Пол Остер
В стране уходящей натуры

Это уходящая натура, писала она. Одно за другим все исчезает и уже не возвращается. Я бы могла тебе рассказать о том, что видела, и о том, чего уже нет, да, боюсь, не успею. Все меняется так быстро, не угнаться.

Едва ли ты способна это понять. Ты в жизни ничего подобного не видела, так что и не пытайся это себе представить, все равно не получится. Это уходящая натура. Сегодня дом стоит, а завтра его нет. Вчера ты прошла по улице, а сегодня ее как корова языком слизнула. А погода! После яркого солнца — затяжной дождь, после снегопада — туман, тепло внезапно сменяется холодом, а ветер — штилем, или взять сегодня: среди зимы вдруг ростепель, в одном свитере можно ходить. В этом городе нельзя ничего принимать на веру. На секунду закрыла глаза, и пейзажа уже не узнать. Ничто, понимаешь, не стоит на месте, даже собственные мысли. И не имеет смысла тратить время на поиски того, что исчезло. Если что пропало, то с концами.

Так я и живу, продолжала она в письме. Ем мало. Ровно столько, чтобы дотянуть до следующего дня. Иногда такая слабость, что, кажется, не дотяну. Но пока справляюсь. Оступилась и пошла дальше. Можно сказать, как ни в чем не бывало.

Всюду улицы, улицы, и нет двух похожих. Поставишь левую ногу, потом правую, и снова левую… если повезло. На большее и не рассчитываю. Такое уж мое положение. Передвигаюсь помаленьку. Дышу как могу. Ограничиваю себя в еде. Что бы кто ни говорил, главное — держаться на ногах.

Помнишь, что ты мне сказала перед моим отъездом? Уильям исчез, и сколько бы я его ни искала, все впустую. Твои слова. А я тебе на это: не важно, я все равно разыщу своего брата. А потом я села на этот кошмарный пароход и уехала от тебя. Когда это было? Уже и не вспомню. Сто лет тому назад. Это всего лишь догадка, но лично я уверена. Я давно сбилась со счета, и в этот вопрос уже никто не внесет ясность.

Я знаю одно: если бы не голод, я бы не выжила. Приходится обходиться самым малым. Меньше желаешь — быстрее удовлетворишься, а снизятся потребности — скорее уцелеешь. Таким тебя делает город. Он выворачивает твои мысли наизнанку. Он пробуждает жажду жизни и одновременно пытается забрать у тебя жизнь. От этого никуда не деться. Или делаешь, как надо, или не делаешь. Если сделал, это еще не значит, что в следующий раз у тебя получится. А не сделал, так никогда уже не сделаешь.

Сама не знаю, зачем я тебе это пишу. Честно сказать, по приезде сюда я о тебе почти и не вспоминала. А тут вдруг подумала: если я все это сейчас не запишу, моя бедная голова лопнет. Не важно, прочтешь ты это или нет. Не важно даже, отправлю ли я это письмо, — если вообще отсюда можно что-то отправить. Будем считать так: я тебе пишу, потому что ты ничего не знаешь. Ты далеко, и ты ничегошеньки не знаешь.

Некоторые здесь такие худющие, писала она, ветром сдувает. Как налетит со стороны реки — в ушах свистит, швыряет тебя взад-вперед, бумажки и всякий мусор в штопор. Шкелеты эти обычно передвигаются парами-тройками, а то и целыми семьями, связанные друг с другом веревками и цепями, чтобы устоять на ногах на этом шквальном ветру. Другие дальше десяти шагов от дома не отходят, а при появлении на горизонте самого невинного облачка хватаются за дверной косяк или перила беседки. Лучше спокойно переждать, считают они, чем размозжить себе голову о булыжную мостовую.

Кое-кто умудряется питаться такими крохами, что со временем привыкает вовсе обходиться без пищи. Бороться с голодом — даже хуже. От этих мыслей о еде одни неприятности. Есть такие одержимые, которые отказываются примириться с фактами. Они рыщут по улицам днем и ночью в поисках чего-то съедобного, рискуя головой из-за любой крошки. Сколько бы они ни добыли, все равно мало. Они накидываются на все съестное с жадностью зверя, хватая кусок костлявыми руками, беспрерывно работают челюстями, а до брюха ничего не доходит. Все летит мимо рта, а что проглотили, через минуту назад извергается. Такая вот медленная смерть: еда, как огонь, как безумие, пожирает их изнутри. Им кажется, что они поглощают пищу ради жизни, а на самом деле это она поглощает их.

С едой, оказывается, все не так просто, даже если есть деньги, и, пока не научишься довольствоваться тем, что тебе перепало, покоя не будет. При постоянных перебоях с продовольствием того, что сегодня понравилось, завтра, скорее всего, уже не будет. Единственное, куда еще можно пойти, это муниципальный рынок, но и там выбор невелик, а цены кусаются. То осталась одна редиска, то залежавшийся шоколадный торт. Такая частая и резкая смена пищи может стать губительной для желудка. Но дело в том, что муниципальные рынки охраняются полицией, и ты хотя бы можешь быть уверен в одном: то, что ты там купил, сразу окажется в твоем желудке, а не в чьем-то другом. Ведь еду воруют на улице, и это давно стало обычным делом, даже не считается преступлением. Кроме того, муниципальные рынки являются единственным законным способом распределения продуктов. Есть, конечно, частники, но их товар могут в любой момент конфисковать. Даже те, кому по карману дать на лапу полиции, чтобы их бизнес не трогали, живут в постоянном страхе перед налетчиками. Воруют и на частных рынках: по статистике, половина покупателей — воры. Стоит ли так рисковать ради минутного удовольствия съесть апельсин или отведать кусочек вареной ветчины? Но человек ненасытен: голод — это каждодневное проклятие, а желудок — бездонная бочка размером с вселенную. Так что частный рынок процветает, несмотря на все препоны, кочуя с места на место, как перекати-поле: появился на час-другой — и сгинул, словно его и не было. Но сразу должна предупредить. Если уж покупаешь на частном рынке, остерегайся нечистых на руку торговцев, так как обманывают они на каждом шагу, ради прибыли идут на любой обман: могут подсунуть яйца или апельсины с опилками или бутылку с мочой вместо пива. Для этих людей нет ничего святого, и чем скорее ты это поймешь, тем тебе же лучше.

Когда идешь по улице, продолжала она, тормози после каждого шага, иначе грохнешься как пить дать. Смотри в оба — вверх, вниз, вперед, назад, — остерегайся других людей, будь готов к неожиданностям. Любое столкновение может стать роковым. Двое прохожих, столкнувшись, сразу пускают в ход кулаки. Либо падают на землю и лежат без движения. Рано или поздно наступает момент, когда тебе не хочется подниматься. Тело разламывается от боли, и с этим ничего не поделаешь. Здесь это проявляется как-то особенно зловеще.

Всякое безобразие под ногами — еще одна проблема. Учись примечать незаметные рытвинки, нагромождения камней и разные ямки, не то споткнешься, костей не соберешь. А еще существует «подорожный сбор», это вообще конец света, и, чтобы избежать его, надо проявить большую изворотливость. На месте падения домов и мусорных завалов посреди улиц вырастают баррикады, на которых тебя поджидают отморозки с битами, ружьями или просто кирпичами. Они здесь хозяева. Хочешь пройти — плати мзду. Расплачиваться приходится кому деньгами, кому едой, а кому собственным телом. То и дело слышишь, что кого-то избили, а то и вовсе прикончили.

Эти «таможни» появляются и исчезают. Никогда не знаешь, на какую улицу стоит свернуть, а какие лучше обойти стороной. Город лишает тебя уверенности. Нет такой дороги, на которой ты можешь чувствовать себя в безопасности, и выживает тот, кому все едино. Нужно быть готовым к тому, чтобы внезапно изменить свои планы, бросить начатое, развернуться на сто восемьдесят градусов. «Такого не бывает» — это не про нас. Учись читать знаки. Если глаза подведут, может нос выручить. У меня обоняние развилось до невероятия. Несмотря на побочные эффекты — внезапная тошнота, головокружение, страх задохнуться городскими миазмами, — оно пока выручало меня на каждом перекрестке, где подстерегала смертельная опасность. Дело в том, что запах «таможни» можно учуять за версту. В каждой баррикаде помимо камней, цемента и дерева полно всяких пищевых отходов и кусков штукатурки; под горячими лучами солнца все эти отбросы заваниваются, а штукатурка от дождя превращается в кашу со своим специфическим запахом, эти ароматы перемешиваются, забивая друг друга, и разливается то еще амбре. Главное, чтобы не возникло привыкания. Это губительно. Даже когда с чем-то сталкиваешься в сотый раз, взгляд должен быть незамылен. Всё словно впервые. Я понимаю, задачка не из легких, но это железное правило.

Кажется, рано или поздно этому должен наступить конец. Все разваливается, превращается в прах, а ничего нового не делают. Взрослые умирают, а дети не рождаются. За все эти годы, что я здесь живу, я не видела ни одного новорожденного младенца. Однако на смену одним приходят другие. Из сельской местности и близлежащих городков тащится народ с доверху груженными подводами, а кто-то на разбитых колымагах, голодные, бездомные. Весь этот пришлый люд, пока не освоится в большом городе, становится легкой добычей старожилов. Многих обдирают как липку в первый же день. Одни вносят аванс за несуществующие квартиры, из других вытягивают предоплату за хлебное место, которое существует только на бумаге, третьи выкладывают свои сбережения за продукты, на поверку оказывающиеся крашеной фанерой. Это самые распространенные виды надувательства. Я знаю человека, который живет тем, что поджидает новоприбывших у здания старой ратуши, чтобы содрать с них пару монет за право взглянуть на башенные часы. Если новенький заартачится, тут же возникает подставное лицо, сообщник, который с готовностью выкладывает денежки «за посмотреть», после чего приезжий решает, что, видно, так здесь принято.

Поражает не сам факт существования наперсточников, а та легкость, с какой они облегчают чужие карманы.

Те, у кого есть пристанище, рискуют в любой момент его потерять. Большинство домов не имеет владельца, а значит, у тебя как у жильца нет никаких прав: нет договора об аренде, которым можно прикрыться в случае необходимости. Неудивительно, что людей частенько выселяют и они оказываются на улице. В один прекрасный день на пороге появляются молодцы с винтовками и дубинками и приказывают тебе выметаться; если ты не в состоянии спустить их с лестницы, что тебе остается? Такая практика называется «силовым захватом», и в нашем городе найдется не много жителей, кто хотя бы раз не прошел через это. Если же тебе посчастливилось избежать такого наезда, ты можешь стать жертвой «лендлорда». Эти вымогатели терроризируют кварталы, заставляя людей платить за «крышу», чтобы их не выгоняли. Они объявляют себя домовладельцами и обирают жильцов, которые безропотно уступают их наглым требованиям.

У тех, кому негде жить, ситуация практически безвыходная. Свободного жилья нет, при том что риэлторские фирмы ежедневно помещают в газетах объявления о наличии пустых квартир: чистой воды «липа», позволяющая заманить доверчивого клиента и раскрутить его на кругленькую сумму. Вроде бы всем про это хорошо известно, но всегда находятся лохи, готовые выложить за «воздух» свои кровные. Они с утра выстраиваются в длинную очередь под окнами конторы и после многих часов ожидания оказываются лицом к лицу с агентом, который покажет им утопающие в зелени дома и шикарные апартаменты с коврами и креслами из мягкой кожи, с кухней, из которой доносятся запахи сваренного кофе, с кафельным дворцом, где их уже ждет горячая ванна, с дивными цветами в горшках на подоконнике. А этим фотографиям, как потом выясняется, больше десяти лет!

