Глава 13

Я даже не стану пытаться описать тебе тот восторг, который я испытал. Тебе он известен. Ты сам наслаждался им в те минуты, когда пил кровь Магнуса. И когда я отдавал тебе свою кровь в Каире. Ты испытываешь нечто подобное всякий раз, когда убиваешь. А потому ты все поймешь, если я скажу тебе, что тот восторг был в тысячи раз сильнее.

Я ничего не видел и не слышал вокруг себя, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающего счастья и полнейшего удовлетворения.

За это время я успел побывать во многих местах, во многих домах древних времен, я слышал голоса и проигрывал битвы. Кто-то рыдал от мучительной боли. Кто-то кричал на языке, который одновременно был и знаком мне, и незнаком: «Я не понимаю! Я ничего не понимаю!» Передо мной открылась черная бездна, и мне предложили упасть в нее, а потом я падал, и падал, и падал… пока не услышал ее со вздохом произнесенные слова: «Я больше не в силах бороться».

Когда я очнулся, то обнаружил, что лежу на своей кушетке. Акаша застыла в центре комнаты, как всегда спокойная и неподвижная. Стояла глубокая ночь, и за стенами дома спала Александрия.

Я узнал великое множество новых вещей. Я узнал столько, что мне потребовалось бы немало часов и даже ночей, чтобы узнать все это, будь оно рассказано мне обычными словами. Я не имел никакого представления о том, сколько в действительности прошло времени.

Теперь я знал, что тысячу лет тому назад между Теми, Кто Пьет Кровь, происходили великие сражения. Многие из них после своего рождения становились безжалостными и жестокими убийцами. В отличие от истинных почитателей Великой Матери, которые переносили мучительные периоды жажды, чтобы затем напиться жертвенной крови, существовали ангелы смерти, способные напасть на любую жертву в любое время. Их несказанно радовало сознание того, что они являются частью всеобщего хода вещей, в котором жизнь человеческая не имеет никакого значения, в котором жизнь и смерть равны между собой. Именно эти существа определяли меру страданий и несчастий, именно они поощряли злонамеренные убийства.

И у этих богов были преданные почитатели среди людей – смертные рабы, которые приносили им жертвы и тряслись от страха в ожидании того момента, когда сами могут стать жертвами прихоти богов.

Такие боги правили в древнем Вавилоне, в Ассирии, во многих давно забытых городах, в далекой Индии и в еще более отдаленных государствах, названия которых мне даже не вспомнить.

Пока я молча сидел, ошеломленный пронесшимися перед моими глазами видениями, я осознал, что эти боги стали неотъемлемой частью мира Востока, совершенно чуждого моей родине – Риму и его культуре. Они правили в таких государствах, как Персия, все жители которой были презренными и жалкими рабами своего царя, в то время как сражавшиеся с ними греки были свободными гражданами.

Несмотря на проявления подчас излишней жестокости и суровости законов, жизнь даже самого последнего земледельца представляла для нас великую ценность. Жизнь сама по себе обладала ценностью. А смерть воспринималась лишь как конец жизни, нечто такое, что следует мужественно принять, если гордость и честь не оставляют иного выбора. Смерть в наших глазах не имела никакого величия. Не думаю, что она вообще что-либо значила для нас.

Несмотря на то что в посланных мне Акашей видениях боги эти были показаны во всем их величии и таинственности, мне они показались ужасными. Я знал, что никогда не смогу относиться к ним с уважением, примириться с ними и что исповедуемая ими и их последователями философия не сможет послужить оправданием тому, что я вынужден убивать, не даст мне утешения и не примирит меня с моим положением – с необходимостью оставаться Тем, Кто Пьет Кровь. Смертный или бессмертный, я оставался сыном Запада. И именно культура и идеи Запада были близки мне. А потому я всегда буду испытывать вину за свои поступки.

И тем не менее я сознавал силу и власть этих богов, их несравненную красоту. Они наслаждались тем ощущением свободы, которого я не испытаю никогда. Я понимал, с каким презрением относились они ко всем, кто осуждал их и пытался бросить им вызов. Я видел их с золотыми коронами на головах в пантеонах, разбросанных по разным землям.

Я видел, как они приходили в Египет, чтобы напиться первозданной и могущественной крови Матери и Отца и убедиться в том, что Изначальные не подвергли себя сожжению и таким образом не обрекли на уничтожение всех темных и ужасных богов, которым обязаны были в конце концов подчиниться боги добрые.

Я увидел, как были пленены Мать и Отец, как их заключили в гробницу и в глубоком подземном склепе придавили глыбами диорита и гранита их тела, оставив свободными только головы и шеи. Таким образом нечестивые боги лишили их способности сопротивляться и получили возможность против воли Матери и Отца кормить их человеческой кровью и в свою очередь пить их Могущественную Кровь. И тогда темные боги из всех уголков мира стали приходить туда, чтобы напиться из древнейшего источника.

Отец и Мать испытывали страшные мучения, они кричали и молили об освобождении. Однако нечестивые боги оставались непреклонными. Страдания Матери и Отца доставляли им не меньшее наслаждение, чем насыщение человеческой кровью. Темные боги привязывали к своим поясам человеческие черепа, их одежды были испачканы кровью. Мать и Отец отказывались принимать жертвы, но от этого становились только еще беспомощнее. Они не принимали того, что единственное могло придать им силы, чтобы сдвинуть камни, и позволить мысленно воздействовать на окружающие предметы.

И тем не менее могущество их возрастало. Год за годом продолжались мучения. Не прекращались и войны между богами, между сектами приверженцев жизни и сектами приверженцев смерти.

В конце концов по прошествии неисчислимого количества лет Отец и Мать погрузились в молчание, и уже не осталось никого, кто бы вспомнил времена, когда они разговаривали, боролись и умоляли о милосердии. Настало время, когда никто не мог вспомнить, кто и зачем заточил в подземном склепе Мать и Отца и почему они не могут быть освобождены. Некоторые даже не верили в то, что Мать и Отец были прародителями всех и их гибель способна причинить кому-либо вред. Они считали это не более чем древней легендой.

А тем временем Египет продолжал существовать, и его религиозные верования, не подвергавшиеся воздействию извне, обратились к наличию у человека сознания и совести, к тому, что после смерти каждого, будь он богатым или бедным, ждет суд, к признанию необходимости быть добродетельным и существования жизни после смерти.

Однажды ночью Мать и Отец наконец освободились, и те, кто охранял их, поняли, что только они сами могли сдвинуть каменные глыбы. За время молчания их сила и могущество неизмеримо возросли. И тем не менее сидящие посреди темного и грязного зала, который долгие века оставался местом их заточения, они больше походили на статуи. Одежды их давно истлели, и теперь обнаженные тела излучали сияние.

Если они соглашались принять предлагаемую им жертву, то двигались при этом чрезвычайно медленно, словно впавшие в зимнюю спячку рептилии. Казалось, время изменило свои параметры, и теперь годы стали для них не более чем ночами, а века длились не дольше, чем годы.

Древняя религия была в Египте сильна как никогда. При этом она не принадлежала ни Востоку, ни Западу. Те, Кто Пьет Кровь, оставались божественными символами, светлым и возвышенным воплощением загробной жизни, насладиться которой может быть позволено даже самому бедному и жалкому египтянину.

В эти поздние времена разрешалось приносить в жертву только преступников и злодеев. Ибо таким образом боги избавляли людей от зла, защищали их и безмолвными голосами произносили слова утешения, помогая слабым, излагая те истины, которые удалось им постичь во время долгих периодов жажды. Они говорили о том, что мир наполнен величайшей красотой и никто в мире не одинок.

Мать и Отец обитали в самом великолепном из всех святилищ, и все боги приходили туда, чтобы с их разрешения обрести хотя бы несколько капель Могущественной Крови.

И вдруг произошло невероятное. Египет был близок к падению. Все, что так долго считалось незыблемым и вечным, должно было вот-вот измениться. На землю Египта пришел Александр, у власти встали Птолемеи, потом появились Цезарь и Антоний – все они были поборниками жестокости и главными действующими лицами величайшей драмы под названием КОНЕЦ ВСЕГО.

И тогда нечестивый и лишенный веры Старейший, озлобленный и разочарованный, оставил Мать и Отца под палящими лучами солнца.

Я поднялся с кушетки и посмотрел на стоящую в центре комнаты Акашу. Свисающие лохмотья испачканных песком бинтов показались мне оскорбительными для ее царственной фигуры. Сердце мое переполнилось древними поэтическими сказаниями. Меня буквально захлестнула любовь к ней.

Я больше не чувствовал никакой боли. Кости мои срослись. Опустившись на колени, я с благоговением поцеловал пальцы ее правой руки. Подняв взгляд, я увидел, что она смотрит прямо на меня, слегка склонив голову, и заметил промелькнувшее на ее лице странное выражение, в котором было столько же страдания, сколько во мне любви к ней. Потом голова ее медленно, очень медленно вернулась в прежнее положение, глаза снова устремили свой взгляд вперед, и в ту же минуту я понял, что мне довелось увидеть и узнать то, чего не дано было увидеть и узнать Старейшему.

К тому моменту, когда я закончил оборачивать ее тело бинтами, я пребывал в экстазе. Более, чем когда-либо, я чувствовал себя обязанным позаботиться о ней и Энкиле, перед моими глазами стояли ужасные картины гибели Старейшего, а кровь, которую она дала мне, не только придавала сил, но и многократно увеличила мое возбуждение.

Пока я готовился к отъезду из Александрии, меня преследовали мысли о том, что мне в конце концов удастся пробудить к жизни Акашу и Энкила, что по прошествии лет к ним вернутся украденные жизненные силы и тогда мы познаем друг друга так близко и в таких удивительных формах, что сны, посланные мне вместе с кровью Акаши, поблекнут.

Рабы мои давно вернулись домой вместе с лошадьми и повозками для нашего путешествия. Они привезли также два каменных саркофага, замки и цепи – все, что я велел им приготовить. И теперь они ожидали снаружи моих дальнейших указаний. Каменные саркофаги я поставил рядом в одну из повозок, потом уложил в них саркофаги поменьше, в которых находились Мать и Отец, обвязал цепями, запер на замки и накрыл большими тяжелыми одеялами. Наконец мы тронулись в путь и, прежде чем повернуть к городским воротам, сначала направились к тайной двери, ведущей в подземный храм.

Строго-настрого приказав рабам поднять тревогу, если кто-то вдруг приблизится к повозкам, я взял кожаный мешок и спустился в храм. Дойдя до библиотеки Старейшего, я собрал все имевшиеся там свитки папирусов и все до единого письменные источники, какие только смог найти, и сложил их в мешок. Жаль, что у меня не было возможности прихватить с собой еще и надписи со стен.

