми волосами. С берега показалось, что здесь никого нет — она лежала на дальнем краю, вот я и не заметил. А может, в тот момент она еще плыла, скрытая в тени буя. Теперь она лежала здесь в кричаще-красном крошечном бикини, похожем на предупреждающие флажки, что ставят в поле при разбрызгивании химикатов. На фоне ее округлости и полноты бикини казалось еще меньше. Похоже, она здесь совсем недавно — белая, как почтовая бумага.
Я взобрался на буй, с меня текла вода. Приподняв веки, она едва взглянула на меня и снова закрыла глаза. Усевшись на противоположный край, я опустил ноги в воду и стал смотреть на берег.
Матери с сыном под пальмами все еще не было. Ни под пальмами, ни в каком-либо другом месте. Их серебристую, без единого пятнышка коляску при всем желании нельзя было не заметить на берегу. Ее не упустишь из виду. До сих пор они всегда появлялись на берегу в два часа, и я, не найдя их взглядом, испытал странное ощущение — так бывает, когда не знаешь, куда деть пустые руки. Все-таки привычка удивительная вещь. Стоит лишиться крошечной детали, как тут же начинает казаться, будто весь мир бросил тебя на произвол судьбы.
А вдруг они уже покинули отель и вернулись куда-нибудь — куда угодно, куда-то, где существовали изначально? Хотя, когда совсем недавно мы встретились за обедом, не было похоже, что они готовятся к отъезду. Они долго и тщательно пережевывали «меню дня», потом сын пил чай со льдом, а мать ела пудинг. Вряд ли сразу после этого они бросились укладывать багаж.
Я тоже прилег и немного позагорал, слушая, как небольшие волны плещутся о буй. Белая морская птица ровно-ровно, словно чертила в небе по линейке, летела в сторону берега. Я чувствовал, как попавшая в ухо вода постепенно нагревается на солнце. Горячее полуденное солнце, словно из ведра, поливало землю и море мириадами иголок. Как только с тела испарялась вода, оно мгновенно покрывалось потом.
Я поднял лицо, не в силах больше терпеть жару — оказалось, женщина тоже приподнялась и, положив руки на колени, смотрит в небо. С нее, как и с меня, градом лил пот. Красное бикини полностью скрылось в недрах пухлого белого тела, вокруг него, словно бросившиеся на добычу насекомые, сгрудились шарики пота. Вокруг талии кольцами Сатурна свисал жир. Даже запястья и щиколотки готовы были в любое мгновение скрыться под слоем сала. На вид она была на несколько лет постарше меня. Вряд ли намного. Два, максимум три года.
Ее полнота не выглядела нездоровой. Приятные черты лица. Просто слишком много жира. Казалось, жир самым естественным образом прилип к ее телу, как металл притягивается к магниту. Начинаясь сразу за ушами, он плавно стекал по плечам и рукам. Ни дать ни взять — надувной человек с рекламы шин «Michelin». Ее полнота производила впечатление некой фатальности и предопределенности, как и любое расстройство.
— Жуткая жара, не правда ли? — обратилась она ко мне по-английски с противоположного края буя.
Как у большинства полных женщин, голос ее был высоким и приторным. Не знаю почему, но я почти не встречал полных женщин с низкими голосами.
— Ужасная жара, — подтвердил я.
— Вы не знаете, который сейчас час? — спросила она.
Я бессмысленно взглянул на берег и ответил:
— Наверное, два тридцать или около того.
— Хм, — отреагировала она довольно вяло.
Затем, словно шпателем, смахнула пальцем пот с переносицы и с пухлых щек. По-моему, ее совершенно не волновало, который сейчас час. Лишь бы что-то спросить. А время — это та независимая категория, с которой можно вот так независимо обращаться.
Я всей душой желал поскорее броситься в прохладную воду и плыть к другому бую, но не хотел, чтобы она подумала, будто я избегаю разговора, так что заплыв пришлось отложить. Сидя на буе, я ждал, пока она заговорит. Я не шевелился, глаза щипало от пота. Солнце жарило с такой силой, что кожа натянулась и местами, казалось, готова была лопнуть.
— Здесь всегда так жарко? — спросила она меня.
— Да, постоянно. Сегодня совсем безоблачно, поэтому даже чуть жарче обычного, — ответил я.
— Вы давно здесь? Вы такой черный!
— Дней девять, кажется.
— Вы и правда отлично загорели, — произнесла она с восхищением, — а я только вчера вечером приехала. Как раз гроза собиралась, было прохладно, я и не думала, что будет такая жара.