Многие из нас стали как дети. Не то чтобы мы отдавали себе в этом отчет или, тем более, предпринимали для этого какие-то усилия. Просто когда тебе нечего ждать, когда не осталось даже надежды на надежду, ты начинаешь заполнять пустоту мечтами, инфантильными мыслями и историями, лишь бы остаться на плаву. Даже самые суровые люди не могут удержаться от соблазна. Без лишних слов и всяких там прелюдий они бросают свои дела на полдороге и принимаются рассказывать о своих тайных желаниях. Излюбленная тема — еда. Часто можно услышать, как люди обсуждают какой-нибудь обед во всех деталях, начинают с закусок и супов и не спеша доходят до десерта, смакуя каждую приправу или специю, каждый аромат, вдаваясь в подробности приготовления блюд и в процесс их поглощения — от реакции вкусовых сосочков до умиротворяющих ощущений, сопровождающих путешествие пережеванного кусочка изо рта в пищевод и дальше, в самую утробу. Подобные беседы могут продолжаться часами, по раз и навсегда заведенному порядку. Например, совершенно недопустим смех, нельзя также поддаться чувству голода. Никаких всплесков эмоций или невольных вздохов, не говоря уже о слезах. Ничто так не отравляет разговор о вкусной еде, как чья-то истерика. Для достижения наилучшего результата желательно полностью сосредоточиться на словах собеседников, тогда тебе удастся отвлечься от постоянных мыслей о голоде и погрузиться в так называемую «нирвану текущих слюнок». Некоторые считают, что эти беседы о вкусной и здоровой пище при должной концентрации внимания и искреннем желании усвоить слова собеседников могут давать определенный питательный эффект.

Вот такой он, этот язык привидений. Можно отметить и другие особенности. Многие люди начинают фразу со слов «хорошо бы…». Пожелание может быть каким угодно, главное — его несбыточность. «Хорошо бы, солнце не заходило». «Хорошо бы, денег в кармане прибавилось». «Хорошо бы, в городе все стало как в старые добрые времена». В таком духе. Детский сад, без всякого смысла и связи с реальностью. В целом люди уверены: как бы плохо ни было вчера, сегодня еще хуже. А позавчера было лучше, чем вчера. Чем дальше вспять, тем прекрасней мир. Каждое утро ты заставляешь себя открыть глаза, чтобы убедиться, как за один день поплохело, но если вместе вспомнить, как в общем-то сносно все было еще накануне, действительность покажется не более чем миражом, такой же фантомной, как все прочие дни, сохранившиеся в памяти.

Я понимаю, почему люди играют в эту игру, но лично мне она не по душе. Я отказываюсь говорить на языке призраков, и каждый раз, когда я слышу подобные разговоры, я ухожу или просто затыкаю уши. Да, я изменилась. Ты помнишь, какой заводной я была в детстве? Ты была готова слушать мои рассказы с утра до вечера. А как охотно ты следовала за мной в очередной мир моих фантазий! Замок, Откуда Нет Возврата. Остров Грусти. Лес Забытых Слов. Помнишь? Мне нравилось морочить тебе голову всякой небывальщиной и наблюдать, с какой серьезностью ты слушаешь мои россказни. А когда я потом признавалась, что это все вранье, ты начинала плакать. Я думаю, твои слезы мне нравились не меньше, чем твоя улыбка. Видимо, я была стервочкой еще до того, как успела обзавестись растительностью в одном месте, и носилась в коротких платьицах, в которые меня обряжала мать, с вечно ободранными ногами и гноящимися ссадинами на коленках. Но ты ведь меня любила, правда? Не просто любила, а сходила по мне с ума.

Я стала здравомыслящей и расчетливой. Не хочу уподобиться всем остальным. Я же вижу, куда их заводят эти бредовые фантазии. Такого я не допущу. Люди-призраки умирают во сне. Месяц или два они разгуливают с блаженной улыбкой на лице и странным, потусторонним блеском в глазах, как будто они уже готовы исчезнуть. Тут невозможно ошибиться, все признаки налицо: порозовевшие щеки, округлившиеся глаза, шаркающие ноги, дурно пахнущие гениталии. Может, такая смерть и к лучшему, я готова это признать. Иногда я им даже завидую. Но в конце концов я говорю себе «нет». Я не уйду. Не на ту напали. Я буду держаться до последнего, и будь что будет.

Другие кончают жизнь более драматичным способом. Есть, например, такая секта Бегунов — люди, которые с истошными воплями несутся по улицам, все быстрее и быстрее, размахивая руками, как ненормальные, и нарезая ладонями воздух. Обычно они бегают группами по шесть, десять, а то и двадцать человек, они не останавливаются, что бы ни попало им под ноги, они бегут и бегут, пока не рухнут в изнеможении. Смысл в том, чтобы умереть быстро, довести себя до точки, до разрыва сердца. По словам Бегунов, пойти на это в одиночку ни у кого бы не хватило пороху. Когда бежишь в группе, тебя подстегивают другие, подбадривают своими выкриками, взвинчивают так, что ты, сжав зубы, терпишь в порыве самоистязания. Какая ирония! Чтобы убить себя бегом, надо стать хорошим бегуном. Иначе у тебя не хватит сил измотать себя до последней степени. Наши Бегуны, желая встретить свою судьбу, готовятся тщательнейшим образом, и если кто-то на пути к этому заветному свиданию вдруг упадет, он немедленно поднимется и побежит дальше. Можно сказать, что это своего рода религия. В городе работает несколько отделений, по одному на каждую из девяти избирательных зон, и, чтобы вступить в клуб, надо пройти инициацию, сопровождающуюся серьезными тестами: человека заставляют надолго задерживать дыхание под водой, поститься, держать ладонь над зажженной свечой, неделю ни с кем не разговаривать. Если его принимают в клуб, он подчиняется общим порядкам. От шести до двенадцати месяцев живет вместе с группой, неукоснительно соблюдает распорядок тренировок, постепенно ограничивает себя в еде. И то, что в определенный момент он оказывается готов совершить свой забег смерти, есть показатель одновременно его высшей силы и высшей слабости. Теоретически он способен бежать бесконечно, а вместе с тем его тело исчерпало все внутренние ресурсы. Эта комбинация и дает желаемый эффект. В утро назначенного дня он отправляется на дистанцию со своими товарищами и бежит до тех пор, пока, так сказать, не выбежит из собственного тела, не унесется под крики и стоны в неведомую даль, бросив эту обузу на дороге. В конце концов душа вырывается на волю, а бездыханное тело остается лежать на земле. Бегуны утверждают, что их метод дает девяносто процентов гарантии — иными словами, практически никому не приходится совершать забег смерти повторно.

Более распространена смерть в одиночку. Впрочем, и она давно превратилась в этакий публичный ритуал. Человек залезает на верхотуру с одной целью — прыгнуть вниз. Это называется Последний Прыжок, и, должна признаться, есть в этом что-то захватывающее, ты словно открываешь в себе мир тайной свободы. Ты видишь, как человек подходит к краю крыши и после короткой заминки, словно желая насладиться этими последними секундами, чувствуя, как жизнь сжалась комком в горле, неожиданно (разве можно знать заранее, когда это произойдет?) отрывается от опоры и летит прямо на мостовую. Толпа, должна тебе сказать, в полном восторге: кричат, подбадривают. Жестокость и красота этого спектакля как будто освобождает их от самих себя, помогает забыть о никчемности собственного существования. Последний Прыжок — это то, что понятно каждому, он созвучен выношенному желанию любого зеваки: умереть в считаные секунды. Один ослепительный миг, и ты покончил со всей этой бодягой. Иногда мне кажется, что смерть — это единственное, к чему мы еще испытываем какие-то чувства. Это произведение искусства, последний доступный нам способ самовыражения.

И все же есть среди нас и такие, кто находит в себе силы жить. Сама смерть стала для нас источником жизни. Когда столько людей желают покончить с собой и обдумывают разные способы ухода, можешь себе представить, какие это открывает возможности для дельцов. Предприимчивый человек может на смерти хорошо заработать. Не всем хватает смелости Бегуна или Прыгуна, большинство не способно самостоятельно принять решение. Естественно, за услугу надо платить, а это могут себе позволить только богатые люди. Тем не менее этот бизнес процветает, особенно в Клиниках Эвтаназии. Тут есть из чего выбирать, все зависит от толщины твоего кошелька. Самую простую и дешевую смерть тебе устроят за какой-нибудь час-другой, в рекламных объявлениях она именуется Возвращением Домой. Ты записываешься в Клинику, у стойки регистрации оплачиваешь билет, и тебя отводят в маленькую индивидуальную палату со свежезастеленной койкой. Санитар укладывает тебя в постель, делает укол, и ты засыпаешь, чтобы уже никогда не проснуться. Следующим в прейскуранте стоит Чудо-Путешествие, рассчитанное на два-три дня. Оно состоит из серии регулярных инъекций, погружающих клиента в эйфорию, состояние умиротворенности и забвения, в ожидании последней, роковой инъекции. Есть еще Круиз Наслаждений. В течение двух недель тебе создают роскошные условия, обслуживают по высшему разряду, как в старых пятизвездочных отелях. Изысканная еда и хорошие вина, всевозможные развлечения и даже бордель, для мужчин и для женщин. Это влетит тебе в копеечку, но трудно устоять перед соблазном пожить, пусть недолго, в свое удовольствие.

Клиника Эвтаназии — не единственное место, где можно купить свою смерть. Все большую популярность завоевывают Клубы Убийц. Если у человека, желающего свести счеты с жизнью, не хватает на это духу, он может за сравнительно небольшую плату вступить в Клуб в своей избирательной зоне. К нему будет приписан персональный убийца. Клиент ничего не знает о сути контракта, и все, что касается его смерти, для него загадка: дата, место, способ, личность убийцы. В каком-то смысле он живет, как жил. Смерть постоянно маячит на горизонте как непреложная данность, оставаясь при этом, в смысле конкретных очертаний, недоступной пониманию. Вместо старости, болезни или несчастного случая член Клуба вправе рассчитывать на скорую насильственную смерть — от пули в затылок, ножа в спину или, скажем, сильных мужских рук, которые сомкнутся у него, спящего, вокруг горла. Цель этой затеи, мне кажется, состоит в том, чтобы повысить бдительность. Смерть из абстракции превращается в нечто реальное, поджидающее тебя на каждом шагу. Вместо того чтобы покорно подчиниться неизбежному, человек, приговоренный к убийству, приободряется, его движения делаются энергичными, к нему возвращается ощущение полноты бытия, он словно перерождается, заново открывая для себя окружающий мир. Между прочим, многие берут свои слова назад и выбирают жизнь. Но все не так просто. Вступив в Клуб, ты уже не можешь из него выйти. Единственная возможность расторгнуть контракт — это прикончить своего убийцу и, при желании, самому стать убийцей новых членов Клуба. Вот почему работа убийцы так опасна и высокооплачиваема. Расправа над убийцей, конечно, большая редкость, ведь он куда опытнее своей потенциальной жертвы, но такое изредка случается. Многие молодые люди, живущие в нищете, месяцами, а то и годами откладывают деньги, чтобы вступить в Клуб. Они мечтают стать наемными убийцами, что гарантирует им комфортную жизнь. Пробиваются единицы. Если бы ты услышала истории этих мальчиков, ты бы потеряла сон.

Сказанное порождает множество проблем практического свойства. Например, человеческие тела. В сущности, никто не умирает, как в старые добрые времена, в своей постели или в чистой больничной палате; смерть настигает человека там, где он в данный момент находится, — то есть, как правило, на улице. Я говорю даже не о Бегунах или Прыгунах или членах Клубов Убийц, ибо их абсолютное меньшинство, я говорю о широких массах. Добрую половину населения составляют безработные, у которых нет своего угла. Поэтому ты всюду натыкаешься на трупы — на тротуарах, посредине улицы, на порогах домов. Детали я опускаю. И того, что я тебе сказала, хватит за глаза. Только не подумай, что мы тут все бесчувственные. Рассиропиться — это нам раз плюнуть.

По большей части трупы валяются голые. По городу рыщут мародеры, и не успевает человек умереть, как его раздевают до нитки. Первым делом снимают обувь, которая здесь страшный дефицит. Потом залезают в карманы. Собственно, ничто не остается без внимания — ни одежда, ни ее содержимое. Последними налетают мастера с зубилами и плоскогубцами, с помощью которых изо рта извлекаются золото и серебро. Поскольку этого все равно не избежать, зачастую родня сама обирает покойника, чтобы он не достался невесть кому. Иногда это продиктовано заботой о сохранении достоинства умершего, чаще же — эгоистическими соображениями. Впрочем, тут весьма тонкая грань. Если золотая коронка покойного мужа обеспечит тебе месячный прокорм, кто скажет, что грех ею воспользоваться? Подобное поведение осуждается, я знаю, но если хочешь выжить в наших условиях, приходится поступаться моральными принципами.