Я чувствовал, что в соседних комнатах кто-то есть, однако все остальные обитатели храма были так напуганы, что не осмелились показаться. Им, несомненно, было известно, что я похитил Мать и Отца. Вполне возможно, знали они и о гибели Старейшего.

Мне, однако, не было до них дела. Я покидал Египет, унося с собой источник могущества всех нас. Я был молод, глуп и горяч.

Добравшись наконец до Антиохии-на-Оронте – большого и прекрасного города, соперничавшего с Римом по численности населения и богатству, я прочел древние папирусы, и они рассказали мне обо всем, что позволила мне мысленно увидеть Акаша.

Акаша и Энкил обрели первый из множества храмов, которые я построил для них по всей Азии и Европе. Они не сомневались, что я стану заботиться о них всегда, а я был уверен в том, что они никому не позволят причинить мне зло.

Когда много веков спустя свора Детей Тьмы набросилась на меня в Венеции и сожгла, я был слишком далеко от Акаши. Если бы не это, она непременно пришла бы ко мне на помощь. Пока я добирался до святилища, я успел в полной мере испытать те муки, которые выпали на долю сожженным богам, а затем я пил ее кровь, пока не излечился окончательно.

Должен сказать, что к концу первого века заботы о Матери и Отце я уже не надеялся, что они когда-нибудь «возвратятся к жизни», и в отчаянии сознавал, что все останется по-прежнему навсегда. Так же как и сейчас, их неподвижность и молчание были практически непрерывными. Изменилась с годами только их кожа – от солнечных ожогов не осталось и следа, и она вновь стала алебастрово-белой.

Однако еще до того, как понять и осознать все это, я увлекся наблюдениями за происходящими вокруг меня событиями, за сменой времен. Я безумно влюбился в красивую греческую куртизанку с прекрасными каштановыми волосами и такими изящными руками, каких мне не приходилось видеть ни у одной смертной женщины. Ее звали Пандора. О том, кто я на самом деле, она догадалась с первого взгляда, в первый же миг нашего знакомства, и потом долго поджидала подходящего случая, поддразнивая и очаровывая меня, пока наконец я не почувствовал, что готов, и не согласился совершить над ней магический Обряд. После этого ей было позволено напиться крови Акаши, и она превратилась в одно из самых сильных и могущественных сверхъестественных существ, с которыми мне приходилось иметь дело. Двести лет я жил рядом с Пандорой, сражался с ней и любил ее. Но это уже другая повесть.

Я могу рассказать тебе миллион самых разных историй, произошедших за долгие века моей жизни, о своих путешествиях из Антиохии в Константинополь, снова в Александрию, в Индию, о возвращении в Италию, о переезде из Венеции в холодную и гористую Шотландию, а потом на этот остров в Эгейском море, на котором мы сейчас находимся.

Я мог бы рассказать тебе о едва заметных переменах, происходивших с Акашей и Энкилом, об их удивительных поступках и о тайнах, так и оставшихся нераскрытыми.

Возможно, однажды ночью, когда ты в отдаленном будущем вернешься ко мне, мы поговорим о других бессмертных, о тех, кого так же, как и меня, создали последние оставшиеся в живых боги в разных концах земли. Некоторые из них были почитателями Великой Матери, другие – ужасными богами Востока.

Я мог бы рассказать тебе, как Маэл, мой несчастный друид-жрец, однажды сам напился крови раненого бога и в одночасье утратил веру в древние религиозные устои, превратившись в едва ли не самого опасного и нечестивого бессмертного из всех нас. О том, как распространились по земле легенды о Тех, Кого Следует Оберегать. И о тех временах, когда другие бессмертные из гордости и тщеславия или из желания уничтожить богов и покончить со всеми нами раз и навсегда пытались отобрать их у меня.

Я расскажу тебе о своем одиночестве, о тех, кого я создал, и о том, какой их ждал конец. О том, как я скрывался под землей вместе с Теми, Кого Следует Оберегать, а после возрождался благодаря их крови, чтобы прожить несколько человеческих жизней и вновь уйти под землю. Я расскажу тебе о других поистине вечных, которых время от времени мне приходилось встречать. О том, как я в последний раз встретил в Дрездене Пандору в компании жестокого и могущественного вампира из Индии, о том, как мы поссорились с ней и расстались навсегда, а после я слишком поздно обнаружил ее письмо, в котором она умоляла меня встретиться с нею в Москве, – маленький клочок бумаги, исписанный ее почерком и завалявшийся на дне дорожного сундука. Я знаю слишком много и могу рассказать тебе великое множество разных историй – и поучительных, и не очень…

Однако о самом главном ты теперь знаешь – о том, как я стал хранителем Тех, Кого Следует Оберегать, и кто же мы такие на самом деле.

Прежде всего ты должен уяснить себе следующее. После падения Римской империи приверженцы христианской религии объявили всех древних языческих богов демонами. По прошествии веков бесполезно даже пытаться объяснить им, что их Христос не кто иной, как тот же бог лесов и рощ, умирающий и воскресающий, как это делали до него Дионис или Осирис. И что Богоматерь – это та же самая Великая Мать, которой поклонялись испокон веков. Настала новая эра, а с нею пришли новые убеждения и верования. Нас стали воспринимать как дьяволов, никак не связанных с тем, во что теперь верили люди. Древние знания были преданы забвению либо понимались совсем по-иному.

Однако рано или поздно это должно было произойти. Человеческие жертвоприношения приводили в ужас еще древних греков и римлян. Ведь я сам считал ужасным, что во имя божества рощи кельты сожгли вместе с плетеным колоссом великое множество преступников, о чем я уже рассказывал тебе. Точно так же воспринимали все и христиане. И разве могли они считать нас, богов, питающихся человеческой кровью, «добрыми»?

Окончательное извращение представлений о нас произошло тогда, когда Дети Тьмы вообразили себя служителями христианского дьявола. Подобно богам Востока, они попытались провозгласить ценность зла, поверили в то, что именно оно лежит в основе всего, и возжелали предоставить ему законное, по их мнению, место в этом мире.

Однако поверь мне: в западном мире зло никогда не имело своего законного места. И никогда на Западе не примирялись со смертью.

Несмотря на жестокость событий прошедших после падения Рима веков, несмотря на ужасные кровопролитные войны, преследования и гонения, несмотря на все несправедливости, творившиеся в мире, ценность человеческой жизни неуклонно возрастала.

Даже когда Церковь возводила памятники Христу и разного рода мученикам, распространяла повсюду их изображения, она утверждала, что смерть свою, которой столь хорошо пользовались верующие, святые приняли от рук врагов, но никогда не допускала даже мысли, что причиной этих смертей становились служившие тому же Богу священники.

Именно вера в ценность человеческой жизни стала в те времена причиной запрещения по всей Европе использования камер пыток, колов и многих других ужасных средств наказания и казни. Именно ценность человеческой жизни в наши дни заставила народы Америки и Франции отказаться от монархии и установить в государствах республиканский строй.

И вот теперь мы вновь оказались на самом пике атеистической эпохи, времени, когда христианство теряет свои позиции, так же как некогда утратило их язычество, и наступает иное время, в котором новый для человечества гуманизм все громче заявляет о своих правах, обретает все больше сторонников и влияния на умы людей.

Конечно же, мы не можем знать, что произойдет, когда окончательно отомрут старые религиозные устои. Христианство возникло из праха язычества только затем, чтобы придать древнейшим верованиям новые формы. Возможно, вскоре появится новая религия. Возможно, если этого не случится, человек погрязнет в цинизме и тщеславии, ибо в действительности он всегда нуждается в своих божествах.

А быть может, произойдет нечто гораздо более удивительное: мир будет идти вперед, не обращая внимания ни на каких богов и богинь, не нуждаясь ни в дьяволах, ни в ангелах.

И в этом мире, Лестат, для нас окажется места меньше, чем когда-либо прежде.

Все то, о чем я тебе рассказал, в конечном счете так же бесполезно, как бесполезны все древние знания – как для людей, так и для нас. Поэзия и образы древности могут быть очень красивыми, могут заставить нас вздрагивать в моменты узнавания того, о существовании чего мы только догадывались и что ощущали в своем воображении. Они способны увести нас назад, в те времена, когда человек только познавал землю и не переставал удивляться всему, что вокруг него происходит. Однако, хотим мы того или нет, мы вынуждены всегда возвращаться в то время, в котором находимся сейчас.

А в этом мире вампир всегда воспринимается как темное и нечестивое божество, все мы – Дети Тьмы. И никем другим вампир быть не может. Если ему и удается распространить свою власть на людские умы, то только потому, что душа человеческая служит тайным кладезем первобытных воспоминаний и неосознанных желаний. Разум каждого человека – это тот самый Сад Зла, о котором ты говорил и в котором все существа то поднимаются, то падают снова, в котором поются гимны множеству воображаемых вещей, а после те же самые вещи подвергаются проклятию и перестают быть предметами поклонения.

И тем не менее, познакомившись с нами, люди проникаются к нам любовью. Они любят нас даже сейчас. В Париже зрители приходят в восторг от того, что видят на сцене Театра вампиров. А те, кому приходится встречать в бальных залах дворцов тебя и тебе подобных – бледных и смертоносных лордов в бархатных плащах, – по-своему преклоняются перед вами и лежат у ваших ног.

Их приводит в трепет сама возможность бессмертия, возможность того, что величественное и прекрасное существо способно быть воплощением зла, что ему доступны любые знания и любые чувства, и тем не менее существо это предпочитает удовлетворять свои самые низменные аппетиты.

Возможно, люди с удовольствием сами стали бы такими преисполненными зла существами. Им все кажется таким простым! И эта простота – именно то, чего они хотят.

Однако стоит им только обрести Темный Дар, и из великого множества тех, кто им владеет, в лучшем случае найдется один, кто не почувствует себя столь же несчастным, как ты.

Мне нечего сказать тебе такого, что не подтвердило бы худшие твои опасения. Я прожил восемнадцать столетий и с уверенностью могу утверждать, что мир не нуждается в нас. Я никогда и ни в чем не добился настоящего успеха. Нам нет места в этом мире.

Глава 14

Мариус замолчал. Впервые за все время нашего разговора он отвернулся от меня и посмотрел на темнеющее за окнами небо, словно прислушиваясь к недоступным моему восприятию голосам ночного острова.

– Я должен сказать тебе еще нечто очень важное, – заговорил он снова, – хотя в данном случае речь идет о совершенно практических… – Он вновь замолк, словно что-то отвлекло его внимание. – И ты должен пообещать мне кое-что…

Он снова прислушался к чему-то и погрузился в молчание. В эти мгновения лицо его стало почти таким же, как у Акаши и Энкила.

Мне хотелось задать ему тысячи вопросов. Но куда важнее для меня было вновь услышать некоторые из его высказываний, как будто, для того чтобы окончательно осознать их, мне требовалось многократно произнести слова вслух.