— Не стоит сразу сильно загорать — потом придется несладко. Надо иногда бывать в тени, — сказал я.
— Я живу в коттедже для семей военных, — проигнорировала она мое предупреждение, — меня пригласил в гости старший брат, военно-морской офицер. Хорошо служить на флоте. Никогда не останешься голодным, и условия хорошие. Когда я училась в школе, война во Вьетнаме была в самом разгаре, в то время стыдно было даже признаться, что в семье есть военный, — все в мире меняется.
Я неопределенно кивнул.
— Кстати, раз уж разговор зашел о военных моряках, то мой бывший супруг тоже служил на флоте, в военно-морской авиации, был пилотом реактивного самолета. Слыхали о «United Airline?»
— Да.
— Он демобилизовался из военно-морского флота и пошел туда летчиком. Я в то время была стюардессой, вот мы и подружились, потом поженились, это было в тысяча девятьсот семьдесят… в каком же это было году? Короче, примерно шесть лет назад. Обыкновенная история.
— Вот как?
— Ага. У бортпроводниц график работы беспорядочный, вот и сходимся с коллегами. К тому же нервы в нашей работе нужны немного другие, чем у обычных людей. Так что, когда я вышла замуж и ушла с работы, он нашел себе другую стюардессу. Такое тоже часто случается. Бегают от стюардессы к стюардессе.
— А сейчас вы где живете? — сменил я тему разговора.
— В Лос-Анджелесе, — ответила она. — Вы бывали в Лос-Анджелесе?
— No — нет, — сказал я.
— Я родилась в Лос-Анджелесе. Потом отца перевели в Солт-Лейк-Сити. Вы бывали в Солт-Лейк-Сити?
— No — нет, — сказал я.
— И не стоит. Закончила школу, поступила в университет во Флориде, закончила университет, уехала в Нью-Йорк, вышла замуж — переехала в Сан-Франциско, развелась — уехала обратно в Лос-Анджелес. В итоге вернулась к тому, с чего начала, — покачала она головой.
Странно, я никогда еще не видел таких толстых стюардесс. Видел стюардесс с телами хороших борцов, стюардесс с толстыми руками и усиками, но жирная стюардесса — это совсем другое. Хотя, возможно, «United Airline» на это плевать. А может, в то время она была гораздо стройнее. Я представил ее стройной — она была бы довольно привлекательной женщиной. Наверно, выйдя замуж и спустившись на землю, она резко, словно воздушный шар, начала увеличиваться в размерах. Ее белые руки и ноги тяжело раздувались, словно гиперболические образы в примитивизме.
На минуту я задумался, каково быть таким полным. Но из-за жары думать было практически невозможно. Не всякий климат на земном шаре пригоден для раздумий.
— Вы где остановились? — спросила она у меня.
Я объяснил, указав на наш отель.
— Один приехали?
— Нет, — покачал я головой, — с женой.
Она с улыбкой склонила голову:
— Медовый месяц?
— Мы женаты шесть лет, — ответил я.
— Хм, — протянула она, — а выглядите моложе.
Почему-то я почувствовал неловкость и, сменив позу, снова взглянул на пляж. Красная стойка спасателя по-прежнему пустовала. Народу купается мало, и молодой парень-спасатель скучает и постоянно куда-то исчезает. Когда он уходит, на его месте появляется табличка: «Спасатель отсутствует. Плавайте под личную ответственность». Спасателем тут — дочерна загорелый молчаливый парень. В первый день на пляже я спросил у него:
— Здесь есть акулы?
Некоторое время он молча смотрел на меня, затем развел руки в стороны сантиметров на восемьдесят, что, видимо, означало: «Если и есть, то только вот такие».
Я успокоился и плавал в одиночестве.
Матери с сыном на коляске все еще не было видно. На их обычной скамейке читал газету старик в белой рубашке с короткими рукавами. Американцы все еще играли в волейбол. У кромки воды дети строили замки из песка и обливали друг друга. Волны в том месте мелко пенились и разбивались.
Наконец со стороны моря показались два оливково-зеленых вертолета. Словно гонцы с важной вестью в греческих трагедиях, они с торжественным рычанием пролетели у нас над головами и скрылись в глубине острова. Мы молча проводили взглядами громадные машины.
— Наверное, с неба мы кажемся им очень счастливыми, — промолвила она, — мирные, счастливые, беззаботные… Такие… как в семейном альбоме, вам не кажется?
— Пожалуй, — ответил я.