Каждое утро специальные грузовики подбирают на улицах трупы. Это главная функция муниципальных властей, которые тратят на это больше средств, чем на любую другую программу. За городской чертой понастроены крематории, так называемые Трансформационные Центры, и трубы там дымят круглые сутки. Уборщикам не позавидуешь: дороги разбиты, многие из них выглядят как после бомбежки. Припарковав грузовик где придется, они идут дальше пешком и потом таскают тела к машине, что существенно замедляет процесс. Кроме того, старые грузовики часто ломаются. А еще приходится иметь дело с воинственно настроенными зеваками. Эти бездомные нередко забрасывают уборщиков камнями. Конечно, последние вооружены и, случалось, поливали озверевшую толпу из пулеметов, но камнеметатели научились здорово прятаться, и их тактика «бейбеги» порой вынуждала уборщиков отступать. Эти атаки не имеют под собой какого-то четкого мотива. Их могут вызвать ярость, раздражение или просто скука, ведь уборщики трупов — это единственные представители власти, появляющиеся в жилых кварталах, так что они представляют собой удобную мишень. Кто-то скажет, что летящие камни олицетворяют собой всеобщее отвращение к правительству, которое вспоминает о простом человеке только после его смерти. Но это будет преувеличением. Камни летят, потому что народ несчастен, вот и всё. У нас отсутствует политика как таковая. Люди голодны, сбиты с толку, ненавидят друг друга.

Морское путешествие заняло десять дней, и я была единственной пассажиркой. Впрочем, тебе это известно. Ты встретилась с капитаном и командой, ты видела мою каюту, так что нет необходимости к этому возвращаться. Все эти десять дней я глядела на воду и небо, книжку практически не открывала. Приплыли мы ночью, и только тут я слегка запаниковала. Кромешно черная береговая полоса, ни одного огонька… такое ощущение, словно входишь в невидимый мир, в котором живут слепые. Но у меня был адрес офиса Уильяма, и это меня как-то обнадеживало. Я подумала, что мне надо просто отправиться туда, а дальше все произойдет само собой. Как минимум, я рассчитывала напасть на след Уильяма. Откуда мне было знать, что такой улицы больше не существует. Ладно бы офис закрыли или из дома все уехали; на километры во все стороны — ни дома, ни улицы, ничего, кроме битого кирпича и мусора.

Это была третья избирательная зона, как я позже узнала, и примерно за год до этого там вспыхнула какая-то эпидемия. Городские власти окружили зону бедствия кордоном, а затем спалили дотла. Так, во всяком случае, рассказывали. За это время я научилась не принимать чужие слова на веру. Дело даже не в том, что люди намеренно лгут, просто, когда дело касается прошлого, правда куда-то быстро улетучивается. Через пару часов она уже обрастает всякими домыслами, сказками и самыми невероятными теориями, под которыми факты оказываются окончательно погребены. В нашем городе можно доверять только собственным глазам, да и то через раз. Внешность обманчива, тем более здесь, где тебя на каждом шагу ждут сюрпризы, где многие вещи не укладываются в голове. Любая из них способна тебя ранить, унизить; ты только взглянул на предмет, а он уже словно вытянул из тебя часть души. Опасаясь смотреть прямо, ты отводишь глаза в сторону или попросту их закрываешь. Это может легко сбить с толку, ибо тебя охватывает неуверенность: это то, на что я смотрю, или что-то другое? Может, я себе это сейчас воображаю, или с чем-то путаю, или я это видела где-то раньше, или, пуще того, вообразила когда-то? Видишь, как все сложно. Ты уже не можешь просто сказать: «Я вижу то-то». Одно дело, когда перед тобой карандаш или там корка хлеба, и совсем другое, когда ты видишь донага раздетую девочку на мостовой с разбитой, окровавленной головой. Что тут можно сказать? Не так-то просто выпалить как ни в чем не бывало: «Я вижу мертвого ребенка». Мозг не вмещает этого, и язык отказывается произнести такое вслух. Пойми, лежащего перед тобой ребенка трудно отделить от себя. Вот почему многое тебя ранит. Невозможно безучастно смотреть, все это — часть тебя, часть истории, развивающейся в тебе. Наверно, было бы проще очерстветь, сделаться невосприимчивым. Но тогда останешься в одиночестве, оборвешь все связи с миром, с самой жизнью. Некоторым это удается, и они превращаются в монстров, но таких, представь себе, очень мало. Скажу иначе: мы все превратились в монстров, но все же почти в каждом сохранилось что-то от прежней жизни.

В этом, наверно, заключается главная проблема. Та жизнь кончилась, а какая пришла ей на смену — непонятно. Те из нас, кто вырос в других местах и еще помнит былые времена, должны прилагать титанические усилия, чтобы тянуть лямку. Речь даже не о каких-то особых трудностях. Человек теряется в самых обычных обстоятельствах, а когда не понимаешь, как действовать, отказывают мозги. В голове каша. Все на глазах меняется, каждый день приносит сюрпризы, вчерашние представления превращаются в дым. Вот ведь какая штука: ты хочешь выплыть, приспособиться, выжать максимум из того, что имеешь. Но для этого надо убить в себе все человеческое. Ты меня понимаешь? Чтобы жить, надо умереть. Поэтому, кстати, у многих опускаются руки. Они знают: как ни старайся, все равно проиграешь. И получается, что всякая борьба бессмысленна.

Как-то все смутно: что было, чего не было, как раньше выглядели улицы, дни, ночи, облака над головой, булыжники под ногами. Я часто смотрела вверх, словно ища в небе какой-то минус или, наоборот, плюс, словом, нечто такое, что отличало бы его от того, другого, как будто небеса способны внести какую-то ясность в окружающий мир. Впрочем, я могу ошибаться. Возможно, я принимаю свои позднейшие наблюдения за самые первые. Хотя, по большому счету, это не так уж и важно, особенно в связи с нынешней ситуацией.

После придирчивого разглядывания докладываю: небо над моей головой ничем не отличается от твоего. Те же тучи и солнце, ливни и просветы, те же внезапно налетающие ураганы. Если есть какие-то отличия, то они на земле. Например, ночи здесь не такие, как дома. То есть они такие же темные и необъятные, но нет покоя, постоянное ощущение скрытой угрозы, едва уловимые звуки, которые держат тебя в напряжении, не давая ни минуты передышки. А днем — солнце, порой яркое до непереносимости, высветляющее все вокруг: неровные поверхности сияют, словно начищенные воском, и самый воздух посверкивает, как лезвие ножа. Под этими лучами цвет того или иного предмета, к которому ты приближаешься, искажается до неузнаваемости. Даже тени оживают и начинают нервно пульсировать по краям. С этим слепящим светом только держись: глаза надо сощурить, но опять же не слишком, чтобы, паче чаяния, не грохнуться оземь. О том, что значит упасть в наших условиях, мне уже не надо распространяться. Если бы не эти странные ночи, погружающие нас в полную тьму, небеса должны были бы просто выгореть. День обрывается в тот момент, когда все, что ни есть под солнцем, доходит до крайней степени истощения. Больше выдержать невозможно. Еще минута, и мир, кажется, расплавится, окончательно и бесповоротно.

Медленно и неуклонно город сам себя пожирает. Понять, а тем более объяснить это невозможно. Я могу только фиксировать процесс. Каждый день где-то вдалеке раздается взрыв, как будто рухнул дом или разверзлась земля. Сам ты этого не видишь. Твой слух ловит устрашающие звуки, но их источник остается невидимым. Так и ждешь, вот сейчас что-то взорвется на твоих глазах, но статистика опровергает теорию вероятности. Только ты не подумай, будто я все сочиняю и эти взрывы гремят в моей голове. Другие ведь тоже их слышат, хотя привыкли и не обращают на них внимания. А если и высказываются по этому поводу, то без особого беспокойства. Человек может сказать: «С этим стало как-то получше». Или: «Сегодня что-то сильно тряхануло». В свое время я часто допытывалась, что все это значит, но так и не получила вразумительного ответа, если не считать тупо вытаращенных глаз или пожатия плечами. С годами я поняла: в этом городе есть вещи, о которых не спрашивают, и темы, которые не обсуждают.

Для бомжей существуют только улицы, городские парки и старые станции метро. Опаснее всего улицы, где их подстерегают самые разные неожиданности и превратности судьбы. В парках поспокойнее, нет машин и стольких прохожих, но если ты не разжился палаткой или сборным домиком, ты зависишь от капризов погоды. Только в подземке ты более или менее защищен, но там хватает своих раздражителей: сырость, людские толпы, громкие выкрики шутников, желающих послушать гулкое эхо.

В первые недели больше всего мне досаждал дождь. Даже холод в сравнении с дождем сущий пустяк. Достаточно надеть теплое пальто (а у меня оно было) и пойти быстрым шагом, чтобы разогнать кровь в жилах. А еще, как выяснилось, существуют газеты — для утепления самый лучший и дешевый материал. Надо встать пораньше и занять хорошее местечко в очереди, которая выстраивается перед газетным киоском. Время стояния следует точно рассчитать, ибо на холоде долго не продержишься. Если видишь, что меньше чем в двадцать минут не уложишься, лучше и не становиться.

Если тебе удалось купить газету, разорви страницу на полоски и сделай из них комочки. Одними хорошо обложить пальцы ног и лодыжки, другие затолкать в прорехи одежды. Руки-ноги и торс, опять же обложенные комками, стоит обмотать целым газетным листом. Для шеи рекомендуется сплести из бумажных комочков «ворот». Все это, помимо тепла, даст тебе возможность слегка раздаться и тем самым скрыть худобу. Для тех, кто озабочен своим внешним видом, «бумажная еда», как это тут называется, незаменимое средство для сохранения видимости фигуры. Встретив на улице человека за сто килограммов, ты бы никогда не догадалась, что это ходячий скелет с впавшим животом и ручками-спичками. Однако здесь этим никого не обманешь, мы за квартал распознаем наших хитрецов. Но суть в другом. Эти люди как бы говорят своим внешним видом: «Я знаю, в кого я превратился, и это вызывает у меня чувство стыда». Их раздавшиеся тела — горькое признание в собственном поражении, а отчаянные, полубезумные попытки выглядеть респектабельно превращают их в гротескную пародию на преуспевающих, сытых граждан и, в сущности, приводят к обратному результату, — в чем они, разумеется, отдают себе отчет.

Так вот, если с холодом еще как-то можно справиться, то от дождя спасения нет. Если промок, расплачиваться будешь долго, возможно, не один день. Хуже нет — угодить под ливень. Помимо риска простудиться есть еще масса «удовольствий»: мокрая одежда, ломота в костях и, что самое неприятное, разваливаются ботинки. Попробуй выдержи без нормальной обуви, когда ты весь день на ногах! А вода для ботинок — это катастрофа. Дальше по списку: волдыри, мозоли, опухоль на большом пальце, вросшие ногти, язвочки, изуродованные ступни. А если ты не можешь ходить — пиши пропало. Здесь действует неписаный закон: живешь, пока шагаешь. Кто не в силах шагать, ложится и помирает.

Но как избежать дождя, когда ливануть может в любую минуту? Ты слоняешься по улицам, так как тебе некуда приткнуться, вдруг небо темнеет, сшибаются две грозовые тучи, и через пять минут — ты мокрый как мышь. Даже если тебе посчастливилось укрыться под навесом, не спеши радоваться, что в этот раз пронесло. Там, где нет асфальта, образовались лужи, где-то разлилось настоящее озеро, и грязи под ногами по щиколотку. При наших дорогах, выщербленных, разбитых, в трещинах и колдобинах, не вляпаться, считай, нереально. В какой-то момент ты оказываешься посреди болотной жижи, и выбирать уже не приходится. Но смотреть надо не только под ноги, неприятностей можно ждать и сверху, например из водостоков. Еще опасней порывы ветра, который часто налетает после дождя, шквальный ветер, взметающий тучи брызг, швыряющий в лицо мелкие камни, крутящий тебя, как щепку, ослепляющий и дезориентирующий. Люди налетают друг на друга, пускают в ход кулаки, кажется, воздух пропитан насилием.

Если бы погоду можно было предсказать заранее, было бы другое дело. Люди бы как-то строили свои планы, кто-то не выходил бы на улицу, другие загодя прятались бы в укрытии. Но все меняется слишком быстро, ждешь одного, а получаешь другое. Напрасно я изучала природные знаки и атмосферные явления: оттенки и высоту проплывания облаков, скорость и направление ветра, разлитые в воздухе запахи в разное время дня, черноту ночного неба, продолжительность закатов и количество утренней росы. Это мне ничего не давало. Все попытки что-то сопоставить, установить связь между полуденной тучей и вечерним бризом заканчиваются головной болью. Ты все прокрутил в мозгу, просчитал варианты и вот выходишь на улицу, готовый к проливному дождю, а в это время жарит солнце и на небе ни облачка.