Сложив руки домиком, я откинулся в кресле и прислонился к прохладной обивке высокой спинки, глядя прямо перед собой. Перед моим мысленным взором проносились картины услышанного, я думал о том, насколько справедливы суждения Мариуса о добре и зле, и о том, какой ужас и разочарование испытал бы я, попытайся он убедить меня в истинности и правоте философии древних богов Востока, утверждающей, что мы можем гордиться тем, что совершаем.

Я тоже был дитя Запада и всегда сражался с истинно западной неспособностью смириться со злом или смертью.

Однако за всеми этими рассуждениями стояла страшная правда о том, что Мариус мог отправить в небытие всех нас до единого, если бы ему пришлось сжечь Акашу и Энкила и таким образом избавиться от дряхлой и бесполезной оболочки древнего зла. Или мне это только казалось?

А ужас, заключенный в Акаше и Энкиле?.. Мне нечего было сказать о них, кроме того, что я и сам в какой-то мере начинал испытывать то же самое ощущение, которое когда-то испытывал он. Мне казалось, что я могу возродить их к жизни и заставить двигаться. Точнее говоря, глядя на них, я чувствовал, что кто-то может и должен сделать это. Кто-то способен прервать их сон с открытыми глазами.

Но кем они станут, если снова начнут двигаться и говорить? Древними египетскими монстрами? Что будут они делать?

Внезапно мне показались одинаково заманчивыми и соблазнительными две возможности: возродить их либо уничтожить. Обе возможности искушали разум. Я хотел проникнуть в их мысли и поговорить с ними и в то же время не в силах был устоять перед безумной идеей их уничтожения. Перед желанием погибнуть вместе с ними в ярком пламени, которое поглотит и унесет в небытие всех нас – проклятых и обреченных.

– Неужели ты никогда не испытывал искушения сделать это? – с болью в голосе спросил я, подумав вдруг о том, слышат ли мои слова обитатели подземного святилища.

Он встрепенулся и перестал прислушиваться, а потом повернулся ко мне и отрицательно покачал головой.

– Нет.

– Даже несмотря на то, что тебе лучше, чем кому-либо другому, известно, что нам нет места на земле?

– Нет. – Он снова покачал головой. – Я бессмертен. Я действительно бессмертен. По правде говоря, я даже не знаю, что в настоящее время способно меня уничтожить. Думаю, ничто. Однако дело не в этом. Я хочу продолжать свое существование. Я даже думать об этом не желаю. Сам для себя я превратился в источник вечного знания, в тот разум, о котором в своей смертной жизни мечтал долгие годы, и сейчас я, как всегда, испытываю чувство величайшей любви к тому прогрессу, которого удалось достичь человечеству. И я хочу знать, что произойдет теперь, когда мир вновь поставил под сомнение своих богов. А потому в настоящее время нет такой причины, которая заставила бы меня закрыть глаза.

Я понимающе кивнул.

– Однако я не испытываю таких страданий, какие выпали на долю тебе, – продолжал он. – Когда я был обращен в священной роще на севере Франции, я не был молод. С тех пор я страдал от одиночества, испытывал ужасные мучения и находился на грани безумия, но я никогда не был бессмертным и при этом юным. Я много раз совершал то, что тебе только предстоит совершить, – то, что вскоре заставит тебя покинуть меня.

– Покинуть тебя?! Но я не хочу…

– Тебе придется уйти, Лестат. И, как я уже сказал, очень скоро. Ты еще не готов к тому, чтобы остаться здесь, со мной. Это одна из наиболее важных вещей, о которых я еще не говорил с тобой. И ты должен выслушать меня так же внимательно, как и прежде.

– Мариус! Я даже представить себе не могу, что должен вскоре уехать! Я не…

Меня вдруг охватил гнев. Неужели он привез меня сюда только затем, чтобы вновь заставить уйти? Я вспомнил предостережения Армана. Мы можем найти общий язык только с теми, кто старше нас, но не с созданными нами. И я нашел Мариуса. Однако все это были не более чем слова. Они даже приблизительно не способны были выразить то, что я чувствовал: внезапное отчаяние и страх перед разлукой.

– Послушай меня, – мягко продолжал он. – Прежде чем меня захватили в плен галлы, я успел прожить достаточно долгую жизнь. А после того как похитил из Египта Тех, Кого Следует Оберегать, я снова долго жил в Антиохии как богатый римский ученый. У меня были дом и рабы, была любовь Пандоры. Мы прожили целую жизнь в Антиохии и были свидетелями всех происходящих событий. И то, что у меня в прошлом остались эти жизни, дало мне силы и позволило прожить множество веков. Как тебе известно, у меня хватило сил, чтобы стать частью реальной жизни в Венеции, а теперь мне хватает их, чтобы править на этих островах так, как я это делаю. У тебя же, как и у многих из тех, кто слишком рано идет в огонь или подставляет себя палящим лучам солнца, опыт реальной жизни отсутствует вовсе.

В юности тебе довелось прожить в реальной жизни не более шести месяцев, которые ты провел в Париже. А в качестве вампира ты постоянно путешествуешь – ты одинок и, передвигаясь с места на место, вторгаешься в чужие дома и чужие жизни.

Если ты хочешь выжить, тебе необходимо прожить полностью хотя бы одну реальную жизнь и сделать это как можно скорее. В противном случае ты можешь потерять все, впасть в отчаяние и навсегда скрыться под землей, чтобы уже никогда не подняться, или и того хуже…

– Да, я понимаю. И хочу этого. Но когда там, в Париже, мне предложили остаться в Театре вампиров, я не смог.

– Это было не слишком подходящее для тебя место. К тому же Театр вампиров – это общество. И он не больше похож на реальный мир, чем мое уединенное убежище на острове. Кроме того, слишком много ужасных воспоминаний связано у тебя с этим театром.

Однако в диком и необузданном Новом Свете, куда ты направляешься, в этом поистине варварском маленьком городке под названием Новый Орлеан ты сможешь успешно начать новую для тебя реальную жизнь. У тебя появится возможность жить в собственном доме, подобно простому смертному, – так, как ты много раз пытался жить во время своих странствий с Габриэль. Там тебя не станут беспокоить члены старых обществ, там не будет вампиров-отшельников, способных убить тебя только из страха. А когда ты будешь создавать новых вампиров – а ты непременно сделаешь это, чтобы попытаться избавиться от одиночества, – постарайся сделать и сохранить их как можно более человечными. Старайся всегда держать их возле себя, но как членов своей семьи, а не как членов общества. И постарайся понять то время, в котором тебе придется прожить несколько десятилетий. Сделай так, чтобы этому времени соответствовал стиль одежды, которую ты станешь носить, стиль убранства дома, где ты будешь проводить часы своего досуга. Постарайся понять особенности тех мест, где тебе придется охотиться. Ты должен осознать, что такое течение времени.

– Да, и в полной мере испытать боль при виде того, как все умирает и гибнет…

Это было все то, против чего предостерегал меня Арман.

– Конечно. Ты создан, чтобы победить время, а не для того, чтобы от него убегать. Ты будешь страдать от необходимости держать в тайне секрет своей чудовищной сущности и от необходимости убивать. Возможно, ради успокоения совести ты даже попытаешься выбирать в жертву только преступников и злодеев и преуспеешь в этом… или потерпишь поражение. Но если хочешь сохранить свою тайну, ты должен быть как можно ближе к реальной жизни. Однажды ты совершенно справедливо заявил членам древнего парижского общества, что ты создан именно для такой жизни. Ты действительно чрезвычайно похож на обыкновенного человека.

– Я хочу этого. Я искренне этого хочу…

– В таком случае последуй моему совету. Ты должен понять еще одно. По сути своей вечность есть не что иное, как способность проживать одну человеческую жизнь за другой. Безусловно, бывают долгие периоды отхода от жизни, периоды сна или просто стороннего наблюдения. Но снова и снова мы бросаемся в поток и плывем, пока у нас есть силы, до тех пор пока нас не губит время или какая-либо трагедия, – точно так же, как случается это со всеми смертными.

– И сам ты тоже будешь жить, уходить в сторону и вновь бросаться в жизненный поток?

– Да, несомненно. Когда наступит подходящий момент. Когда мир вновь станет для меня настолько интересным, что я не смогу удержаться от этого. Тогда я вновь пойду по улицам городов. Я придумаю себе имя и найду для себя занятие.

– Тогда пойдем вместе, сейчас!

Я произнес эти слова и подумал о том, что они звучат болезненным эхом обращенной ко мне мольбы Армана. Или тщетных уговоров Габриэль десять лет спустя.

– Твое приглашение звучит для меня гораздо более соблазнительно, чем ты можешь себе представить, – ответил он. – Однако если я пойду с тобой, то причиню тебе огромный вред. Потому что я буду всегда стоять между тобой и остальным миром. И изменить что-либо не в моих силах.

Я покачал головой и отвернулся. Меня переполняли печаль и горечь.

– Скажи мне, хочешь ли ты продолжить свое существование? Или ты хочешь, чтобы сбылись предсказания Габриэль?

– Я хочу продолжить.

– В таком случае ты должен уехать. Лет через сто, а быть может меньше, мы встретимся вновь. Меня уже не будет на этом острове. Я должен буду перевезти Тех, Кого Следует Оберегать, куда-нибудь в другое место. Но где бы я ни был и где бы ни был ты, я найду тебя. И тогда я буду тем, кто не захочет с тобой расставаться. Тогда уже я буду умолять тебя остаться со мной. Я полюблю твое общество и беседы с тобой, мне будет приятно просто смотреть на тебя, я стану восхищаться твоей выносливостью и жизненной силой, безрассудностью и отсутствием веры – словом, я буду любить все то, что так сильно люблю в тебе уже сейчас.

Я больше не в силах был слушать его, мне казалось, что я сейчас потеряю сознание. Я готов был умолять его, чтобы он позволил мне остаться.

– Неужели сейчас это совершенно невозможно? – спросил я. – Мариус, пожалуйста, подари мне только одну человеческую жизнь! Неужели ты не можешь это сделать?

– Нет, – покачал головой он. – Я могу до бесконечности рассказывать тебе разного рода истории, но они никогда не заменят опыт реальной жизни. Поверь мне, я уже пытался избавить других от необходимости прожить реальную жизнь, однако ничего хорошего из этого не вышло. Я не в силах научить тому, чему учит жизнь. Я не должен был в столь раннем возрасте брать к себе Армана, и века, проведенные им в безумии и страданиях, до сих пор служат мне укором. Заставив его выйти и жить в современном Париже, ты сделал ему величайшее одолжение, но я боюсь, что для него это уже слишком поздно. Поверь мне, Лестат, это непременно должно случиться. Ты просто обязан прожить этот период человеческой жизни, ибо те, кто лишается его, чувствуют себя неудовлетворенными до тех пор, пока все-таки не получают возможность его прожить. Либо они погибают.

– А как же Габриэль?