Улучив момент, я простился с ней и, прыгнув в море, доплыл до берега. Пока плыл, думал только о пиве, ожидавшем меня в переносном холодильнике. Когда по пути я остановился и оглянулся на буй, она помахала мне рукой. Я тоже приподнял руку. Издали она напоминала дельфина. Казалось, вот-вот вырастут жабры и она вернется в морскую пучину.
В комнате я немного вздремнул, в шесть часов, как обычно, поужинал в ресторане, матери с сыном все не было. Вернувшись из столовой, я обнаружил, что дверь их номера вопреки обыкновению плотно закрыта. Сквозь маленькое непрозрачное дверное окошко из комнаты пробивался свет, но я не мог с уверенностью утверждать, что там все еще живут мать с сыном.
— Они что, уже уехали? — спросил я у жены.
— Даже не знаю. Я не заметила, — ответила она безо всякого интереса, сворачивая платья и укладывая их в чемодан. — Что-то случилось?
— Да нет, в общем-то. Просто немного странно, что они не появились сегодня на берегу.
— Наверное, уехали. Они ведь, кажется, здесь давно.
— Да, — ответил я.
— Все рано или поздно разъезжаются. Такая жизнь не будет длиться бесконечно.
— Это верно, — сказал я.
Она закрыла крышку чемодана и поставила его к двери. Чемодан был похож на чью-то тихо сгорбившуюся тень. Вот и наш отпуск подошел к концу.
Проснувшись, я взглянул на дорожный будильник. Зеленые люминесцентные стрелки показывали 1.20. Меня разбудило необычайно сильное сердцебиение. Словно кто-то тряс мое тело. Взглянув в область сердца, я даже в темноте увидел, как мелко трясется грудная мышца. Такое со мной было впервые. Я всегда отличался здоровым сердцем, и пульс мой гораздо реже, чем у других. Я люблю спорт и никогда не болею. Так что о приступе не могло быть и речи.
Я опустился на прикроватный коврик, скрестил ноги, выпрямил спину, глубоко вдохнул, выдохнул. Расслабил плечи, напряг область пупка — специальная растяжка для расслабления мышц. Сделав упражнение несколько раз, я почувствовал, как сердцебиение понемногу ослабевает и наконец возвращается к обычному вялому волнообразному ритму, который незаметен, если только специально не вслушиваться.
«Перекупался, наверное, — подумал я, — да еще жара, усталость, вот организм и поволновался чуть-чуть».
Я облокотился на стену, вытянул ноги, медленно подвигал руками и ногами в разные стороны. Все в порядке. Сердечный ритм полностью восстановился.
Между тем, сидя на коврике в гостиничном номере, я не мог не задуматься о том, что молодость моя прошла и я вступил в фазу физиологического отлива. Да, я все еще молод, но это уже не та ничем не омраченная молодость. Буквально несколько недель назад мне сказал об этом дантист:
— Впредь зубы будут только стираться, шататься и выпадать. Помните, все, что вы можете сделать, это лишь немного замедлить процесс. Предотвратить его вы не в силах. Только замедлить!
В белом лунном свете жена крепко спала. Я снял промокшую от пота пижаму, переоделся в свежие шорты и футболку. Затем, захватив со стола карманную бутылочку «Wild Turkey», тихо, чтобы не разбудить жену, открыл дверь и вышел на улицу.
Ночной воздух был свеж, а от земли, словно дымка, поднимался запах прелых листьев. Казалось, я стою на дне огромной пещеры. Лунный свет окрасил лепестки, листья и газон в совершенно иные, чем днем, цвета. Будто смотришь на мир через фильтр — что-то сияет ярче, чем в действительности, а что-то тонет в сером, утратившем жизненную энергию свете.
Спать не хотелось. Словно и не было сна, мое сознание стало звонким, как остывшая керамика. Я бесцельно обошел коттедж. Вокруг стояла полная тишина, никаких звуков, только шум волн. Да и их толком не слышно, если не вслушиваться. Я остановился, достал из кармана виски и отхлебнул.
Обогнув коттедж, пересек газон, в лунном свете напоминавший круглый заледенелый пруд. Прошел вдоль кустов, доходящих мне до пояса, поднялся по ступеням и вышел к открытому бару в тропическом стиле. Обычно по вечерам я выпивал здесь по две водки с тоником, но сейчас он, конечно, уже закрыт. На стилизованной под беседку стойке спущена ставня, только в саду в беспорядке стоит дюжина круглых столов. Аккуратно свернутые зонты над столами напоминают сложивших крылья гигантских ночных птиц.