Остается быть готовым ко всему. Хотя на этот счет существуют диаметрально противоположные точки зрения. Меньшинство убеждено в том, что плохая погода — это результат плохих мыслей. Если согласиться с этими мистиками, то следует признать, что мысль материальна и она способна воздействовать на физический мир. Согласно этой теории, стоит человеку подумать о чем-то грустном, как в небе появляется облачко. Если же много людей одновременно погружаются в мрачные мысли, жди грозовой тучи. Этим, говорят они, объясняются резкие перемены погоды и тот факт, что никому не удается дать научное обоснование, почему у нас такой фантастический климат. Выход: постоянно пребывать в веселом расположении духа, как бы скверно все ни складывалось. Никаких насупленных бровей, глубоких вздохов и тем более слез. Эти по-детски простодушные люди, единственные в своем роде, называют себя Живчиками. Они уверены, что если бы абсолютное большинство обратилось в их веру, и погода бы стабилизировалась, и жизнь бы постепенно наладилась. Они постоянно проповедуют, агитируют вступать в свои ряды, но природная мягкость делает их плохими вербовщиками. Им редко удается заполучить нового сторонника, а посему их идеи невозможно проверить на деле — верящих в эту теорию так мало, что недостаточно и радостных мыслей, чтобы переломить ситуацию. Но отсутствие доказательств только укрепляет их в своей правоте. Я уже вижу, как ты качаешь головой, и готова с тобой согласиться: да, эти люди смешны, сбиты с толку, хотя… если посмотреть, как мы живем, — в их доводах что-то есть, во всяком случае они не более абсурдны, чем любые другие. И потом, с Живчиком просто приятно побыть в одной компании, его мягкость и оптимизм — отличное противоядие желчной злобности, которая исходит от всех остальных.

По контрасту есть секта Ползунов. Эти полагают, что будет еще хуже, если мы не продемонстрируем, и как можно убедительнее, как нам стыдно за нашу прошлую жизнь. Они ложатся на землю ничком и отказываются встать, пока не будет получен некий знак, что их покаяние принято. О том, каким он должен быть, этот знак, идут бесконечные теоретические дебаты. Одни говорят «месяц дождей», другие — «месяц ясной погоды», третьи — «сердце подскажет». В этой секте есть две группы — Собаки и Змеи. Первые считают передвижение на четвереньках достаточной епитимьей, тогда как вторые признают только ползанье на брюхе. Между группами часто случаются кровавые разборки в борьбе за первенство, но, в сущности, ни та ни другая не сумели повести людей за собой, и, как мне кажется, дни этой секты сочтены.

А вообще у большей части населения нет твердой позиции по этим вопросам. Что до разных группировок с собственной теорией погодных метаморфоз (Ударники, Певцы Конца Света, Ассоциативщики), то они составляют абсолютное меньшинство. Если ты спросишь меня — на все воля случая. Небесами управляют настолько запутанные и загадочные силы, что нам не дано этого постичь. Я угодила под дождь, значит, мне не повезло, и к этому больше нечего прибавить. Я осталась сухой — тем лучше. Мой образ жизни или мои убеждения тут ни при чем. Дождю до всего этого дела нет. Он льет на кого придется, и перед ним все равны, нет ни плохих, ни хороших.

Мне надо так много тебе рассказать. Но только начну — и сразу вижу, как мало я понимаю. Факты, цифры, чем конкретно живет наш город. То, о чем собирался поведать Уильям. Газета послала его сделать серию репортажей, по одному в неделю. Исторический экскурс, интересы людей, обо всем понемногу. Но материалов, как ты помнишь, пришло немного. Пара коротких репортажей, а затем — тишина. Если Уильям не справился с заданием, куда уж мне. Я не имею ни малейшего представления о том, за счет чего город продолжает существовать, и если бы я даже занялась расследованием, пока я что-то выясню, ситуация успеет сто раз поменяться. Например, где выращивают овощи и как их доставляют в город. У меня нет ответа на этот вопрос, и никто не мог мне на него ответить. Говорят про сельскохозяйственные зоны где-то в глубинке, на западе, но это еще ничего не значит. Люди болтают обо всем без разбору, особенно о вещах, в которых ничего не смыслят. Меня поражает не то, что все разваливается, а то, что еще не все развалилось. Сколько же нужно времени, чтобы все накрылось медным тазом? Гораздо больше, чем ты можешь подумать. Жизнь продолжается, и каждый становится свидетелем своей маленькой драмы. Да, у нас не осталось школ; да, последний фильм был показан пять лет назад; да, вино стало роскошью, которую только богатые могут себе позволить. Но к этому ли сводится то, что мы называем жизнью? Пусть уж лучше всё-всё развалится, вот тогда и посмотрим. Это, наверно, и есть самое интересное: что будет, когда ничего не будет, и сумеем ли мы пережить и это?

Последствия могут быть довольно любопытными, поскольку они частенько расходятся с нашими ожиданиями. Крайнее отчаяние идет рука об руку с поразительной изобретательностью, распад соседствует с процветанием. Поскольку всего осталось мало, люди практически ничего не выбрасывают, и то, что когда-то шло на помойку, неожиданно находит себе применение. Родился новый взгляд на мир. Всеобщий дефицит заставляет искать оригинальные подходы, в голове крутятся идеи, до которых раньше никогда бы не додумались. Взять проблему человеческих отходов. Сантехника, можно сказать, осталась в прошлом. Трубы проржавели, унитазы раскололись, канализационная система практически не действует. Вместо того чтобы пустить дело на самотек, мол, спасение утопающих — дело рук самих утопающих, что неизбежно привело бы к катастрофическим последствиям и вспышкам эпидемий, в каждом квартале была организована Служба Фекальных Услуг.

Три раза в день специальная команда появляется на улицах города со своими разбитыми, громыхающими на ухабах тележками и колокольчиками, которыми они извещают жителей, что пора опорожнять ведра в ржавые баки, установленные на тележках. Запашок стоит, конечно, тот еще, и когда у нас только ввели эту службу, работать там соглашались одни заключенные — им предлагался сомнительный выбор: больший срок в случае отказа, меньший в случае согласия. С тех пор ситуация изменилась. Сегодня фекалисты приравниваются к госслужащим, и им предоставляются квартиры наравне с полицейскими. По-моему, это правильно. Без материальных стимулов кто пойдет на такую работу? Вот тебе пример того, как эффективно может действовать правительство в чрезвычайных обстоятельствах. Трупы и дерьмо — с этим наши власти разобрались не хуже, чем в Древнем Риме, просто образец разумных решений.

Но это еще не всё. Ты думаешь, физиологические отходы выбрасываются? Нет, фекалии и мусор — наше главное богатство. С учетом катастрофического снижения запасов угля и нефти важнейшим источником энергии становится… вот именно. В каждой избирательной зоне есть своя электростанция, работающая на жидком топливе. Она дает метан, благодаря которому бегают автомобили и отапливаются дома. Тебе мой рассказ, вероятно, кажется смешным, а здесь никто бы не улыбнулся. Дерьмо — это серьезный бизнес, и всякого, кто вывалит его на мостовую, ждет арест. Повторное нарушение автоматически карается смертной казнью. Какие уж тут шутки. Ты подчиняешься закону и со временем перестаешь задумываться по этому поводу.

Все твои мысли — о том, как выжить. Чтобы держаться, надо добывать деньги, а работы, в старом значении этого слова, практически нет. Без связей ты не получишь даже самую низовую государственную должность — клерка, привратника, служащего Трансформационного Центра и тому подобное. То же самое касается различных легальных и нелегальных бизнесов в городе: Клиник Эвтаназии, контрабанды продуктов, «лендлордов». Если у тебя где-то нет своего человека, места тебе не видать как своих ушей. Вот почему деклассированные элементы идут в мусорщики. Это работа для них. В данной сфере, по моим прикидкам, трудится от десяти до двадцати процентов населения. Я и сама через это прошла и скажу тебе так: влезть в это дело легко, вылезти трудно. Из тебя выжимают все соки, больше ни на что тебя не хватает.

Все мусорщики делятся на две категории: сборщики отходов и рециклеры. Первая куда многочисленней, и если ты вкалываешь по двенадцать-четырнадцать часов в день, на жизнь тебе, скорее всего, хватит. Муниципальной службы вывоза мусора у нас уже много лет не существует. В каждой избирательной зоне действуют частные брокеры, купившие у городских властей соответствующую лицензию. Чтобы устроиться сборщиком отходов, сначала надо получить разрешение у брокера, за что приходится отстегивать ему до половины месячного заработка. Трудиться без разрешения заманчиво, но опасно: у каждого брокера есть команда инспекторов, которые в любой момент могут нагрянуть с проверкой. Если при себе не окажется нужной бумаги, тебя оштрафуют, а откажешься платить штраф — арестуют на месте. Чем это грозит? Исправительно-трудовым лагерем в западном регионе — семь лет строгого режима. Кое-кто считает, что жизнь в лагере достойнее, чем в городе, но об этом можно только гадать. Тех, кто нарочно делал всё, чтобы его арестовали и отправили в лагерь, больше никто и никогда не видел.

Сертифицированный мусорщик старается собрать побольше отходов и доставить их на электростанцию. Там он получает расчет в зависимости от веса, сущие гроши, отходы же поступают в переработку. Обычно их перевозят в магазинной тележке вроде тех, какими мы пользовались дома. Эти металлические корзины на колесиках считаются самым надежным средством транспортировки. Большую емкость тяжелее толкать, а с меньшей пришлось бы совершать слишком много ездок. (Выпущенная несколько лет назад брошюра на эту тему хорошо иллюстрирует данные тезисы.) Неудивительно, что тележки пользуются повышенным спросом; каждый, устроившись сборщиком отходов, спешит ею обзавестись. На это могут уйти месяцы, если не годы, но без тележки лучше сидеть и не рыпаться. За всем этим скрывается горький парадокс. При такой низкооплачиваемой работе почти невозможно что-либо отложить, а если тебе все же удается, это значит, что ты лишаешь себя самого необходимого — той же еды, необходимой для поддержания сил, без которых не заработаешь денег на тележку. Заколдованный круг. Чем тяжелее работаешь, тем слабее становишься, а чем ты слабее, тем изнурительнее для тебя работа. Но это только начало. Не успел ты разжиться тележкой, как уже надо думать о ее ремонте. На наших колдобинах любые средства передвижения, особенно колесные, быстро ломаются, и ими приходится постоянно заниматься. Но главное даже не это, а необходимость ни на минуту не спускать глаз с тележки. Это большая ценность, для вора желанная добыча, а что может быть страшнее, чем лишиться своей тележки. Поэтому большинство мусорщиков используют так называемую «пуповину» — крепкая веревка, собачий поводок или железная цепь, один конец которой привязывают к тележке, а второй обматывают вокруг пояса. Ходить, конечно, трудно, но оно того стоит. Из-за громкого лязга цепей на ухабах мусорщиков у нас еще называют «музыкантами».

Рециклер проходит ту же регистрацию и подвергается тем же выборочным проверкам, но работа у него принципиально другая. Если мусорщик собирает отбросы, то рециклер — утиль. Он ищет все, что еще можно переделать, и хотя он вправе поступить со своими находками по собственному усмотрению, чаще всего он переуступает их какому-нибудь Агенту По Восстановлению Качества, частному предпринимателю, который придает этому барахлу товарный вид, чтобы потом продать на рынке. С учетом падения производства почти до нуля неудивительно, что эти агенты, совмещающие в себе разные функции — мусорного дилера, мастера, продавца, считаются богатейшими и влиятельнейшими людьми, с которыми могут соперничать только мусорные брокеры. Удачливый рециклер обеспечивает себе вполне сносную жизнь. Но тут нужны ум, сноровка и быстрые ноги. Это работа для молодых. Рециклер старше двадцати пяти — большая редкость. Если через пару месяцев дела не пошли в гору, лучше сразу переквалифицироваться, иначе все усилия будут потрачены впустую. В отличие от рециклеров, сборщики отходов, люди возрастные и консервативные, трудятся себе как пчелки, зная, что свое они возьмут, главное — не сбавлять оборотов. Но на самом деле ни в чем нельзя быть уверенным; борьба за место под солнцем в мусорной отрасли ведется нешуточная. Чем сильнее дефицит, тем менее охотно жители что-либо выбрасывают. Если раньше человек мог спокойно швырнуть себе под ноги корку апельсина, то сейчас он эту корку провернет через мясорубку и съест. Изношенная майка, порванные трусы, поля старой шляпы — все латается и снова идет в ход. По улицам разгуливают люди в живописных лохмотьях, при виде которых мелькает мысль: «Из-за них очередной рециклер потерял работу».