– Габриэль успела прожить жизнь и даже почти умереть. У нее хватит сил, чтобы снова вернуться в этот мир тогда, когда она посчитает нужным сделать это. Либо она всегда будет ходить по его краю.

– Ты думаешь, она когда-нибудь вернется?

– Не знаю, – промолвил он. – Я недостаточно хорошо понимаю Габриэль. Однако у меня уже есть некоторый опыт – она слишком похожа на Пандору. А Пандору я никогда не мог понять до конца. Суть в том, что большинство женщин, будь они смертными или бессмертными, – существа слабые. Но уж если они наделены силой, то становятся совершенно непредсказуемыми.

Я покачал головой и на минуту прикрыл глаза. Я не хотел думать о Габриэль. Что бы мы здесь ни говорили, Габриэль больше нет.

К тому же я никак не мог смириться с мыслью о том, что должен уехать. Я был здесь как в раю. Однако я не стал продолжать спор. Я знал, что его решение окончательно, но был уверен, что Мариус не будет принуждать меня к отъезду силой. Он подождет, пока я начну всерьез беспокоиться о своем отце и в конце концов явлюсь сам, чтобы сообщить о своем отъезде. Значит, впереди у меня есть еще несколько ночей.

– Да, именно так, – подтвердил он мягко. – К тому же мне необходимо рассказать тебе еще кое-что.

Я открыл глаза и увидел, что он смотрит на меня с выражением терпения и симпатии на лице. Меня вдруг охватило болезненное чувство любви к нему, такой же сильной, какую я испытывал только по отношению к Габриэль. К глазам подступили слезы, и мне стоило больших усилий сдержать их.

– Ты многое узнал от Армана, – произнес он твердым голосом, словно пытаясь помочь мне в моей внутренней борьбе с самим собой. – Еще большему ты научился самостоятельно. И тем не менее есть нечто такое, чему могу научить тебя я.

– Я слушаю.

– Прежде всего я должен сказать, – продолжал он, – что ты обладаешь поистине выдающимися способностями. Однако в ближайшие пятьдесят лет тебе едва ли удастся создать кого-либо равного по силе тебе или Габриэль. Твое второе создание не обладало и половиной возможностей Габриэль, а последующие будут еще слабее. Та кровь, которую ты получил от меня, окажет на тебя влияние. Если ты… если ты получишь кровь Акаши и Энкила – а решать предстоит тебе, – их кровь тоже изменит тебя. Но это не повлияет на твою способность создавать себе подобных, каждое новое твое создание будет слабым. Однако нельзя однозначно утверждать, что это плохо. В законах старых обществ, гласивших, что могущество и сила должны приходить с возрастом, была своя мудрость. Кроме того, существует и другая древняя истина: никто не знает, почему в одних случаях мы создаем титанов, а в других – слабоумных идиотов.

Так или иначе, случится то, что должно случиться, но тебе следует тщательно отбирать своих будущих спутников. Отдавай предпочтение тем, на кого тебе приятно смотреть, чей голос тебе нравится слушать, тем, кто обладает душевными глубинами, которые тебе хотелось бы познать. Словом, ты должен любить тех, кого выбираешь. В противном случае ты не сможешь долго находиться в их обществе.

– Понимаю, – ответил я. – Следует создавать их с любовью.

– Именно так, создавай их в любви. А главное, будь уверен в том, что до момента своего перерождения они успели прожить достаточно долго. Никогда, слышишь, никогда не имей дело с такими юными существами, как Арман. Это самое страшное преступление, какое я совершал против себе подобных, – проведение Обряда над совсем еще мальчиком, Арманом.

– Но разве мог ты предвидеть, что Дети Тьмы придут именно тогда и разлучат тебя с ним?!

– Нет, конечно. И все же мне следовало подождать. Только одиночество заставило меня втянуть Армана во все это. И еще, пожалуй, его полная беспомощность, сознание того, что его жизнь зависит от меня во всем. Помни, ты должен остерегаться этой власти и власти над теми, кто умирает. Все мы в душе очень одиноки, и стремление к власти может оказаться не менее сильным, чем приступы жажды. Если бы не было Энкила, могло бы не быть Акаши, а если бы не было Акаши, не было бы и Энкила.

– Наверное. Из твоего рассказа я могу сделать вывод, что Энкил страстно любит и удерживает при себе Акашу. Что именно Акаша время от времени…

– Ты прав. – Лицо его стало вдруг очень серьезным, и в глазах загорелся огонек таинственности, точно он опасался, что кто-нибудь может подслушать наш разговор. Он еще немного помолчал, словно подыскивая слова. – Кто знает, что бы могла сделать Акаша, если бы Энкил не сдерживал ее? – шепотом заговорил он. – И почему я не хочу, чтобы он услышал меня или прочел мои мысли? Почему я говорю с тобой шепотом? Да потому, что он может уничтожить меня в любой момент. Возможно, только Акаша не позволяет ему это сделать. Но если он покончит со мной, что станет тогда с ними?!

– Почему они допустили, чтобы их оставили под лучами солнца? – спросил я.

– Откуда нам знать? Может, они знали, что солнце не причинит им большого вреда. Оно могло спалить тех, кто сделал это с ними. А быть может, пребывая в состоянии полусна, они плохо понимали, что происходит вокруг. А времени на то, чтобы проснуться, собраться с силами и защитить себя, у них просто не было. Я допускаю, что именно солнце заставило их в конце концов двигаться, – я имею в виду те передвижения Акаши, свидетелем которых был сам. А теперь они снова спят с открытыми глазами. И снова видят сны. И больше не пьют кровь.

– А что ты имел в виду… когда говорил о том, что мне предстоит решить… пить или не пить их кровь? – промолвил я. – Разве я смогу отказаться?

– Над этим нам еще предстоит подумать, – ответил он. – К тому же всегда существует вероятность, что они не позволят тебе пить их кровь.

Представив себе, как мне наносит удар одна из этих рук, как она отшвыривает меня через всю комнату, пробивает мною каменный пол, я невольно вздрогнул.

– Она назвала тебе свое имя, Лестат, – сказал он. – Мне кажется, она позволит тебе напиться ее крови. Однако, если ты примешь ее, ты станешь еще более стойким и выносливым, чем сейчас. Даже несколько капель ее крови способны многократно увеличить твои силы, но она позволит тебе взять гораздо больше, испить полную чашу, и тогда едва ли найдется в мире сила, способная тебя уничтожить. А потому ты должен быть уверен, что хочешь именно этого.

– Но почему бы мне этого не хотеть?

– Хочешь ли ты оказаться сожженным дотла и при этом продолжать мучительное существование? Хочешь ли быть пронзенным ножами или изрешеченным пулями и продолжать жить? Походить на дырявую скорлупу, не способную даже позаботиться о себе! Поверь мне, Лестат, это может оказаться поистине ужасным. Тебя могут до неузнаваемости спалить лучи солнца, но тем не менее ты выживешь и, подобно тем древним богам в Египте, будешь испытывать только одно желание – умереть.

– Но разве я не смогу излечиться?

– Совсем не обязательно. Для этого необходимо, чтобы ты мог напиться ее крови после того, как тебе будет причинен вред. Нас излечивает время в сочетании с кровью человеческих жертв и кровью древних вампиров. Подумай об этом, пока у тебя еще есть время.

– А как бы поступил ты на моем месте?

– Конечно же, я насытился бы кровью Тех, Кого Следует Оберегать, чтобы стать сильнее, чтобы приблизиться к истинному бессмертию. Я стал бы на коленях молить Акашу, чтобы она позволила мне сделать это, а потом бросился бы в ее объятия. Но мне легко говорить об этом. Акаша ни разу не ударила меня, она никогда не запрещала мне пить ее кровь, и к тому же я уверен в том, что хочу жить вечно. Я готов снова вынести огонь. Готов вынести жар солнечных лучей. Ради того чтобы продолжать свое существование, я перенесу любые муки и любые пытки. Вполне возможно, что ты не убежден в своем желании жить вечно.

– Но я действительно этого хочу! – воскликнул я. – Я могу, конечно, сделать вид, что обдумываю твои слова, притвориться мудрым и рассудительным, взвешивающим все «за» и «против», однако не вижу в этом никакого смысла. Зачем мне тебя обманывать? Тебе и без того известен мой ответ.

Он улыбнулся.

– В таком случае, прежде чем ты уедешь отсюда, мы снова спустимся в святилище и смиренно попросим у нее разрешения. И тогда мы узнаем ответ.

– А сейчас могу я задать тебе еще несколько вопросов? – спросил я.

Он жестом предложил мне начинать.

– Я видел призраков, – сказал я, – видел несносных демонов, о которых ты говорил. Я видел одержимых ими смертных и те дома, в которых они обитали.

– Мне известно о них не больше, чем тебе. Множество призраков кажутся всего лишь видениями, не подозревающими о том, что за ними наблюдают. Мне ни разу не приходилось заговаривать с призраком, и ни один из них не обращался ко мне. А что касается несносности и озлобленности, то мне, пожалуй, нечего добавить к тому объяснению, которое дал еще в глубокой древности Энкил: они беснуются потому, что лишены тел. Однако существуют другие бессмертные, представляющие гораздо больший интерес.

– Кто они?

– В Европе есть по меньшей мере двое таких, которые не пьют и никогда не пили кровь. Они могут ходить по земле как при дневном свете, так и ночью, обладают телами и очень сильны. Внешне они ничем не отличаются от людей. Был еще один в Египте, известный при царском дворе под именем Рамзеса Проклятого, хотя, насколько я могу судить, его едва ли можно было считать проклятым. После его исчезновения имя его было убрано со всех царских памятников. Тебе известно, что египтяне, желая кому-либо смерти, обрекали его имя на забвение. Я не знаю, что произошло с ним. В свитках папирусов об этом ничего не говорится.

– Мне рассказывал о нем Арман. Он говорил, что в древних легендах утверждается, будто Рамзес был одним из старых вампиров.

– Нет, это не так. Я не верил тому, что читал о нем, пока своими глазами не увидел существ, отличных от нас. Однако поговорить с ними мне не удалось. Едва завидев меня, они в ужасе убегали. Я боюсь их, потому что они могут находиться под лучами солнца. Они очень сильны и лишены крови, и кто знает, на что они способны. Но можно прожить много веков и ни разу не встретиться с ними.

– Но сколько же им лет? Как давно произошло их обращение?

– Они очень старые, возможно, такие же древние, как и я. Точно не знаю. Они живут как богатые и могущественные люди. Вполне вероятно, их много и они способны каким-то образом размножаться. Пандора утверждала, что среди них даже была одна женщина. Однако во всем остальном мы с Пандорой полностью разошлись во мнениях. Она считала, что они такие же, как и мы, но они настолько древние, что, подобно Матери и Отцу, давно уже перестали пить кровь. Я же уверен, что они никогда не были тем, чем являемся мы. Они нечто совсем другое и лишены крови. Они не отражают свет, как делаем это мы, а, напротив, поглощают его. От смертных они отличаются лишь более темным оттенком кожи. Они очень мощные и крепкие. Возможно, тебе никогда не придется встретиться с ними, однако я рассказываю тебе все это, чтобы предупредить об их существовании. Ты не должен позволить им узнать местонахождение твоего убежища, ибо они могут быть опаснее смертных.