Парень на инвалидной коляске одиноко смотрел на море, облокотившись на один из столов. Металлические детали коляски, напитавшись лунным светом, сверкали ледяной белизной. Издали коляска казалась совершенным металлическим механизмом, призванным служить какой-то особой ночной цели. Спицы колес, словно зубы животного с высших ступеней эволюции, зловеще поблескивали в темноте.
Я впервые видел его в одиночестве. Для меня они с матерью представляли единое целое, и видеть его одного было непривычно. Уже то, что я стал этому свидетелем, показалось мне неучтивым. На нем были его обычная оранжевая гавайка и хлопковые брюки. Он неподвижно смотрел на море.
Я заколебался, не зная, как следует поступить. Наконец решился и, как мог медленно, направился в его сторону, стараясь держаться в поле его видимости, чтобы ненароком не напугать. Когда нас разделяло два или три метра, он повернулся ко мне и кивнул, как обычно.
— Добрый вечер, — произнес я тихо, приноравливаясь к ночной тишине.
— Добрый вечер, — так же тихо ответил он.
Я придвинул кресло и сел за соседний столик. Проследил его взгляд. Повсюду вдоль берега торчали низкие зубья скал, похожих на разломленный кекс, о них бились невысокие волны. Словно нежные рюши жабо, они наскакивали белым и тут же отступали. Форма рюш причудливо менялась, но их размер оставался неизменным, словно отмеренным по линейке. Волны были монотонны и тоскливы, как маятник часов.
— Вас не было сегодня на берегу, — через стол обратился я к нему.
Он скрестил руки на груди, повернулся ко мне.
— Да, — ответил он.
Некоторое время он молчал. Дыхание тихое, как во сне.
— Сегодня я целый день отдыхал в номере, — произнес он, — мама себя неважно чувствовала. Я имею в виду не физическое самочувствие, а психологическое. Она перенервничала.
С этими словами он несколько раз потер щеку подушечкой среднего пальца правой руки. Несмотря на позднее время, на его щеках совсем не было щетины, их кожа была гладкой как фарфор.
— Но теперь все в порядке. Мама крепко спит. Ей, чтобы встать на ноги, достаточно просто вздремнуть, не то что мне. Конечно, полностью она не поправится, но в принципе придет в норму. Утром проснется здоровой.
Секунд двадцать, или тридцать, или даже минуту он сидел молча. Я уже поставил на землю задранные было под столом ноги и только выжидал удобного момента, чтобы уйти. Что-то слишком часто я выжидаю удобные моменты для ухода. Наверное, всему виной мой характер. Но прежде чем я успел раскрыть рот, он снова заговорил.
— Вам это, наверно, не интересно? — спросил он. — Говорить о болезни со здоровым человеком — настоящая дерзость.
Я ответил, что это не так, что в мире не существует полностью здоровых, без единой червоточинки, людей. В ответ он еле заметно кивнул.
— Нервные заболевания у всех проявляются по-разному. Причина одна, результатов множество. Как при землетрясении — одна и та же энергия, достигая поверхности земли, принимает самые разные формы в зависимости от места выхода. В результате может возникнуть новый остров или исчезнуть старый.
Он зевнул и извинился.
Казалось, он вот-вот заснет, и я, видя его усталое лицо, посоветовал ему поскорее вернуться в комнату и лечь спать.
— Не обращайте внимания, пожалуйста, — ответил он, — может, я и выгляжу сонным, но спать совсем не хочу. Мне достаточно четырех часов сна в сутки, к тому же засыпаю я только под утро. В эти часы я обычно сижу здесь. Не обращайте внимания.
С этими словами он взял со стола пепельницу «Чинзано» и взглянул на нее, как на нечто крайне важное.
— В случае с мамой, у нее… как бы это сказать… перестают нормально двигаться губы или глаза. Довольно странный синдром. Но не стоит относиться к этому серьезнее, чем следует. Это в принципе не опасно. Просто симптом. Поспит, и все пройдет.
Я кивнул.
— И, прошу вас, не говорите маме о том, что я вам рассказал. Она не любит, когда обсуждают ее здоровье.
— Конечно, — ответил я, — к тому же утром мы уедем. Не думаю, что нам представится случай для беседы.
Достав из кармана платок и высморкавшись, он вернул платок на место и прикрыл глаза, словно обдумывая какую-то мысль. Некоторое время стояла тишина, как если бы он куда-то вышел и через некоторое время вернулся. Я представил, как его настроение движется вверх, потом вниз.