И все же я рискнула пойти в рециклеры. Мне повезло, у меня был стартовый капитал. Я купила лицензию (семнадцать глотов), тележку (шестьдесят шесть), поводок и новую обувь (пять плюс семьдесят один), после чего у меня еще осталось двести с лишним глотов. Это давало мне право на ошибку, но надеяться я должна была только на себя и на удачу. Или пан, или пропал. Но мне было чуть легче: до поры до времени я могла держаться на плаву.

Поначалу дела мои пошли неважно. В незнакомом городе я чувствовала себя потерянной. Я тратила часы на поиски, кончавшиеся ничем, интуиция подводила меня, я оказывалась то не в том месте, то не в то время. Если я и находила что-то стоящее, то только случайно. Можно сказать, в этом заключался мой подход: увидела — подняла. Ни метода, как у других, ни заранее составленного плана, ни внутреннего ощущения, где и что следует искать. У профессионалов на это уходят годы, а я была новичком, пришлой, с трудом добиралась из одной зоны в другую.

При всем при том не скажу, что это был полный провал. Даже когда дела шли неважно, меня, помимо крепких ног, спасал энтузиазм молодости. Я шныряла до потери пульса, стараясь избегать опасных мест и «таможен», прочесывая улицу за улицей в надежде на какую-нибудь редкую находку. Странный образ жизни, да? Постоянно глядишь себе под ноги, высматриваешь сломанные или брошенные вещи. Интересно, как это действует на мозги. Ведь ни одна вещь не похожа на самое себя. Там какие-то куски, тут какие-то фрагменты, одно с другим не стыкуется. Но именно этот хаос удивительным образом создает иллюзию целостного мира. Чем распыленное до молекул яблоко отличается от распыленного до молекул апельсина? Велика ли будет разница между новеньким и изношенным платьем, если изорвать их на лоскутки? В какой-то момент вещи превращаются в пыль, в бесформенные лохмотья, то есть в некую новую субстанцию, не поддающуюся идентификации. Слипшаяся масса, пылинка, песчинка, нечто без имени и своего законного места в мире. Задача рециклера — спасти вещь, прежде чем она дойдет до окончательного разложения. Трудно рассчитывать на то, что ты найдешь вещицу в хорошем состоянии — кто же такую выбросит? но и тратить свои силы на никчемный хлам тоже никому не охота. Вот и балансируешь между этими крайностями, высматриваешь предметы, сохранившие хотя бы отдаленное сходство с оригиналом, пусть даже они и утратили свое утилитарное значение. То, что кто-то выбросил за ненадобностью, ты должен изучить, препарировать и вернуть к жизни. Кусок бечевки, колпачок от бутылки, целая доска от искореженного ящика, — ничем нельзя брезговать. Все рано или поздно разваливается, но по частям и не сразу. Твоя задача в том, чтобы сосредоточиться на этих островках целостности, представить, каким образом их можно соединить с другими такими же островками, и в результате создать новый архипелаг смысла. Ты должен спасать то, что еще можно спасти, остальное же игнорировать. Вся штука в том, чтобы научиться делать это очень быстро.

Мало-помалу мои уловы становились все более удачными. Среди обычного хлама вдруг попадалось что-то неожиданное: складной телескоп с треснувшей линзой, резиновая маска Франкенштейна, велосипедное колесо, русская пишущая машинка, в которой не хватало только пяти литер и клавиши для пробелов, паспорт на имя некоего Квинна. Эти сокровища компенсировали горечь временных неудач, и со временем, когда мои контакты с Агентами По Восстановлению Качества наладились, я даже начала откладывать на черный день. Конечно, можно было и не так развернуться, но я сразу поставила себе границы, за которые ни при каких обстоятельствах не выйду. Например, я не прикасаюсь к трупам. Раздевание умерших приносит мусорщикам самые большие прибыли, и редкий рециклер упустит такую возможность. Я повторяла себе: дура, разборчивая избалованная девчонка без инстинкта самосохранения… не помогало. Хотя попытки были. Пару раз я оказывалась в шаге от этой черты — и пасовала. Помню лежавших рядом старика и девочку-подростка. Я склонилась над ними, даже протянула руку, мысленно уговаривая себя, что в этом нет ничего такого. А в другой раз, на Абажурной дороге, поутру, я наткнулась на мальчика лет шести. И оба раза не смогла. Не могу сказать, что я испытала чувство гордости за правильно сделанный нравственный выбор, просто у меня не хватило духу.

А еще мне сослужило плохую службу то, что я была сама по себе. Я не общалась с коллегами, не пыталась с ними подружиться. А в нашем деле нужны союзники, особенно в борьбе со Стервятниками, мусорщикамиотморозками, которые отбирают у нас законную добычу. Инспекторы закрывают на это глаза, охотясь только на тех, у кого нет лицензии. Так что для нас, истинных мусорщиков, идет игра без правил, с разбойными нападениями, с ударами исподтишка, в любое время дня и ночи. Меня грабили примерно раз в неделю, и я даже начала заранее подсчитывать убытки, как будто это было само собой разумеющимся. Имей я друзей, возможно, удалось бы избежать каких-то налетов. Но, в общем и целом, я считаю, оно того не стоило. Мусорщики — народ ушлый, что Стервятники, что нестервятники, и меня тошнило от их козней, их хвастовства, их вранья. Важно, что тележку я сохранила. Тогда в руках у меня хватало сил удержать ее, а в ногах — выносливости, позволявшей убежать от любой опасности.

Наберись терпения. Знаю, иногда меня уводит в сторону, но, боюсь, если сразу не запишу все, что приходит на ум, все это окажется утерянным безвозвратно. Память уже не та. Она стала тяжелой и неповоротливой; самая простая мысль, требующая развития, меня утомляет. Все начинается помимо моей воли. Слова приходят в тот момент, когда я не жду никаких слов, уже отчаявшись их подыскать. Каждый день все та же изнурительная борьба, все та же пустота и желание все забыть, а потом, наоборот, зацепить, удержать. Всякий раз это происходит с одного и того же места, с точки, в которой карандаш соединяется с бумагой. Вот рассказ возобновился и вскоре оборвался, сделал короткий рывок и снова застрял, и сколько же слов, сколько умолчаний безвозвратно потерялось в этих паузах…

Долгое время я старалась ни о чем не вспоминать. Просто когда я начинаю излагать свои мысли на бумаге, мне как-то легче справляться с повседневными делами и собственным унынием. Вообще-то память — страшная ловушка, и я долго сдерживала себя, не позволяя воспоминаниям просочиться в мою нынешнюю жизнь. Но в последнее время я стала давать слабину, с каждым днем, похоже, все больше, мне все труднее «отпускать» от себя прошлое: родителей, Уильяма, тебя. Ты помнишь, какой оторвой я была когда-то? Я слишком рано созрела, по любому поводу у меня было собственное мнение. Сколько же неприятностей я доставляла моим родителям, я постоянно грозилась уйти из дома, доводя мать до слез. Им не хватало, в придачу к Уильяму, потерять еще и меня! Если ты их увидишь, пожалуйста, передай, что мне очень стыдно. Я хочу, чтобы кто-то сделал это для меня, а кроме тебя, мне не на кого рассчитывать.

Да, мне есть в чем раскаиваться. Иногда моя жизнь представляется мне чередой бесконечных сожалений, ложных поворотов и непоправимых ошибок. Хоть не оглядывайся назад. Ты вдруг видишь себя в ярком свете — и приходишь в ужас. Но с извинениями я опоздала, это ясно. Остается идти вперед. Что ж, ограничусь сказанным. Когда-нибудь, бог даст, меня прорвет, и тогда наружу выйдет всё, главное и неглавное. Сейчас же в голове все смешалось, и довести хотя бы одну мысль до конца — для меня уже победа. Извини, если я тебя совсем запутала. У меня нет выбора. Рассказываю, как могу.

Уильяма я так и не нашла, писала она. Собственно, это понятно и без моих слов. Я не нашла ни одного человека, который мог бы навести меня на его след. Рассудок подсказывает мне, что его уже нет, но как я могу быть в этом уверена, если не нашла никаких доказательств? Нет, пока я не получу хоть какого-нибудь подтверждения, предпочитаю считать этот вопрос открытым. Когда не знаешь наверняка, бессмысленно как надеяться, так и отчаиваться. Можно только сомневаться, а в моих обстоятельствах сомнение — это уже немало.

Даже если Уильяма нет в городе, он может быть где-то в другом месте. Страна огромная, мало ли куда он мог отправиться. Западнее сельскохозяйственной зоны на сотни миль простирается пустыня, а за ней, говорят, есть промышленные города и горные хребты, а еще дальше — океан. Если это правда, Уильям мог попытать счастья на западе. Нет, я, конечно, знаю, как трудно покинуть наш город, но мы с тобой также хорошо знаем Уильяма. Если бы ему представился хоть малейший шанс, он бы им воспользовался.

Я никогда тебе этого не говорила, но в последнюю неделю перед отъездом я виделась с редактором газеты, в которой работал Уильям. Это случилось дня за четыре до нашего прощания, а промолчала я потому, что не хотела новых споров. И без того на душе кошки скребли, зачем было отравлять последние минуты. Не сердись на меня, слышишь? Ты бы меня этим сильно расстроила.

Редактор по фамилии Богат, лысый, с животиком, в старомодных подтяжках, с выглядывающим из нагрудного кармана брегетом, чем-то напомнил мне моего дедушку. Трудоголик. Рассеянно-доброжелательный и при этом с хитрецой, приятный в обхождении. Мне казалось, что это маска, под которой он прятал довольно жестокое нутро. Я прождала в редакционной приемной около часа. Освободившись, Богат провел меня под локоть в свой кабинет и, усадив на стул, приготовился меня выслушать. Я говорила долго, пять или десять минут, пока он меня не прервал. Вот уже девять месяцев, сказал он, как мы не получаем от Уильяма ни одного материала. Даже если там вся техника вышла из строя, это ничего не меняет. Хороший репортер всегда найдет способ прислать репортаж, а Уильям из лучших. Девятимесячное молчание может означать только одно: он попал в серьезную передрягу, и больше мы его не увидим. Так и сказал, в лоб, без всяких там вокруг да около. Я пожала плечами, мол, это не более чем предположение.

— Не надо, девочка. — Он предостерегающе поднял вверх палец. — Это безумие — ехать за ним следом.

— Я не девочка, — возразила я. — Мне уже девятнадцать, и я, не сомневайтесь, сумею постоять за себя.

— А хоть бы и все сто. Оттуда не возвращаются. Это черная дыра на краю света.

Разумеется, он был прав. Но я уже приняла решение, и ничто не могло меня остановить. Видя мое упрямство, Богат попытался изменить тактику:

— Послушайте, месяц назад я послал туда другого журналиста. Вот-вот он даст о себе знать. Почему бы вам не подождать? Вы получите все ответы, не трогаясь с места.

— А при чем тут мой брат?

— Уильям имеет прямое отношение к заданию, которое получил этот человек. Если он сделает свое дело, мы узнаем, что случилось с вашим братом.

Но такие штучки не проходят, и Богат это прекрасно понимал. Я стояла на своем, не позволяя ему обращаться со мной по-отечески покровительственно, и в конце концов он сдался. Он назвал мне имя нового репортеpa, хотя я его об этом не просила, а затем выдвинул ящик каталожного шкафчика у себя за спиной и вытащил оттуда фотографию молодого человека.

— Возьмите с собой, — сказал он, бросая карточку на стол. — На всякий случай.

Я бегло взглянула на фото и из вежливости сунула его в сумку. Разговор закончился. Правильнее было бы его назвать противостоянием, в котором никто не хотел уступать. Мне показалось, что Богат был раздосадован и несколько удивлен.