– Но разве смертные представляют для нас реальную опасность? – удивился я. – Мне всегда удавалось с легкостью их обманывать.

– Они, конечно же, очень опасны. Если люди поймут, кто мы такие, они смогут с легкостью уничтожить нас, стереть с лица земли. У них есть возможность охотиться на нас днем. Это преимущество нельзя недооценивать. Снова должен сказать тебе, что в законах и правилах древних обществ была своя мудрость. Они запрещают рассказывать о нас смертным. Никогда не следует открывать смертным, где находятся тайные убежища вампиров. Глупо даже думать, что поведение смертных можно держать под контролем.

Я кивнул, хотя мне было очень трудно осознать необходимость опасаться смертных. Я никогда не боялся их.

– Даже в Театре вампиров, – продолжал он, – не рассказывают ни грамма правды о нас. В сюжетах спектаклей используются народные легенды и всякого рода выдумки, чтобы вводить зрителей в заблуждение.

Я понимал, что это действительно так. Даже в письмах ко мне Элени всегда выражалась завуалированно и никогда не упоминала имен.

Эта секретность и необходимость хранить тайну всегда действовали на меня угнетающе.

Я усиленно напрягал память, стараясь вспомнить, приходилось ли мне встречаться с бескровными существами… Вполне возможно, я по ошибке принимал их за вампиров-отшельников.

– Я должен рассказать тебе кое-что еще о сверхъестественных существах, – вновь заговорил Мариус.

– Что именно?

– Я и сам не уверен в своей правоте, но поделюсь с тобой своими размышлениями. Мне кажется, что, когда нас уничтожают, когда сжигают дотла, мы можем вернуться, но уже в другом облике. Я сейчас говорю не о людях, не о реинкарнации, ибо мне неизвестно, что происходит с людскими душами. Я говорю о нас, о том, что мы живем вечно и, я уверен, возвращаемся обратно.

– Почему ты так думаешь? – спросил я и невольно подумал о Никола.

– Причины те же, которые заставляют и смертных говорить о реинкарнации. Некоторые утверждают, что помнят себя в другой жизни. Они приходят к нам будучи смертными, заявляют, что им все о нас известно, и просят о возвращении им Темного Дара. Одной из таких была Пандора. Необъяснимо, но ей было известно очень много. Разве что виной тому было ее богатое воображение, или каким-то образом ей неосознанно удалось прочесть мои мысли. Вполне возможно, что и другие смертные обладают невероятными способностями, позволяющими им улавливать импульсы нашего разума.

Как бы то ни было, их не слишком много. Если даже они вампиры, то, безусловно, это лишь единицы из тех, кто был уничтожен. Это может означать, что у остальных просто не хватило сил, чтобы вернуться. Либо они не захотели. Нам не дано узнать это. Пандора уверяла, что она погибла, когда Мать и Отец были оставлены под палящим солнцем.

– Боже милостивый! Она родилась вновь как смертная и захотела опять стать вампиром?

Мариус улыбнулся.

– Ты еще очень молод, Лестат, и противоречишь сам себе. Как ты представляешь себе возвращение в смертное состояние? Подумай об этом, когда встретишься со своим смертным отцом.

Признавая справедливость его доводов, я промолчал. Однако то, что в моем воображении было связано со смертной жизнью, я терять не хотел. Я предпочитал продолжать свое существование, оплакивая утраченную смертную сущность. Я был уверен, что моя любовь к смертным теснейшим образом связана с полным отсутствием страха перед ними.

И вновь что-то отвлекло внимание Мариуса. Он отвернулся и внимательно прислушался к чему-то. Потом снова обратился ко мне.

– Лестат, впереди у нас не более двух-трех ночей, – печально произнес он.

– Мариус! – только и смог прошептать я в ответ, проявив свои чувства несколько сильнее, чем мне бы хотелось.

Единственным утешением могло послужить выражение его лица, которое в эти мгновения было абсолютно человеческим.

– Ты даже представить себе не можешь, как страстно я хочу, чтобы ты остался со мной, – заговорил он. – Но настоящая жизнь там, а не здесь. Когда мы встретимся вновь, я расскажу тебе об очень многом, но и сейчас ты уже знаешь достаточно. Ты должен поехать в Луизиану и заботиться о своем отце до самой его смерти. Ты должен многому научиться. Я был свидетелем жизни и смерти великого множества людей, а ты еще этого не видел. Поверь мне, мой мальчик, я не хочу тебя отпускать. Мне трудно передать словами мое отчаяние при этой мысли. Но я обещаю тебе, что, когда придет время, я непременно отыщу тебя.

– Но почему я не могу вернуться к тебе? Зачем тебе уезжать отсюда?

– Пора, – ответил он. – Я слишком долго оставался правителем этих островов. Среди людей возникли подозрения. К тому же сюда стали заплывать европейцы. Прежде чем приехать сюда, я скрывался в погребенном под вулканической лавой городе Помпее. Но начавшиеся раскопки на его руинах заставили меня покинуть убежище. Теперь то же самое происходит и здесь. Я должен найти другое место, более отдаленное и уединенное, причем такое, которое еще долго останется безопасным. Откровенно говоря, я никогда не привез бы тебя на этот остров, если бы собирался остаться на нем.

– Почему?

– Ты сам знаешь. Я не могу позволить, чтобы тебе или кому-либо еще стало известно, где находятся Те, Кого Следует Оберегать. И теперь пришла пора поговорить нам о других очень важных вещах. О тех обещаниях, которые ты должен мне дать.

– Все, что угодно. Но какие обещания ты хочешь от меня получить?

– Очень простые. Ты никому и никогда не расскажешь о том, что узнал здесь от меня. Ты никому не должен рассказывать о Тех, Кого Следует Оберегать. Не должен рассказывать легенды о древних богах. Ты никому не скажешь, что видел меня.

Я мрачно кивнул. Я ожидал, что он потребует это от меня, и знал, как трудно мне будет сдержать данные ему обещания.

– Даже если ты расскажешь самую малость, – продолжал он, – все остальное тут же откроется. И с каждым новым рассказом о Тех, Кого Следует Оберегать, будет увеличиваться опасность, что их найдут.

– Хорошо, – ответил я. – Но что касается легенд… нашего происхождения… Разве не могу я рассказать об этом тем, кого создам?

– Нет, не можешь. Я уже сказал тебе, что если станет известна хотя бы часть, то неизбежно придется рассказать и все остальное. Кроме того, если твои новообращенные окажутся христианами, если их разум, как и разум Никола, будет отравлен христианскими понятиями первородного греха и вины, эти древние легенды сведут их с ума. Они воспримут их как нечто ужасное и никогда не смогут ни понять, ни принять. Случайности, языческие боги, непонятные, страшные обычаи и обряды… Какими бы ограниченными и скудными ни были эти знания, надо быть готовым к ним, чтобы понять их и усвоить. Будет лучше, если тебе станут задавать вопросы, а ты будешь рассказывать только то, что сможет удовлетворить их любопытство. Если же ты сочтешь невозможным для себя обманывать их, то не говори вообще ничего. Постарайся сделать своих преемников такими же сильными, как сильны сейчас люди, лишенные веры в Бога. Но запомни мои слова: никому не пересказывай древние легенды. Это могу делать только я.

– А что ты со мной сделаешь, если я все же расскажу их? – спросил я.

Мой вопрос настолько поразил его, что на какое-то мгновение он даже растерялся, но потом расхохотался.

– Ты поистине дьявольское существо, Лестат! – пробормотал он. – Дело в том, что, если ты все же проговоришься, я могу сделать с тобой все, что мне будет угодно. И тебе это, конечно же, отлично известно. Я могу растоптать тебя, как Акаша растоптала Старейшего. Одним усилием воли могу сжечь тебя в пламени. Но я не хочу тебе угрожать. Я хочу, чтобы ты вернулся ко мне. Но я не допущу, чтобы тайна моя стала известна, не позволю своре бессмертных существ напасть на меня, как напали они в Венеции. Я не позволю, чтобы обо мне узнали другие мне подобные. И ты никогда – случайно или намеренно – не должен посылать кого-либо на поиски Тех, Кого Следует Оберегать, или Мариуса. Мое имя не должно произноситься в присутствии других.

– Я все понимаю, – ответил я.

– Ты говоришь искренне? Или мне все же следует припугнуть тебя? Должен ли я предупредить, что месть моя может быть ужасной? И что наказание коснется не только тебя, но и тех, кому ты доверишь эту тайну. Учти, Лестат, я уничтожил многих себе подобных, которые приходили, чтобы найти меня. И уничтожил их только потому, что они узнали древние легенды и мое имя. Потому что они не прекратили бы свои поиски.

– Я не в силах больше слушать это, – пробормотал я. – Клянусь, я никому ничего не расскажу. Но боюсь, что другие смогут прочесть мои мысли, похитить образы, хранящиеся в моей голове. Арману, например, это удавалось с легкостью. Что, если…

– В твоих силах скрыть эти образы. Ты знаешь, как это делается. Ты можешь послать им совсем другие видения и таким образом сбить их с толку. Ты можешь закрыть свой разум. Это ты тоже умеешь делать. Однако давай покончим с угрозами и предостережениями. На самом деле ничего, кроме любви, я к тебе не испытываю.

Некоторое время я сидел молча. В голове моей роились всякого рода запретные помыслы. В конце концов я не выдержал и высказал их вслух:

– Мариус, неужели тебе никогда не приходило в голову рассказать остальным обо всем, что тебе известно? Я имею в виду, что ты мог бы сделать свои знания достоянием нам подобных и таким образом собрать всех вместе.

– Боже милостивый! Конечно же нет, Лестат! Зачем бы я стал это делать? – Казалось, он был искренне озадачен.

– Да затем, чтобы мы смогли наконец обрести древние легенды, чтобы смогли все обдумать и разобраться в загадках нашей истории, как делают это смертные. Чтобы могли поведать друг другу собственные истории, поделиться силами и знаниями…

– И воспользоваться ими так же, как прибегли к ним Дети Тьмы в борьбе против людей?

– Нет… я имел в виду не это.