— Нам вас будет не хватать, — произнес он.
— К сожалению, пора на работу, — ответил я.
— Хорошо, когда есть, куда уезжать.
— Зависит от того, куда уезжаешь, — усмехнулся я. — А вы здесь давно?
— Две недели примерно. Точно не скажу, но где-то так.
Я спросил, как долго они еще собираются тут быть.
— Ну… — протянул он, едва заметно покачав головой, — может, месяц, может, два месяца, как получится. Я не знаю, в том смысле, что это не я решаю. Муж моей сестры — крупный акционер в этом отеле, и номер нам обходится совсем дешево. У отца компания по производству плитки, а муж сестры фактически унаследовал ее. Честно говоря, я его не очень люблю, но ведь родственников не выбирают. К тому же в силу своей антипатии я не могу оценить, действительно ли он настолько неприятен. Зачастую нездоровые люди бывают весьма ограниченными.
Он снова прикрыл глаза.
— Во всяком случае, плитки он производит много. Это дорогая плитка, ее кладут в холлах жилых домов. Еще у него куча акций разных компаний. Одним словом, делец. Мой отец тоже такой. Так что, мы — я имею в виду нашу семью — четко подразделяемся на здоровых людей и нездоровых, эффективных и неэффективных. Остальные стандарты постепенно отмирают. Здоровые люди производят плитку, умело управляют капиталом, уклоняются от налогов, кормят нездоровых людей. Довольно грамотная система с точки зрения функциональности. — Он со смехом вернул на стол пепельницу. — Они все решают. Живи месяц там, живи два месяца тут. А я, словно дождик, иду туда, иду сюда. Вернее, я и мама.
Он снова зевнул и взглянул на берег. Волны по-прежнему механически накатывали на скалы. Высоко над морем плавала белая луна. Желая узнать, который час, я кинул взгляд на запястье, но наручных часов там не оказалось. Я забыл их на ночном столике в номере.
— Семья — удивительная штука. Неважно, хорошо в ней идут дела или нет, — промолвил он, сузив глаза и глядя на море. — У вас ведь есть семья?
Я ответил, что вроде да, а вроде и нет. Не знаю, можно ли назвать семьей бездетных супругов. В том смысле, что это всего лишь договор на определенных условиях. Я так ему и сказал.
— Да, — согласился он, — семья в принципе невозможна без определенных условий. Иначе система не будет нормально функционировать. В этом смысле я представляю собой что-то вроде сигнального флажка. Можно сказать, вокруг моих неподвижных ног закручивается целая драма… Вы понимаете, что я имею в виду?
Я ответил, что, наверное, понимаю.
— Потеря к потере, прибыль к прибыли — такова моя теория этой системы. Дебюсси, описывая, как медленно у него идет сочинение оперы, говорил: «Я искал создаваемую ею пустоту». Можно сказать, что и моя работа заключается в «создании пустоты».
Он снова надолго погрузился в свое бессонное молчание. Чего-чего, а времени у него в избытке. Поскитавшись по дальним далям, его сознание снова вернулось назад, только на этот раз оно, похоже, приземлилось в другой точке, не совсем там, откуда отправилось.
Я достал из кармана виски и выставил на стол.
— Не хотите немного выпить? Стаканов, правда, нет, — предложил я.
— Нет, — он едва заметно улыбнулся, — я не пью. Почти не употребляю жидкость. Но вы не стесняйтесь, пейте. Я спокойно смотрю, как другие пьют.
Я отхлебнул из бутылочки. В желудке разлилось тепло, некоторое время я вслушивался в него, прикрыв глаза. Из-за соседнего столика он внимательно наблюдал за мной.
— Кстати, простите за странный вопрос, вы хорошо разбираетесь в ножах? — внезапно спросил он.
— В ножах?! — переспросил я удивленно.
— Да, в ножах. Ножи, которыми режут. Охотничьи ножи.
Я ответил, что в охотничьих ножах не очень-то разбираюсь, но мне приходилось пользоваться довольно крупными туристическими и швейцарскими армейскими ножами. Но это, конечно, не означает, что я имею особые познания в этой области.
Услышав это, он, вращая руками колеса инвалидной коляски, подъехал к моему столику и устроился напротив.
— Я хотел бы показать вам нож. Он у меня уже два месяца, но я совершенно в этом не разбираюсь. Хотелось бы кому-то его показать. Узнать, какого хотя бы примерно уровня эта вещь. Если, конечно, вас не затруднит.