— Учтите, я вас предупредил.

— А как же. Когда я вернусь домой вместе с Уильямом, я обязательно напомню вам об этом разговоре.

Он собирался что-то возразить, но передумал. Вздохнув, мягко шлепнул ладонями по столешнице и поднялся.

— Поймите меня правильно, — сказал он. — Я ничего не имею против вас лично. Просто считаю, что вы совершаете ошибку. Чувствуете разницу?

— Возможно, — сказала я. — Но нельзя сидеть сложа руки. Обстоятельства бывают разные. Вы сами не знаете, о чем говорите, а уже сделали выводы.

— В том-то и дело. Я слишком хорошо знаю, о чем говорю.

Кажется, мы обменялись рукопожатием, а может, просто смерили друг друга взглядом. Он проводил меня через комнату для пресс-конференций до лифта. Мы ждали, пока он придет, отводя глаза в сторону. Богат качался на каблуках, бубня себе под нос какую-то мелодию. Судя по всему, он уже думал о чем-то другом. Когда двери открылись и я шагнула в лифт, он сказал мне напоследок усталым голосом:

— Пусть тебе, девочка, повезет. Прежде чем я успела что-то ответить, двери закрылись, и я поехала вниз.

Эта фотография все и решила. Я даже не собиралась брать ее с собой, но в последний момент, почти машинально, положила в сумку вместе с вещами. Тогда я, конечно, не могла поверить, что Уильям исчез навсегда. Я рассчитывала найти в корпункте заменившего его человека и, поговорив с ним, начать поиски. Но действительность опрокинула мои планы. Когда я добралась до третьей избирательной зоны и увидела, во что она превратилась, до меня вдруг дошло: фотография — это все, что у меня есть. Это единственная ниточка, которая может привести меня к Уильяму.

Человека с фотографии звали Сэмюэл Фарр, и больше я о нем ничего не знала. В офисе Богата я не снизошла до уточняющих вопросов, и теперь в моем распоряжении были лишь две драгоценные мелочи. Лицо и имя. Чуть больше смирения и здравого смысла, и я избавила бы себя от многих хлопот. В результате я все-таки встретилась с Сэмом, хотя мои усилия тут ни при чем. Чистый случай. Подарок небес. Но до этой встречи было еще далеко — слишком далеко, увы.

Первые дни мне пришлось несладко. Я бродила по улицам, как лунатик, не понимая, где я, и боясь заговорить с незнакомыми людьми. В какой-то момент я продала дорожные сумки Агенту По Восстановлению Качества, и это позволило мне протянуть довольно долго, но, даже работая мусорщиком, я не имела своего угла. Я спала на улице в любую погоду и каждую ночь искала, куда бы приткнуться. Не знаю, сколько это продолжалось — две-три недели? несколько месяцев? — но это был страшный период, когда я дошла до края. Я почти перестала соображать, я отупела. Моими действиями управляли эгоизм и животные инстинкты. Со мной происходили ужасные вещи, до сих пор не знаю, как я выжила. Меня чуть не изнасиловал «таможенник» на углу Словарной площади и Малдунского бульвара. Я украла еду у старика, который сам напал на меня ночью в атриуме бывшего Театра Гипнотизеров, — выхватила миску с овсянкой у него из рук, и никаких угрызений совести. Разделить еду, даже словом перемолвиться мне было не с кем. Если бы не карточка Сэма, я бы, наверно, сломалась. Сама мысль, что он в городе, давала мне надежду. Этот человек тебе поможет, повторяла я про себя, надо только его найти, и все будет хорошо. Эту карточку я вытаскивала из кармана по сто раз на дню. Со временем она так измялась и истерлась, что от лица почти ничего не осталось. Но я уже знала его наизусть, и фотография была мне не нужна. Я носила ее с собой как амулет, как средство от отчаяния.

А потом мне улыбнулась удача. Прошло месяца два, как я работала рециклером. Однажды, охотясь в пятой избирательной зоне, там, где когда-то была площадь Ткачей, я увидела высокую пожилую женщину, которая толкала по булыжникам свою тележку, неуверенно ступая следом, вся в каких-то своих мыслях. Солнце в тот день было ярким, слепящим, а воздух таким горячим, что голова кружилась. Женщина выкатила свою тележку на середину улицы, и тут из-за угла выскочили Бегуны, человек двенадцать или пятнадцать, — они мчались во всю прыть, плотной группой, с экстатическими предсмертными воплями. Женщина, словно очнувшись от грез, взглянула на них и, вместо того чтобы податься к обочине, оцепенела на месте, как испуганный олень, внезапно ослепленный автомобильными фарами. Безотчетным движением я отстегнула «пуповину» своей тележки, подбежала к женщине и рывком оттащила ее в сторону, буквально из-под ног у промчавшихся мимо Бегунов. Все решили считаные секунды. Они бы ее просто затоптали.

Так я познакомилась с Изабель. В эту минуту началась моя новая жизнь. То, что было до сих пор, — всего лишь пролог, неуверенные шаги вслепую, бессмысленные дни и ночи, ускользающие мысли. Если бы не этот невольный порыв, история, которую я тебе рассказываю, была бы другой. А если вспомнить мое тогдашнее состояние, скорее всего, не было бы никакой истории.

Мы с ней лежали в канаве, тяжело дыша, вцепившись друг в друга. Когда последний Бегун скрылся из виду, до Изабель, кажется, окончательно дошел смысл происшедшего. Она села, огляделась вокруг, посмотрела на меня, а затем из ее глаз медленно покатились слезы. Минута страшного открытия. Не того, что едва не погибла, а того, что не понимала, где находится. Мне было жаль ее и немного не по себе. Кто эта худая дрожащая женщина с вытянутым лицом и запавшими глазами и что я делаю рядом с ней, на булыжной мостовой? Она производила впечатление полупомешанной, и первым моим побуждением было бежать от нее подальше.

— Бедное дитя. — Она осторожно дотронулась до моего лица. — Бедное, несчастное дитя, смотри, как ты порезалась. Хотела помочь старой женщине, и вот на тебе. А знаешь почему? Я приношу несчастье. Все это знают, только не решаются сказать мне правду. Но я сама знаю. Можно мне об этом не говорить.

Из ссадины на левом виске (видимо, поцарапалась о камни, когда упала) сочилась кровь. Ничего серьезного. Я уже хотела распрощаться, но не смогла бросить ее одну посреди улицы. Надо проводить ее до дому, убедиться, что по дороге с ней ничего не случится. Я помогла ей встать на ноги и забрать свою тележку.

— Фердинанд будет в ярости, — сказала она. — Третий день подряд прихожу с пустыми руками. Если так и дальше пойдет, нам конец.

— Сейчас, мне кажется, вам лучше пойти домой, — сказала я. — Отдохните. Вы не в том состоянии, чтобы толкать тележку.

— А Фердинанд? Если я ничего не привезу, он меня растерзает!

— Не растерзает, — успокоила я ее. — Я ему объясню, что произошло.

Я сама не понимала, что говорю, в меня словно вселилась какая-то сила: внезапный приступ жалости, наивное желание защитить эту несчастную. Может, все эти истории о чудесном спасении — не такие уж и выдумки? Если им верить, ты в ответе за спасенного, и, хочешь или нет, тебя с ним на всю жизнь связывает неразрывная нить.

Почти три часа мы добирались до ее дома. В обычных обстоятельствах хватило бы и часа, но Изабель еле шла, у нее заплетались ноги, и когда мы наконец добрались, уже садилось солнце. То и дело тележка выскальзывала у нее из рук («пуповину» она где-то недавно посеяла) и с грохотом убегала по булыжной мостовой. После того как какой-то проходимец чуть не увел ее у нас из-под носа, я взялась за обе тележки, и это еще больше замедлило наше продвижение. Мы выбирали обходные дороги в шестой избирательной зоне, стараясь держаться подальше от всех этих «таможен» на Мемориальной улице, потом долго тащились через Офисный сектор по Пирамидной улице, где недавно выстроили полицейские бараки. За это время Изабель в своей сбивчивой манере успела мне поведать многое из своей жизни. Ее муж когда-то был преуспевающим рекламным художником, но одни компании позакрывались, другие дышали на ладан, и Фердинанд остался без работы. Он запил. Деньги по ночам подворовывал у жены из сумочки, а еще развлекал рабочих винокуренного завода танцами и разными байками. Но однажды его сильно избили, и с тех пор он на улицу не выходил. Сидел затворником в их крошечной квартирке, неразговорчивый, безразличный к завтрашнему дню. В практические вопросы он не вникал, оставляя их на усмотрение жены. У него было хобби: миниатюрные кораблики в бутылках.

— Они такие красивые, что за них я готова ему все простить, — сказала Изабель. — Каждый как настоящий, только крошечный. Хочется превратиться в маленького человечка и уплыть на этом кораблике далеко-далеко… Фердинанд художник, — продолжала Изабель. — Он всегда был отрешенным и непредсказуемым. Одно начинает, другое бросает, увлекающаяся натура. Но ты бы видела, какую он рисовал рекламу! Все приглашали его наперебой. Аптекари, бакалейщики, ювелиры, владельцы питейных заведений и книжных магазинов. В то время у него была своя мастерская, очень уютная, к тому же в самом центре, в районе больших универсамов. Сейчас все это в прошлом — ножовки, кисти, ведра с краской, запахи лака и опилок. Все пропало во время очередной зачистки нашей избирательной зоны. Это был конец.

Я не поняла половины из того, что услышала. Но, восстановив общую картину из разрозненных фрагментов, я сообразила, что у нее было трое или четверо детей, которые то ли все умерли, то ли разбежались. После того как Фердинанд потерял работу, Изабель подалась в мусорщики. И не в сборщики отходов, как можно было бы ожидать в ее-то возрасте, а в рециклеры. Хуже она ничего не могла придумать. Медлительная, простодушная и нерешительная, Изабель со мной согласилась, однако заметила, что эти недостатки она компенсировала другим — шестым чувством, особым нюхом, который приводил ее в нужное место. Она и сама не могла это толком объяснить, но факт остается фактом, она делала поразительные находки: сумка с кружевным бельем, подарившим ей с Фердинандом месяц безбедной жизни, совершенно целехонький саксофон, запечатанная коробка с новыми кожаными ремнями (словно вчера изготовленными, хотя последняя кожмануфактура обанкротилась лет пять назад), Ветхий Завет на рисовой бумаге, в переплете из телячьей кожи, с золотым обрезом. Впрочем, это былые заслуги, поспешила добавить Изабель, за последние полгода ее дар явно пошел на убыль. Она выдохлась, ноги стали сдавать, и сосредоточиться на работе никак не получалось. Она перестала узнавать улицы, забывала, откуда только что пришла, путала зоны и кварталы.

— То, что ты оказалась неподалеку, разве не чудо, — сказала она, когда мы остановились передохнуть возле какого-то подъезда. — Чудо, а не случайность. Я так долго молилась Богу, что Он послал мне спасительницу. Я знаю, люди перестали разговаривать с Богом, но я без Него не могу. Каждый день думаю о нем, молюсь Ему, когда муж засыпает, мысленно все время говорю с ним. Поскольку Фердинанд весь день молчит, Бог остался моим последним другом, единственным, кто меня еще слушает. У Него, конечно, и без старой одинокой женщины своих дел хватает, но Бог — настоящий джентльмен и не вычеркивает меня из списка. Сегодня вот позаботился, тебя прислал. Ты такая славная девочка, посланница Божья, и я о тебе позабочусь, я сделаю для тебя все, что в моих силах. Тебе больше не придется ночевать на улице и гнуть спину с утра до вечера. С этим покончено, я тебе обещаю. Пока я жива, у тебя будет свой дом, что бы там Фердинанд ни говорил. У тебя будет крыша над головой и кусок хлеба. Так я отблагодарю Бога за то, что Он для меня сделал. Он услышал мои молитвы и послал мне тебя, мое золотое дитя, мою дорогую Анну.

Их дом стоял в Цирковом проезде, спрятанный в лабиринте тупичков и грунтовых дорожек, в самом сердце второй избирательной зоны. В этом старейшем квартале я бывала раза два. Мусорщику здесь почти ничего не светит, и в этой паутине улочек легко заблудиться. Дома здесь были в основном деревянные. Если от каменных строений оставалась часть фундамента да груды кирпичей и пыли, то здесь все сгнивало, проседало под собственным весом, медленно врастало в землю. Те шли в распыл, эти усыхали, как обессилевшие древние старцы, как обезножевшие подагрики. Проваливались крыши, кровельный материал превращался в труху, дома заваливались вправо и влево, точно складные кубики, — казалось, ткни в них пальцем или просто дунь посильней, и они рухнут.