– Послушай меня, Лестат. В вечности общества встречаются достаточно редко. Большинство вампиров недоверчивы по натуре и стремятся к одиночеству, потому что не любят никого. Время от времени они обзаводятся одним или двумя тщательно отобранными и проверенными спутниками и охраняют места своей охоты и свою собственность так же ревностно, как делаю это я. Они не захотят объединяться. И даже если им удастся преодолеть ожесточение, подозрительность и злобу, которые всегда разделяли их, и создать нечто вроде союза, то очень скоро все закончится жесточайшей и непримиримой борьбой за превосходство и битвами за власть. Произойдет примерно то же самое, что позволила мне увидеть Акаша и что однажды уже случилось тысячу лет тому назад. Так или иначе, но мы воплощаем собой зло. Мы убиваем. А потому пусть лучше на этой земле создают свои союзы смертные, объединяясь во имя добра.

Стыдясь собственных возбуждения, слабостей и импульсивности, я согласился с его доводами. Однако передо мной открылся целый мир новых возможностей.

– А как быть со смертными, Мариус? Неужели ты никогда не испытывал желания раскрыть перед ними свою сущность, рассказать им все, что тебе известно?

И вновь мой вопрос ошеломил его.

– Неужели тебе не хотелось поведать о нас миру? – продолжал я. – А там будь что будет. Разве не казалось тебе, что это гораздо лучше, чем жить, скрываясь и окутывая себя тайной?

Он на минуту прикрыл глаза и опустил подбородок на сложенные руки. Впервые мне удалось мысленным взором увидеть вереницу исходящих от него образов, и я понял: он позволил мне проникнуть в его разум, потому что не был уверен в своем ответе. Его воспоминания обладали такой силой, что мои собственные возможности показались мне слабыми и хрупкими. А он между тем вспоминал далекие времена, когда Рим правил всем миром и когда сам Мариус находился в расцвете своей смертной жизни.

– Ты вспоминаешь о том, как собирался все рассказать? – спросил я. – Как хотел раскрыть свой чудовищный секрет?

– Возможно. Но только в самом начале, когда меня мучило отчаянное желание общаться с людьми и не терять с ними связи.

– Да, именно общаться, – повторил я, с удовольствием произнося это слово.

И мне вспомнился вечер, когда я стоял на сцене театра Рено, приводя в ужас собравшихся в зале парижан.

– Однако это было только в очень-очень далеком прошлом, – медленно произнес он, находясь под впечатлением от своих воспоминаний. Его прищуренные глаза были задумчивыми, словно он мысленно перенесся на множество веков назад. – На самом деле это безумие и глупость. Если бы люди получили хотя бы одно подтверждение, они немедленно уничтожили бы нас. А я не желаю погибать. Такого рода опасности и катастрофы меня не интересуют.

Я молчал.

– В действительности ты и сам не испытываешь потребности сделать рассказы о нас достоянием общественности, – примирительно и успокаивающе промолвил он.

Пальцы его коснулись моей руки.

«На самом деле мне так этого хочется», – думал я, глядя вдаль и вспоминая свое не такое уж далекое прошлое: театр, сказочные фантазии. Меня охватила невыразимая печаль.

– Тебя мучают одиночество и сознание своей чудовищной сущности, – снова заговорил он. – А ты по натуре импульсивен и несдержан.

– Ты прав.

– Какой смысл что-либо кому-то рассказывать? Никто ничего не простит. Никто не искупит своей вины. Думать иначе не более чем детские иллюзии. Откройся, позволь себя уничтожить – и чего ты этим добьешься? Сад Зла молча и с удовольствием поглотит твои останки. Так где, скажи мне, понимание и справедливость?

Я молча кивнул. Он сжал мою руку и медленно, словно неохотно и против воли, поднялся на ноги.

– Уже поздно, – сказал он, глядя на меня полным сочувствия и симпатии взглядом. – Мы и так проговорили достаточно долго. Я должен пойти к своим подданным. Как я и опасался, на одном из островов случилась беда. Чтобы разобраться, мне потребуется все оставшееся до рассвета время и, наверное, частично завтрашний вечер. Вполне вероятно, что завтра я смогу побеседовать с тобой только после полуночи…

Снова что-то отвлекло его внимание, и он, опустив голову, прислушался.

– Все, мне пора идти, – промолвил он.

Мы тепло обнялись на прощание.

Мне очень хотелось отправиться вместе с ним, чтобы узнать, что случилось в деревне, и посмотреть, как будет Мариус решать проблемы. Однако в то же время не терпелось как следует рассмотреть отведенные мне комнаты, полюбоваться морем и в конце концов лечь спать.

– Проснувшись, ты будешь голоден, поэтому я принесу для тебя жертву. Потерпи немного и дождись меня.

– Конечно, не беспокойся…

– Пока ты будешь ждать меня завтра вечером, весь дом в полном твоем распоряжении – можешь делать все, что вздумается. Футляры с древними свитками находятся в библиотеке. Можешь взглянуть на них. Заходи в любые комнаты. Только не приближайся к святилищу Тех, Кого Следует Оберегать. Ни в коем случае не спускайся туда один.

Я кивнул. Мне хотелось задать ему еще несколько вопросов.

Когда же он будет охотиться? Когда насытится кровью? Его кровь поддерживала мои силы в течение более чем двух ночей. Но чья кровь помогала сохранить силы ему? Убил ли он кого-то чуть раньше? Отправится ли на охоту сейчас? Во мне все больше крепло подозрение, что он уже не нуждается в крови в такой же степени, в какой нуждаюсь я. Что, подобно Тем, Кого Следует Оберегать, он пьет ее все меньше и меньше. Мне отчаянно хотелось узнать, прав ли я в своих предположениях.

Однако он уже уходил. Его ждали дела в деревне. Он вышел на террасу и… исчез. Я на секунду подумал, что он повернул налево или направо от двери. Однако, выглянув, нигде его не увидел. Терраса была пуста. Перегнувшись через перила, далеко внизу я заметил цветное пятно на фоне серых скал – его сюртук.

«Значит, рано или поздно это ждет всех нас, – подумал я, – мы будем все меньше и меньше нуждаться в крови, наши лица утратят человеческое выражение, мы сможем одним усилием воли передвигать любые предметы и вообще будем уметь делать все, разве что не летать. Неужели когда-нибудь, через примерно тысячу лет, мы застынем точно так же в неподвижном безмолвии, как сидят сейчас Те, Кого Следует Оберегать? Как часто этим вечером Мариус был похож на них! Как долго сидел он, не двигаясь и молча, когда рядом с ним никого не было?

И что значат для него каких-нибудь пятьдесят лет, которые мне предстоит прожить за океаном, изображая из себя простого смертного?!»

Я повернулся и направился в предоставленную мне спальню. До самого рассвета я просидел там, глядя на море и усеянное звездами небо. Открыв дверь в маленькое помещение, где находился саркофаг, я обнаружил свежие цветы. Надев золотой капюшон с маской и перчатки, я улегся внутрь саркофага и закрыл глаза. До меня по-прежнему доносился легкий аромат цветов.

Наступал самый пугающий момент – момент утраты сознания. Практически на границе сна я услышал вдруг женский смех. Она смеялась долго и весело, как будто разговаривая с кем-то. В тот момент, когда меня почти полностью поглотила темнота, перед моими глазами возникли ее откинутая назад голова и белоснежная шея.

Глава 15

К тому моменту, когда я открыл глаза, в голове у меня созрела идея. Она приняла такие отчетливые формы и настолько захватила меня, что я почти забыл о мучающей меня жажде и натянутых от напряжения венах.

– Пустое тщеславие, – прошептал я. Однако идея казалась мне такой заманчивой!

Нет, нельзя даже думать об этом. Мариус велел мне держаться подальше от святилища, к тому же он должен вернуться к полуночи, тогда я и расскажу ему о своей идее. И он… а что он? Он только печально покачает головой.

Я пошел бродить по дому и увидел, что все в нем точно так же, как и прошлым вечером: повсюду горят свечи, а в распахнутые окна льется мягкий свет угасающего дня. Мысль о том, что я вскоре должен буду уехать отсюда, казалась мне невозможной. Еще менее вероятным казалось то, что я никогда не вернусь сюда и сам Мариус покинет этот восхитительный дом.

Я почувствовал себя совершенно несчастным. И вновь в голову мне пришла прежняя идея.

Нет, пожалуй, я не осмелюсь на это в его присутствии. Я сделаю это один, тайно, чтобы он ничего не узнал и я не почувствовал себя дураком.

Нет, я не должен так поступать. Ничего хорошего не получится. И все останется по-прежнему.

Но если так, то почему бы не сделать это? Почему бы не сделать это прямо сейчас?

Я продолжал ходить кругами по всему дому – через библиотеку и галерею, через комнату, заполненную клетками с обезьянами и птицами, через другие залы и комнаты, которых прежде не видел.

Однако идея прочно засела в моей голове. А раздирающая мне внутренности жажда только усиливала мою импульсивность, делала меня менее терпеливым, лишала способности трезво мыслить и правильно оценивать все то, что рассказал мне Мариус, и то, чем может грозить мне неповиновение его приказу.

Его не было в доме. В этом я был совершенно уверен, ибо досконально осмотрел все до единого помещения. Свое предназначенное для сна убежище он сохранял в тайне. К тому же я знал, что существуют тайные, известные только ему ходы, через которые он мог в любое время попасть в дом или выйти из него.

Дверь, ведущую на лестницу, по которой мы спускались в святилище Тех, Кого Следует Оберегать, я нашел легко. И она оказалась незапертой…

Я стоял в гостиной с оклеенными бумажными обоями стенами и прекрасной мебелью из полированного дерева и не отрываясь смотрел на часы. Еще только семь часов вечера! До возвращения Мариуса еще целых пять часов! Пять часов сжигающей мучительной жажды! И эта идея… Эта идея!

Еще не сознавая, решился я или нет, я повернулся спиной к часам и пошел обратно в свою комнату. Я понимал, что сотни таких, как я, мучились подобными идеями прежде. А как хорошо он описал гордость, которую испытывал при мысли о том, что ему, возможно, удастся пробудить их к жизни. О том, что он сумеет заставить их двигаться.

Нет, я непременно должен сделать то, что задумал, даже если из этого вообще ничего не выйдет, что, скорее всего, и случится. Но я непременно хотел спуститься туда один и сделать это. Возможно, в какой-то степени мое желание было связано с Ники. Не знаю… Не знаю!..

Я вошел в свою комнату, освещенную поднимающимся от поверхности моря сиянием, и открыл футляр скрипки. Потом долго смотрел на лежащий передо мной шедевр Страдивари.

Я не умел играть на скрипке, однако мы поистине непревзойденные мастера подражания. Как сказал Мариус, я отличаюсь умением наблюдать и выдающимися способностями. А я так часто наблюдал за Ники, когда он играл!

Я подтянул смычок и протер струны из конского волоса маленьким кусочком смолы – именно так всегда делал Ники.

Всего пару ночей назад сама мысль о том, чтобы притронуться к этой вещи, была мне невыносима. А голос скрипки причинял мне невыносимую боль.