Я ответил, что меня не затруднит.
Он вытащил из кармана деревянный брусок и положил на стол. Великолепно изогнутый, светло-серый, он глухо стукнул о стол. Это был небольшой складной охотничий нож. Небольшой, но широкий и массивный, весьма примечательный экземпляр. В принципе, охотничьим ножом снимают даже шкуру с медведя.
— Не подумайте ничего такого, — произнес он, — я вовсе не собираюсь ранить им себя или кого-то другого. Просто однажды мне вдруг, ни с того ни с сего, захотелось иметь нож. Даже не знаю почему. Может, увидел по телевизору или прочел в книге, толком не помню. Важно, что я во что бы то ни стало захотел личный нож. Я попросил знакомого, и он купил мне вот этот в магазине спорттоваров. Конечно же, от мамы это секрет, никто, кроме того знакомого, не знает, что я хожу с ножом в кармане. Это только моя тайна.
Он взял со стола нож, подержал на ладони, словно прикидывая его внезапную тяжесть, и наконец через стол передал его мне. Нож оказался тяжелым. Пластина, которую я принял за деревянный брусок, крепилась на латунном основании, чтобы ладонь не скользила. Сам нож был почти полностью изготовлен из латуни и стали и в руке оказался гораздо тяжелее, чем на вид.
— Попробуйте вытащить лезвие, — сказал он.
Положив руку на верхнюю часть рукоятки, я нажал на углубление и поддел пальцем тяжелое лезвие. Лезвие глухо щелкнуло и прочно зафиксировалось. Общая его длина составляла, наверное, сантиметров восемь или девять. Взвесив на ладони нож теперь уже с открытым лезвием, я еще раз подивился его весу. Он был не просто тяжелым — странная тяжесть словно вдавливала его в ладонь. Я энергично покачал рукой вверх-вниз, вправо-влево — благодаря своему весу рукоятка почти не двигалась и точно следовала за движением руки. Изгиб рукоятки тоже был безукоризненным и прекрасно ложился в ладонь. Даже плотно сжав пальцы, я не почувствовал никакого дискомфорта, а когда ослабил хватку, рукоятка продолжала плотно сидеть в руке.
Форма лезвия была великолепна. Прекрасно заточенная толстая сталь впереди вздымалась красивой линией, а сзади была резко вырезана для упора. Был здесь и желобок для крови, как положено.
Я тщательно обследовал нож в лунном свете, несколько раз легко взмахнул им для пробы. Это был элитный нож, идеально сочетавший в себе красоту формы и удобство использования. Уверен, что резал он соответственно.
— Хороший нож, — произнес я. — Я не специалист, но он отлично лежит в руке, лезвие добротное — прекрасная вещь. Если будете аккуратно смазывать, прослужит всю жизнь.
— А он не слишком маленький для охотничьего ножа?
— Нет, такого вполне достаточно. Большие ножи не удобны в деле.
Вжик — я сложил лезвие ножа, вернул ему. Он снова вытащил лезвие, ловко перевернул его в руке. Тяжелая рукоятка позволяла выполнить такой трюк. Затем прицелился, прикрыв один глаз и направив нож прямо в луну. Четко очерченные лунным светом, нож и инвалидная коляска напоминали белые кости, пронзившие нежное мясо.
— Не хотите порезать что-нибудь? — спросил он.
Я не стал отказываться, взял нож и несколько раз ткнул в ствол стоящей рядом пальмы, сняв по диагонали кору. Затем аккуратно разрубил надвое валявшуюся у бассейна дешевую пенопластовую доску. Нож резал прекрасно.
Я рубил все, что попадало под руку, и неожиданно вспомнил толстую белую женщину, виденную днем на буе. На мгновение мне показалось, будто ее белая пухлая плоть, словно разлетевшееся на клочки облако, парит в небе. Буй, море, небо и вертолет разом нахлынули на меня, я утратил ощущение расстояния. Стараясь не потерять равновесия, я тихо и медленно заставил лезвие скользнуть в рукоятку. Ночной воздух был мягким как масло. Моих движений ничто не стесняло. Ночь глубока, а время подобно мягкой сочной плоти.
— Иногда мне снится сон, — промолвил он. Казалось, его голос доносится со дна глубокой ямы. — Будто прямо из моей головы в мягкие мышцы памяти под углом входит нож. Мне не больно. Нож просто вонзается. Затем все постепенно исчезает, и в конце, словно останки, остается только нож. Вот такой сон.
notes