Дом Изабель неожиданно оказался каменным. Шесть этажей, по четыре маленькие квартирки на каждом, темная лестница с выщербленными, расшатанными ступеньками, облупившаяся краска на стенах. Всюду по-хозяйски разгуливали муравьи и тараканы, в нос шибали запахи кислятины, давно не стиранной одежды и пыли. При всем при этом дом был еще довольно крепкий, и я подумала, как мне несказанно повезло. Видишь, как у нас все быстро меняется. Если бы днем раньше кто-то мне сказал, что я поселюсь в таком доме, я бы посмеялась. И вот ведь привалило. Нищета и комфорт — как все зыбко. Через каких-то три-четыре месяца после приезда в город я обрела свой угол — как будто так и надо.

Фердинанд по поводу моего вселения шуметь особенно не стал. Тактически Изабель повела дело грамотно. Вместо того чтобы обратиться к нему за согласием, она просто поставила его в известность, что отныне в квартире живут трое. Так как решение всех практических вопросов Фердинанд давно предоставил жене, он не мог бы настаивать в данном случае, ибо тогда ему пришлось бы брать на себя ответственность и в других делах. Кстати, о боге она больше не поминала. Просто изложила ему факты с полной серьезностью: где, когда и как я ее спасла, без всяких там виньеток или комментариев. Фердинанд молча выслушал с безразличным лицом, уставившись в окно и лишь искоса поглядывая на меня, как будто все это не имело к нему никакого отношения. Когда Изабель окончила свой рассказ, он словно задумался на секунду, а затем пожал плечами. Он впервые остановил на мне свой взгляд и изрек:

— Зря хлопотала. Нечего было хвататься за старый мешок с костями. — Не дожидаясь ответа, он уселся в углу на стул и принялся за миниатюрную модель корабля.

Фердинанд оказался все же более сносным, чем можно было предположить, во всяком случае, поначалу. В смысле общения это был, конечно, ноль, но, по крайней мере, ожидаемых выпадов не последовало. Его дурной характер то и дело напоминал о себе короткими вспышками, а в основном он молчал, упорно не принимая участия в разговорах, нахохлившись в своем углу, как какой-нибудь злой тролль. Внешность у него была отталкивающая, что, в принципе, могли бы искупить иные качества — обаяние, великодушие, доброта, но таковые отсутствовали. Костлявый, сгорбленный, с большим крючковатым носом, наполовину облысевший. Остатки волос кучерявились и неопрятно торчали во все стороны. Кожа неестественной, болезненной бледности, которую еще подчеркивала густая черная растительность, покрывавшая все его тело. Хронически небритый, одетый в лохмотья, вечно босой, он являл собой карикатурный вариант бича, собирающего на пляже бутылки. Можно было подумать, что этот корабельный бзик заставил его играть роль человека, выброшенного на необитаемый остров. Или наоборот. Быть может, чувствуя себя загнанным, он начал строить кораблики от внутреннего разлада, втайне мечтая о спасении. Хотя это, разумеется, не значит, что он рассчитывал быть спасенным. Нет, он отлично знал, что выкарабкаться невозможно. В один из редких моментов благодушия он мне признался, что вот уже четыре года не выходит из квартиры.

— Там верная смерть, — сказал он, показывая жестом за окно. — Океан кишит акулами, кашалот заглатывает человека целиком. Мой тебе совет: держись берега. Разведи сигнальные костры и жди.

Что касается талантов Фердинанда, то тут Изабель не преувеличила. Его кораблики, чудо моделирования, верх совершенства, поражали своим замыслом и исполнением. Получив необходимый материал — куски дерева, бумагу, клей, нитки, пустую бутылку, Фердинанд так уходил в свою работу, что дом переставал для него существовать. Лучший способ общения с ним заключался в том, чтобы его не замечать. Поначалу я лезла из кожи вон, пытаясь доказать ему свое расположение, но он выстроил такой непроходимый частокол, презирая и себя, и окружающий мир, что все мои попытки пробиться оказались тщетными. Приятные слова вызывали у него скорее обратную реакцию. Однажды я совершила ошибку: выразив свое восхищение его кораблями, я сказала, что при желании он наверняка мог бы выручить за них большие деньги. Фердинанд пришел в ярость. Вскочив со стула, он носился по комнате, размахивая складным ножом перед моим носом.

— Продать мой флот?! — орал он во весь голос— Совсем, что ли, того?! Только через мой труп! Ни одного не отдам! Бунт на корабле, да? Мятеж против капитана? Еще одно слово, и тебя вышвырнут за борт!

Второй его страстью было ловить мышей в доме. По ночам они рыскали за стеной в поисках жалких крох. От шума мы просыпались, но изловить этих умных мышей было не так-то просто. Фердинанд смастерил клетку из деревянных планок и проволоки и перед сном клал в нее наживку. Когда мышь залезала в клетку, дверца захлопывалась. Случалось это редко, пару раз в месяц, но если поутру Фердинанд обнаруживал в клетке пленницу, счастью его не было предела: он скакал вокруг, хлопал в ладоши и заливался своим лающим смехом. Затем он вытаскивал мышь за хвост и начинал методически ее поджаривать над огнем в печи. Зрелище было не для слабонервных. Мышь отчаянно пищала и извивалась, а он как ни в чем не бывало продолжал свое дело, тихо посмеиваясь и бормоча что-то насчет хорошо прожаренного мяса. «Банкет в кают-компании!» — восклицал он по завершении процедуры и — хрум, хрум — пожирал свою добычу вместе с шерстью и потрохами, при этом с его лица не сходила демоническая ухмылка. Косточки он выплевывал и складывал на подоконнике. Высушенные кости позже шли в дело, превращаясь в мачты, флагштоки и гарпуны. Однажды, помнится, он из мышиных ребер понаделал весел для галеры. В другой раз он поместил мышиный череп в виде резной фигуры на бушприте пиратской шхуны. Вещица, не спорю, получилась изящная, хотя я и не могла на нее смотреть без содрогания.

В ясные дни Фердинанд усаживался перед открытым окном и, положив подбородок на руки, а руки на подушечку, часами смотрел на улицу. Поскольку он не произносил ни слова, понять, о чем он думает, было невозможно. Но спустя какое-то время после этих бдений он вдруг начинал что-то яростно бормотать, нести какую-то воинственную чушь:

— Перемолоть их всех. Перемолоть и по ветру развеять. Свиньи, все свиньи! Что, слабо меня сковырнуть, голубь сизокрылый? Можешь не пыхтеть, хрен ты меня здесь достанешь!

Бессвязные фразы сочились из него, как яд, требовавший выхода. Пошипев и повозмущавшись так минут двадцать, он так же внезапно и без видимого повода снова уходил в себя, словно выпустив весь пар.

Его кораблики становились все меньше и меньше. От бутылок из-под виски и пива он перешел к бутылочкам от сиропа против кашля и пробиркам, потом к пузырькам от духов, пока его модели не стали совсем уж микроскопическими. Этот тяжелый труд, казалось, должен был забирать у него все силы, но Фердинанд не ведал усталости. Чем миниатюрнее кораблик, тем сильнее он к нему привязывался. Пару раз, проснувшись раньше обычного, я обнаруживала его сидящим у окна и играющим с каким-нибудь крошечным парусником, как шестилетний мальчик: водит его туда-сюда по воздуху, словно по воображаемому морю-океану, и тихо что-то выкрикивает разными голосами — за всю команду. Бедный, бедный Фердинанд.

— Чем он меньше, тем лучше, — похвастался он как-то вечером очередной своей моделью. — Когда-нибудь я сделаю такую крохотулю, что ее никто не увидит. Тогда, бродяжка, ты поймешь, с кем имеешь дело, и перестанешь задирать нос. Вот такую крохотулю! Обо мне напишут книгу, и я стану знаменитым. Посмотрим, что ты тогда скажешь, шлюшка! Попадешь под винт и даже моргнуть не успеешь. Ха, ха, ха. Даже не успеешь сообразить, что это было!

Мы жили втроем в комнате примерно семь на пять. Там была раковина, походная туристская печка, стол, два стула — с моим появлением добавился третий — и ночной горшок в углу за тонкой занавеской. Фердинанд и Изабель спали порознь, в разных углах, а в третьем спала я. Кроватями служили сложенные одеяла. В сравнении с ночлегом под открытым небом — шикарные условия.

Я сумела облегчить жизнь Изабель, и к ней, по крайней мере на первых порах, вернулись силы. Все обязанности, которые раньше ей приходилось выполнять в одиночку, — рециклерство. походы в Армию спасения, таскание продуктов с городского рынка, стряпня, опорожнение ведра с испражнениями по утрам, — теперь она делила со мной. Первые недели мы всё делали сообща. Сейчас мне кажется, это было наше лучшее время: мы выходили засветло и не спеша путешествовали по пустынным улочкам и широким бульварам. Если не ошибаюсь, это был конец апреля, и погода стояла на редкость солнечная; казалось, можно навсегда забыть о дожде, ветрах и холоде. Мы брали одну тележку (вторая оставалась дома), и я медленно толкала ее, примеряясь к шагу Изабель, давая ей время оценить обстановку. То, что она сказала про себя, оказалось чистой правдой. У нее был особый талант рециклера, и, даже будучи физически ослабленной, она многим дала бы сто очков вперед. Порой она казалась мне сущей ведьмой, способной отыскивать предметы с помощью магии. Я допытывалась, как ей удается это делать, но она мне так и не смогла толком объяснить. Перед тем как ответить, она останавливалась, обдумывала несколько мгновений, а затем произносила общие фразы о том, как важно «упорно заниматься своим делом» и «никогда не терять веры». Все это было слишком туманно и не вносило ясности. Если я у нее чему-то научилась, то не потому, что слушала ее объяснения, а потому, что наблюдала за ней со стороны, стараясь все впитывать. Это была такая односторонняя диффузия, сродни изучению нового языка. Мы продвигались, можно сказать, вслепую, без всякой цели, пока интуиция не подсказывала Изабель, где надо посмотреть, и тогда я отправлялась в эту точку, оставляя ее охранять тележку. При всеобщем дефиците мы возвращались домой с неплохим уловом, на жизнь вполне хватало, так что работа на пару приносила свои плоды. Мы почти не разговаривали. Об этой опасности Изабель меня не раз предупреждала. Ни о чем не думай. Растворись в уличной атмосфере, как будто ты сама по себе не существуешь. Раздумья, радостные или печальные, во время блужданий по городу — табу, голова должна быть свободной, мысли — только о ближайших действиях. Из всех ее советов этот был мне наиболее понятен.

Несмотря на мою помощь и сократившиеся маршруты, Изабель начинала понемногу сдавать. Ей становилось все труднее отхаживать свои километры, и однажды она просто не смогла подняться, так болели ноги, и мне пришлось идти одной. С этого дня рециклерство полностью легло на меня.

Такие вот дела. Я рассказываю тебе мою жизнь, стараясь ничего не упустить. Работу по дому тоже пришлось делать мне. Я принимала все решения, вникала во все мелочи. Мои слова наверняка вызывают у тебя улыбку. Ты хорошо помнишь, как это было заведено у нас дома: повариха, служанка, каждую пятницу стопка свежевыглаженного постельного белья в моей тумбочке. Мне не надо было ни о чем заботиться. Все само плыло в руки, и я не задумывалась откуда: уроки музыки, уроки рисования, лето за городом на озере, поездки за границу с друзьями. А тут я превратилась в Золушку для двух стариков, о существовании которых еще недавно даже не подозревала, — неземной в своей чистоте и доброте Изабель и вспыльчивого, грубого Фердинанда. Так странно, почти неправдоподобно. Но ведь Изабель спасла меня, как перед этим я спасла ее, и мне хотелось сделать для нее все, что в моих силах. Из бродяжки, которую они подобрали на улице, я превратилась в их ангела-хранителя. Без меня они не протянули бы и десяти дней. Не хочу хвастаться, но впервые от меня зависела жизнь людей, и я их не подвела.