И вот теперь я вынул ее из футляра и понес через дом точно так же, как когда-то нес ее за кулисами Театра вампиров, собираясь вложить в руки Ники. И даже не помышляя в тот момент ни о каком тщеславии, я направился к лестнице, ведущей в подземное святилище, все ускоряя и ускоряя шаги.

У меня было такое впечатление, что именно Мать и Отец манили меня к себе, в то время как сам я был напрочь лишен собственной воли. Я больше не вспоминал о Мариусе. Для меня вообще перестало иметь значение что-либо, кроме того, что я должен как можно быстрее спускаться по узким и сырым каменным ступеням, мимо окон, в которые залетали соленые морские брызги и проникал тусклый вечерний свет.

Моя одержимость становилась настолько сильной и всеохватывающей, что я даже приостановился, засомневавшись вдруг, исходит ли идея действительно от меня. Однако глупо было даже думать об этом. Кто еще мог внушить ее мне? Те, Кого Следует Оберегать? Вот это уже истинное тщеславие! Да и откуда им знать, что за хрупкий и удивительный маленький деревянный инструмент держу я сейчас в руках?

Он способен издавать звуки, которых никогда не слышал древний мир, такие человеческие и так трогающие души людей, что некоторые даже считают скрипку творением сатаны, а скрипачей объявляют одержимыми дьяволом.

Я пребывал в полнейшем замешательстве, голова у меня кружилась.

Как мог я, спустившись так глубоко, даже не вспомнить о том, что дверь, ведущая в святилище, заперта на засов изнутри?! Если бы у меня в запасе было еще лет пятьсот, я, возможно, и смог бы ее открыть. Но сейчас для меня это совершенно невозможно.

И тем не менее я продолжал спускаться. Только что пришедшие мне в голову мысли почти мгновенно испарились. Я вновь летел как на крыльях, а нестерпимая жажда только усиливала мое возбуждение. Хотя жажда не имела никакого отношения к происходящему.

Наконец я повернул в последний раз и увидел перед собой распахнутые настежь двери в святилище. Свет горевших там ламп проникал и на лестницу. От наполняющего святилище чересчур сильного запаха цветов у меня комок подступил к горлу.

Прижимая обеими руками к груди скрипку, я подошел ближе. Двери шатра тоже были открыты. Они по-прежнему сидели рядом, все в той же позе.

Кто-то принес им свежие цветы, положил брикетики благовоний на золотые тарелки.

Я вошел в святилище и остановился. Подняв голову и взглянув на их лица, я увидел, что они смотрят, как и в прошлый раз, прямо на меня.

Кожа их была такой белой, что я даже представить себе не мог, что когда-то она могла иметь бронзовый оттенок, и боги казались такими же твердыми, как драгоценные камни в их украшениях. На ее руке был браслет в виде змеи, а грудь украшало накладное ожерелье. Над краем чистого полотняного одеяния, которое было на нем, виднелась крохотная складка тела.

Ее лицо было тоньше, чем его, а нос немного длиннее. Разрез его глаз был чуточку более удлиненным, а веки чуть более тяжелыми. Их густые черные волосы почти не отличались.

Мне вдруг стало трудно дышать. Почувствовав внезапную слабость, я попытался полной грудью вдохнуть запах цветов и благовоний.

Отблески света плясали на стенах в тысячах золотых вкраплений живописных фресок.

Опустив взгляд, я увидел в своих руках скрипку и попытался припомнить, зачем пришел сюда. Потом провел пальцами по деревянному корпусу, думая о том, как должен выглядеть в их глазах этот миниатюрный инструмент.

Сдавленным от волнения голосом я тихо объяснил, что это такое, потом сказал, что прошу их послушать, как она звучит, и что я никогда раньше не играл на ней, но теперь хочу попробовать. Я говорил так тихо, что не слышал собственного голоса, но понимал, что они его услышат, если, конечно, захотят.

Я поднял к плечу скрипку, прижался к ней подбородком и приготовил смычок. Закрыв глаза, я увидел перед собой Ники, услышал его музыку, вспомнил, как раскачивалось взад и вперед его тело в такт звукам, как сильно прижимались к струнам пальцы, словно сама душа заставляла скрипку звучать.

Я сильно ударил смычком по струнам, и звуки мелодии резко взлетели сначала вверх, а потом опустились и заполнили помещение, подчиняясь бешеной пляске моих пальцев. Да, это была настоящая мелодия, и мне удалось ее сыграть! Чистые, наполненные чувством звуки резонирующим эхом отдавались от ближайших стен. Такие звуки могла издавать только скрипка, только у нее мог быть такой пронзительный голос. Я как безумный продолжал играть, раскачиваясь всем телом, забыв в эти мгновения и о Ники, и обо всем остальном. Я чувствовал только свои вонзающиеся в гриф инструмента пальцы и осознавал, что это от меня исходит заполнившая все уголки святилища музыка, которая, повинуясь неистовым движениям смычка, становилась все громче и громче – то взлетала вверх, то расстилалась по поверхности пола, подчиняя себе все вокруг.

И тогда я тоже запел вместе со скрипкой. Сначала тихо, а потом во весь голос. Вокруг меня разлилось золотое сияние. И вдруг мне показалось, что мой голос стал звучать намного громче, я услышал такие невероятно высокие и чистые звуки, которые сам никак не мог издавать. И тем не менее они звучали – прекрасные и возвышенные; точнее, звучала лишь одна нота, она не меняла своей высоты и в то же время раздавалась все громче и громче, пока наконец я не почувствовал страшную боль в ушах. Смычок в моих руках заплясал еще неистовее, я едва не задыхался… И вдруг отчетливо понял, что эти невероятно высокие звуки исходят не от меня!

Я понимал, что, если звуки немедленно не затихнут, у меня из ушей брызнет кровь. Нет, не я пел на этой восхитительно высокой ноте! Не прекращая играть и преодолевая ужасную боль в ушах, от которой голова моя готова была расколоться, я поднял глаза и увидел, что Акаша стоит с широко распахнутыми глазами и рот ее открыт в виде правильной буквы «О». Этот звук исходил от нее, и сейчас она спускалась по ступеням шатра, протягивая вперед руки и не прекращая петь все на той же высочайшей ноте, которая стальным клинком рассекала мне барабанные перепонки.

В глазах у меня потемнело. Я услышал стук упавшей на каменный пол скрипки. Я сознавал, что изо всех сил сжимаю руками голову. Я кричал, но крик мой тонул в ее пении.

– Перестань! Перестань! – вопил я. В то же мгновение перед моими глазами вновь вспыхнул свет, и я увидел ее прямо над собой – она протягивала ко мне руки.

– Великий Боже! Мариус!

Я с криком повернулся и бросился к двери. Но створки ее захлопнулись прямо перед моим носом и с такой силой ударили меня по лицу, что я рухнул на колени и заплакал под аккомпанемент непрекращающегося пронзительного пения.

– Мариус! Мариус!! Мариус!!! – только и мог вымолвить я.

Я обернулся, чтобы увидеть, что меня ожидает. Акаша наступила на скрипку, и под ее ногой инструмент подпрыгнул и развалился на куски. И вдруг пение ее начало стихать, пронзительные звуки смолкли.

Оглушенный, не способный услышать даже собственный голос, непрестанно зовущий Мариуса, я с трудом поднялся на ноги.

Вокруг меня стояла звенящая тишина. Я увидел ее прямо перед собой. Брови ее сошлись на переносице, но на лице не появилось ни единой морщинки. Вопросительный взгляд был полон муки, а бледно-розовые губы приоткрылись, обнажив похожие на клыки зубы.

– Помоги мне, Мариус, помоги… – бормотал я, не слыша своего голоса, но осознавая, что без конца повторяю эти слова. И вдруг она обняла меня и прижала к себе. Я почувствовал, как ее руки – точно такие, как описывал мне их Мариус, – нежно и бережно обхватили мою голову, а потом ощутил, как зубы мои прижимаются к ее шее.

Я не колебался ни секунды. Забыв о том, что руки ее сомкнуты вокруг моего тела и в любой момент способны раздавить меня и уничтожить, я вонзил клыки в ее тело, ощутив похожую на тонкую ледяную корку кожу, и почувствовал, как в рот мне полилась ее кровь.

О да! Да, да, да… Обхватив рукой ее левое плечо, я всем телом прижимался к этой ожившей статуе, и для меня не имело никакого значения, что она холодна как мрамор. Она была само совершенство – моя Мать, моя возлюбленная, моя могущественная царица, – и ее кровь, словно горячие нити паутины, проникала в каждую клеточку моего дрожащего тела. И тут ее губы коснулись моего горла. Она целовала меня, она тронула поцелуем ту самую артерию, по которой бурным потоком текла ее пульсирующая кровь. Губы ее приоткрылись, и, в то время как я продолжал изо всех сил вытягивать из нее кровь, снова и снова восторженно ощущая вкус каждого глотка, я безошибочно почувствовал, как ее клыки пронзают на моей шее кожу.

Из каждого звенящего от напряжения сосуда хлынула в нее моя кровь, а ее кровь продолжала потоком вливаться в меня.

Я отчетливо видел мерцание этой циркуляции, и оно казалось мне поистине божественным, ибо все вокруг перестало существовать. Остались лишь наши губы и неустанно пульсирующий поток крови. Не было ни снов, ни видений… Было только это – волшебное, незабываемое и волнующее горячее ощущение. Больше ничто не имело значения, ничто, кроме желания, чтобы это никогда не кончалось. Мир перестал для меня существовать.

Однако я вдруг услышал какие-то ужасные звуки. Они вызывали неприятные ощущения, словно где-то крошился и трескался камень или что-то каменное со скрежетом тащили по полу. Это пришел Мариус! Нет, Мариус, не подходи, не приближайся, не прикасайся к нам! Не разлучай нас друг с другом!

Но это был не Мариус! Этими ужасными звуками, этим вторжением, внезапным лишением абсолютно всего я был обязан не ему. Существом, вцепившимся мне в волосы и оторвавшим меня от нее так резко, что последний глоток крови выплеснулся у меня изо рта, был Энкил! И теперь он своими мощными руками сдавил мне голову.

Кровь стекала у меня по подбородку. Я видел потрясенное выражение ее лица, протянутые к нему руки. Глаза горели гневом, светящиеся руки ожили и вцепились в его ладони, сжимающие мою голову. И тогда я вновь услышал ее голос – она кричала и визжала еще громче, чем недавно пела. Из уголка ее рта текла струйка крови.

Звук ее голоса лишил меня способности видеть и слышать. Тьма, возникшая перед глазами, взорвалась миллионами крохотных искр. Казалось, голова моя вот-вот лопнет.

Он поставил меня на колени и наклонился надо мной. Неожиданно я увидел его лицо – оно было таким же бесстрастным, как всегда, и только напрягшиеся мышцы рук свидетельствовали о том, что передо мной живое существо.