Сначала Изабель упрямо повторяла, что с ней все в порядке — несколько дней отдыха, и она будет совершенно здорова.

— Вечером вернешься и застанешь меня на ногах, — так она напутствовала меня по утрам. — Это временное явление.

Но эта иллюзия быстро развеялась. Шли недели, а состояние ее не менялось. К. середине весны нам обеим стало ясно, что она не поправится. Мне пришлось продать ее тележку и лицензию рециклера какому-то дилеру на черном рынке в четвертой избирательной зоне. Для нее это был страшный удар. Наглядное подтверждение необратимости ее болезни. Но что нам оставалось? Тележка без дела стояла в коридоре, а денег хронически не хватало. Изабель первая заговорила на эту тему, но это не значит, что решение далось ей легко.

После этого события в наших отношениях что-то сдвинулось. Мы перестали быть партнерами. Терзаясь из-за того, что невольно взвалила на меня столько хлопот, Изабель превратилась в этакую заботливую мамочку, буквально дрожащую над каждым моим шагом. Векоре после того, как я снова стала рециклером-одиночкой, она задалась целью изменить мою внешность. Дескать, я слишком хорошенькая и соблазнительная для уличной шантрапы, а это опасно.

— С молоденькими девушками постоянно случаются ужасные вещи, — объяснила она. — Такие ужасные, что и сказать нельзя. Анна, дитя мое, если я тебя потеряю, я себе этого не прощу. Я умру на месте. Тут не до тщеславия, мой ангел. О красоте надо забыть.

Изабель говорила с такой внутренней убежденностью, что из глаз у нее потекли слезы. Я поняла: лучше согласиться, чем вступать в спор. Честно сказать, меня это сильно огорчило. Но я своими глазами видела вещи, о которых она боялась говорить вслух, так что мне, в сущности, нечего было возразить. Первое, чего я лишилась, были волосы. Тяжелое испытание. Я сидела, закусив губы и с трудом сдерживая слезы, а Изабель не умолкала, то и дело заговариваясь, все повторяла, какая я мужественная девочка, сама же вся дрожала от сострадания и жалости, и от этого мне становилось еще хуже. А в углу, сложив на груди руки, сидел Фердинанд и с отрешенностью, в которой угадывалась мстительная радость, наблюдал за этой сценой. Один клок за другим печально падал на пол, а из угла раздавался лающий смех:

— Ты становишься похожа на лесбияночку. Не повезло тебе, что у Изабель между ног давно все рассохлось.

— Не слушай его, мой ангел, — шептала мне на ухо Изабель. — Не обращай внимания на это чудовище.

Попробуй не обрати, когда от его злобного хохотка у меня холодело между лопаток. Закончив, Изабель протянула мне маленькое зеркальце. Первые мгновения были непереносимы. Я просто не узнавала этого уродца. Меня словно подменили. «Что со мной произошло? Где Анна?» Тут Фердинанд разразился прямо-таки сатанинским хохотом, и это меня доконало. Я запустила в него зеркальцем, которое, пролетев в сантиметрах от его лица, вдребезги разбилось об стену. Фердинанд вытаращился, от удивления у него отвисла челюсть. Придя в себя, он повернулся к Изабель и заорал в бешенстве:

— Ты видела? Она хотела меня убить!

Но, не встретив сочувствия с ее стороны, он быстро заткнулся и больше к этой теме никогда не возвращался.

Со временем я свыклась со своим новым обликом. Думаю, меня так перепугала именно идея трансформации. При более трезвом взгляде я поняла, что все не так уж и плохо. Изабель не собиралась делать из меня парня, приклеивать мне фальшивые усики и тому подобное, просто хотела пригасить все женственное и, в частности, убрать «протуберанцы», как она называла мои локоны. Собственно, я и в юности не стремилась выглядеть как мальчишка, тем глупее было бы делать это сейчас. Ты помнишь мою помаду и диковинные серьги, мои юбочки в облипку и укороченные платьица. Я всегда, даже подростком, любила изображать из себя женщину-вамп. Все, чего хотела Изабель, это чтобы я поменьше привлекала к себе внимания, чтобы на меня не оборачивались мужчины. После стрижки она вручила мне шапочку, просторную куртку, шерстяные брюки и добротные ботинки, которые она не так давно купила для себя. Ботинки были на размер больше, но две пары носков решили проблему. Мои грудь и бедра утонули в этом бесформенном наряде, и поводов для соблазна практически не осталось. Нужно было обладать большим воображением, чтобы разглядеть истинную суть под невзрачной оболочкой, а с воображением в нашем городе дела обстоят неважно.

Так я и жила. Весь день в поисках, вечером дома. Ни сил оглянуться вокруг, ни времени подумать о будущем. Наскоро поужинав, я хотела одного — рухнуть на свою подстилку. К сожалению, инцидент с зеркальцем сильно подпортил мои отношения с Фердинандом; я физически ощущала растущее напряжение. С тех пор как Изабель все дни проводила дома, лишив его свободы одиночества, он, кажется, только и ждал минуты, чтобы взяться за меня. Дело уже не ограничивалось брюзжанием или придирками по поводу приносимых в дом денег и еды. К этому я давно привыкла. Его новые выходки отличались особой злобностью и изощренностью. Я сделалась его единственной отдушиной, местом, куда он мог бежать от Изабель, а так как ничего, кроме презрения, он ко мне не испытывал и само мое присутствие было для него невыносимым, он изобретал всевозможные способы максимально осложнить мне жизнь. Он гнобил меня, как мог, кусал исподтишка. Раньше я знала, чего от него ожидать, а теперь чувствовала свою полную беспомощность.

Ты меня хорошо знаешь. Тебе известно, какие мечты и страхи, бури и тайные желания дремлют в этом теле. Они никуда не исчезают, даже в таком богом проклятом месте. Другое дело, что поводов для сладких грез здесь не много — на улицах не до эротических мечтаний, тут держи ухо востро, — но ведь случаются минуты, когда ты предоставлена самой себе, например по ночам, когда мир погружен в темноту, и тогда ты невольно начинаешь воображать себя в разных ситуациях. Сознаюсь, мои ночи тянулись тоскливо. Иногда я сходила с ума от всяких мыслей. Меня изводила боль внутри, сжигающая, мучительная, и с этим я ничего не могла поделать. Видит бог, я старалась взять себя в руки, но иногда боль становилась непереносимой, кажется, сейчас сердце разорвется. Я закрывала глаза и говорила себе «спи», а в мозгу проносились картины прошедшего дня, кошмары, мертвые тела, а в висках пульсировали последние оскорбления Фердинанда, — какой уж тут сон! Оставалось только мастурбировать. Извини за прямоту, но я предпочитаю называть вещи своими именами. Все мы время от времени прибегаем к этой разрядке, у меня же не было иного выхода. Я начинала почти бессознательно себя трогать, воображая, что эти руки принадлежат кому-то другому, я оглаживала живот, ласкала внутреннюю поверхность бедер, сжимала ягодицы, погружала пальцы в мягкие складки. Нас было двое, заключивших друг друга в объятья. Я, разумеется, понимала, что втягиваю себя в жалкую игру, но мое тело отзывалось на эти маленькие хитрости, и вот уже я чувствовала влажность между ног. Мой средний палец довершал дело, и, когда все заканчивалось, по жилам растекалась сладкая истома, тяжелели веки, и я наконец погружалась в забытье.

Вот и ладно. Однако проблема заключалась в том, что мы все находились в одной комнате, поэтому следовало держать рот на замке, я же пару раз не сдержалась, позволив себе то ли глубокий вздох, то ли короткий всхлип. Как выяснилось, у Фердинанда по ночам ушки на макушке, а так как мозги у него повернуты в одну сторону, он быстро сообразил, чем я занимаюсь. Его выпады приобрели ярко выраженный сексуальный оттенок, а шутки сделались еще вульгарнее. То он называл меня грязной шлюхой, то говорил, что ни один мужчина не притронется к такой фригидной кукле; то, что он противоречил сам себе, его, похоже, не смущало, главное — стрелять из всех орудий, не давая мне передышки. Подлость, конечно. Я знала, что это плохо для нас кончится. В его голове поселилась грязная мыслишка, и вытравить ее оттуда было уже невозможно. Он явно собирался с силами, готовился к решающим действиям, я видела, что с каждым днем он становится все смелее, все увереннее и готов привести в исполнение задуманное. Однажды я уже была в шаге от больших неприятностей, когда на меня набросился «таможенник» на Малдунском бульваре, но там было открытое место, и мне удалось убежать. Тут совсем другая история. В этой тесной квартирке я чувствовала себя как в мышеловке. Хоть всю ночь не спи…

Стояло лето, уже не помню, какой месяц. Дикая жара, кровь закипает, ночью нечем дышать. Даже после захода солнца горячий воздух висел тяжелым облаком, пропитанным омерзительными испарениями. В одну из таких ночей Фердинанд предпринял попытку: он подполз на четвереньках к моей постели со всеми мерами предосторожности. Уж не знаю почему, но стоило ему прикоснуться ко мне, как весь мой страх куда-то улетучился. Я изображала спящую и решала, то ли сопротивляться, то ли закричать во весь голос. Но вдруг я поняла, что не надо ни того ни другого. Фердинанд положил руку мне на грудь и издал мелкий смешок, такой раболепно униженный, какой может издать только живой труп, и в это мгновение я поняла, что я сделаю. Поняла с невероятной ясностью. Я не сопротивлялась, не кричала, я вообще никак не реагировала, словно это была не я. Все стало неважным, решительно все, кроме уверенности в том, что сейчас произойдет. В тот момент, когда Фердинанд ко мне прикоснулся, я поняла, что убью его. Эта уверенность была такой всеобъемлющей, такой мощной, что мне захотелось сказать ему об этом заранее, дабы он знал, что я о нем думаю и почему он заслуживает смерти.

Вытянувшись на моем убогом ложе, он прижался ко мне всем телом и давай тыкаться носом мне в шею, тихо приговаривая, что он во мне не ошибся, что сейчас он меня отымеет и что я буду на седьмом небе от счастья. Изо рта у него пахло вяленой говядиной и репой, которые мы ели на ужин. Мы были оба в поту, он тек с нас ручьями. Спертый воздух стоял без движения, и всякий раз, когда он клал на меня ладонь, я чувствовала, как из-под нее струится липкая дорожка. Я лежала безвольная, бесстрастная, безмолвная. Совсем потеряв голову, он уже не знал, за что меня хватать, и, когда он на меня взгромоздился, я соединила пальцы у него на горле. Я сжала их несильно, играючи, так, словно не устояла перед его чарами, и поэтому он ничего не заподозрил. Затем я надавила, и из его горла вырвался сдавленный хрип. Я почувствовала огромное счастье, подымающуюся волну безудержного восторга. Я словно преодолела какой-то внутренний барьер, и внезапно мир изменился, сделался невероятно простым. Я закрыла глаза и как будто полетела сквозь пустое пространство, в черное звездное небо. Пока мои пальцы стискивали горло Фердинанда, я знала, что я свободна. Ни земля, ни эта ночь, никакая мысль не смогли бы удержать меня.

А затем произошло нечто странное. В тот самый момент, когда оставалось сделать последнее усилие, я вдруг разжала пальцы. Нет, то была не жалость и не минутная слабость. Никакая сила на свете, даже если бы меня начали бить, не сумела бы ослабить эту мертвую хватку. Просто я ощутила ни с чем не сравнимое наслаждение. Не знаю, как еще сказать. Задыхаясь от влажной духоты и медленно, но верно приканчивая лежащего на мне мужчину, я неожиданно поняла, почему я это делала: не из ненависти и не из самообороны — из наслаждения самим процессом. Ужасное, убийственное открытие! Я выпустила горло и с силой оттолкнула от себя Фердинанда. В этот момент я не испытывала ничего, кроме горечи и отвращения. То, что я его до конца не задушила, было уже неважно. Имели значение только эти несколько мгновений — в ту или другую сторону. Главное же, пришло понимание: я ничем не лучше Фердинанда и вообще кого бы то ни было.

Из легких Фердинанда вырвался нечеловеческий протяжный звук, похожий на крик осла. Он катался по полу, царапая горло и хватая ртом воздух, грудь его судорожно вздымалась, — это было неуправляемое тело, грозившее переломать все вокруг.

— Теперь ты понял, — сказала я. — Понял, с кем ты имеешь дело? В следующий раз я буду менее великодушной.