В эту минуту даже сквозь ее оглушительные вопли я расслышал грохот – дверь сотрясалась под мощными ударами кулаков Мариуса, и до меня донесся его голос, казалось, не менее громкий, чем ее крик.

Я мог лишь беззвучно шевелить губами, а из ушей у меня текла кровь.

Каменные тиски, сжимающие мою голову, неожиданно ослабли. Я с грохотом рухнул на пол и растянулся на нем во весь рост. На грудь мою опустилась огромная холодная нога. Еще мгновение – и он просто раздавит меня. С пронзительным криком она бросилась ему на спину и обхватила его рукой за шею. Мне хорошо были видны ее сдвинутые брови и развевающиеся черные волосы.

И тут до меня донесся голос Мариуса, который обращался к Энкилу из-за закрытой двери:

– Только попробуй убить его, Энкил, и я уведу ее от тебя навсегда! А она поможет мне сделать это! Клянусь!

Внезапно наступившая тишина была поистине оглушительной. По шее у меня стекали теплые струйки крови.

Она отступила в сторону и посмотрела прямо перед собой, и в тот же миг створки дверей распахнулись с такой силой, что с грохотом ударились о стены узкого прохода. Надо мной внезапно возник Мариус. Он обеими руками сжимал плечи Энкила, который, казалось, вновь утратил способность двигаться.

Нога соскользнула с моего живота, оцарапав кожу, и исчезла. До меня донеслись слова Мариуса, точнее даже не слова, а мысли:

– Уходи, Лестат! Беги!

Я с огромным трудом сел и увидел, что он заставляет их обоих медленно пятиться к шатру. Глаза их были устремлены прямо на него. Акаша крепко вцепилась в руку Энкила, и лица их вновь были спокойными. Впервые в этом спокойствии я увидел апатию и безразличие, мне показалось, что лица их лишены выражения заинтересованности, любопытства и напоминают скорее маски смерти.

– Беги, Лестат! – не оборачиваясь, повторил Мариус. И я повиновался.

Глава 16

Когда Мариус наконец вернулся в ярко освещенную гостиную, я стоял в дальнем углу террасы. Я все еще ощущал жар в своих венах, мне казалось, что мои сосуды дышат и живут сами по себе. Далеко внизу я видел темные силуэты окутанных туманом островов и слышал, как вдоль дальнего берега движется какой-то корабль. Но в голове у меня была только одна мысль: если Энкил нападет на меня снова, я могу просто перепрыгнуть через ограждение террасы. Могу броситься в море и уплыть. Я ощущал его руки, сжимающие мою голову, и холод его ступни на своей груди.

Дрожа с головы до ног, я стоял, прижавшись к каменному парапету. Царапины на лице давно зажили, но на руках осталась засохшая кровь.

Едва Мариус показался на террасе, я принялся просить у него прощения.

– Прости меня, прости за то, что я посмел так поступить, – молил я. – Я и сам не знаю, почему я это сделал. Мне не следовало… прости… Клянусь, Мариус, мне очень жаль. Никогда больше я не сделаю ничего против твоей воли!

Сложив на груди руки и пылая от ярости, он смотрел прямо на меня.

– Ты помнишь, Лестат, что я говорил тебе прошлой ночью? – спросил он. – Ты поистине дьявольское отродье!

– Прости меня, Мариус! Пожалуйста, прости меня! Я не думал, что произойдет что-либо подобное. Я был уверен, что ничего не случится…

Он жестом приказал мне успокоиться и следовать за ним вниз, на скалы, потом скользнул через парапет и пошел первым. Я направился следом, ощущая смутный восторг от той легкости, с которой мы двигались. Однако я еще не настолько пришел в себя, чтобы думать о такого рода вещах. Я по-прежнему ощущал ее неуловимое присутствие, чувствовал ее аромат, хотя сама по себе Акаша не имела запаха, – разве что аромат цветов и благовоний, наполнявший святилище, мог каким-то образом впитаться в ее упругую белую кожу. Какой хрупкой казалась мне она, несмотря на всю ее твердость и холодность.

По скользким камням мы спустились до покрытого светлым песком берега. Мы молча шли рядом, вглядываясь в открытое пространство моря за белыми шапками пены на гребнях волн, разбивающихся о прибрежные скалы или накатывающихся на плоский песчаный пляж. В ушах у меня свистел ветер, и меня вновь охватило чувство одиночества, которое я всегда испытывал в подобных ситуациях, – рев ветра заглушает не только все окружающие звуки, но все наши ощущения.

Я постепенно успокаивался и в то же время все больше возбуждался, чувствовал себя все более несчастным.

Мариус обнял меня точно так же, как это делала Габриэль, и меня совершенно не интересовало, куда мы направляемся, а потому я был очень удивлен, когда увидел перед собой небольшую бухту, в которой покачивалась на якоре лодка с одной парой весел.

Мы остановились, и я вновь стал просить Мариуса простить меня.

– Мне действительно очень жаль, что все так получилось! Клянусь тебе! Я не верил…

– Только не говори мне, что ты жалеешь, – спокойно ответил Мариус. – На самом деле теперь, когда ты чувствуешь себя в безопасности, а не валяешься, как раздавленная яичная скорлупа, на полу святилища, ты ни капельки не жалеешь о случившемся.

– Но ведь дело совсем не в этом, – ответил я и разрыдался.

Достав носовой платок – непременную принадлежность джентльмена восемнадцатого века, – я вытер кровь с лица. Меня по-прежнему не покидало ощущение ее объятий, вкуса ее крови. Я заново переживал все происшедшее. Если бы Мариус не появился так вовремя…

– Но что все-таки произошло, Мариус? Что ты увидел?

– Мне очень хотелось бы оказаться там, где он не сможет нас услышать, – устало ответил он. – Сейчас просто безумие говорить или думать о том, что может возбудить его еще больше. Я должен подождать и позволить ему впасть в прежнее состояние.

Он повернулся ко мне спиной, кипя от ярости.

Но разве мог я заставить себя не думать об этом? Как бы мне хотелось выбросить из головы все мысли! Но они так же, как и ее кровь, стали неотъемлемой частью моего существа. Внутри ее холодного тела был по-прежнему заключен разум, у нее сохранился аппетит, и ее пылающая душа горячими волнами разливалась сейчас по моим венам. Я не сомневался, что именно Энкил мертвой хваткой сдерживает ее. Я возненавидел его! Возжаждал уничтожить его! В голову мне одна за другой приходили самые безумные идеи, я строил невероятные планы относительно того, каким образом можно убить его, не подвергая опасности нас и сохранив Акашу.

Однако мечты мои не имели никакого смысла. Ведь сначала демоны проникли в его тело… А что, если все произошло совсем не так?..

– Мальчишка! И думать об этом не смей! – вспылил Мариус.

Я опять заплакал. Я ощущал прикосновение ее губ к своей шее, а на моих губах оставался вкус ее крови. Я взглянул на разбросанные по ночному небу звезды, и в эти минуты даже они, грандиозные и вечные в своем величии, показались мне бессмысленными и заключающими в себе угрозу. Я едва сдерживался, чтобы не закричать, комок подступил к горлу.

Воздействие ее крови постепенно уменьшалось. Прояснившееся зрение вновь затуманилось, я снова ощущал свое тело. Наверное, я в чем-то стал сильнее, но волшебство и магия исчезли.

– Что с тобой, Мариус? – стараясь перекричать вой ветра, окликнул я. – Не сердись на меня! Не бросай меня! Я не могу…

– Тс-с-с, Лестат, – сказал он, вернувшись и беря меня за руку, – пусть тебя не беспокоит мой гнев. Он не имеет к тебе никакого отношения. Дай мне немного времени, чтобы прийти в себя.

– Только скажи мне, ты видел, что произошло между нами?

Он какое-то время смотрел на море, где на фоне совершенно черной воды белели пенные гребни.

– Да, видел, – наконец ответил он.

– Я взял скрипку и хотел поиграть на ней для них. Я не думал…

– Да, конечно, я понимаю…

– Я не думал, что музыка так на них подействует, особенно такая музыка, столь странная и чужая для них… ты же знаешь, как скрипка…

– Да, я понимаю…

– Мариус, она… она дала мне… и она взяла…

– Знаю.

– А он держит ее там! Она его пленница!

– Лестат, умоляю… – Он улыбнулся, и улыбка его была усталой и печальной.

– Запри его в темницу, Мариус, так же как это сделали они! И освободи ее!

– Ты бредишь, мой мальчик, ты просто бредишь.

Он повернулся и пошел прочь, жестом приказав мне оставить его в покое. Он спустился к самому морю и ходил взад и вперед по песчаному пляжу, не обращая внимания на лижущие его ноги волны.

Я вновь попытался взять себя в руки. Мне казалось, что, кроме этого острова, я вообще нигде и никогда не был, казалось нереальным, что где-то существует мир смертных и что невероятная трагедия Тех, Кого Следует Оберегать, и исходящая от них угроза неведомы никому по ту сторону этих мокрых, блестящих скал.

Наконец Мариус снова подошел ко мне.

– Послушай меня, Лестат, – сказал он. – К западу отсюда есть остров, который не находится под моей защитой. На его северной оконечности расположен греческий город со множеством прибрежных таверн, открытых для моряков всю ночь. Садись в лодку и отправляйся туда. Займись охотой и забудь обо всем, что здесь произошло. Уясни для себя те новые возможности, которые ты получил вместе с ее кровью. Но постарайся не думать ни о ней, ни о нем. А самое главное, постарайся ничего не замышлять против него. Перед рассветом возвращайся обратно в дом. Это не составит для тебя труда. Ты найдешь дюжину открытых дверей и окон. Сделай так, как я прошу. Ради меня.

Я опустил голову. Во всем поднебесном мире существовало только одно, что могло отвлечь меня и выветрить из моей головы все мысли – и благородные, и тревожные. Человеческая кровь, человеческое сопротивление и человеческая смерть.

Я без возражений направился по мелководью к лодке.

Почти на заре я взглянул на свое отражение в металлическом зеркале, висящем на стене грязного жилища моряка в одной из прибрежных гостиниц. Я увидел джентльмена в парчовом сюртуке и отделанной кружевами рубашке, с порозовевшим от недавно выпитой крови убитого мною человека лицом. За моей спиной распластался на столе мертвый человек. В руках он все еще сжимал нож, которым чуть раньше пытался перерезать мне горло. Там же стояла бутылка вина, в которое была подсыпана отрава и которое я упорно отказывался пить, придумывая разного рода шутливые отговорки, пока наконец он не потерял терпение и не решился использовать последнее средство. Его мертвый товарищ валялся на кровати.

Я продолжал смотреть в зеркало на молодого повесу с копной светлых волос.

– Что ж, не будь я вампир Лестат… – произнес я вслух.

Однако вся кровь мира не могла избавить меня от ужасных видений, возникших перед моими глазами, едва я вернулся к себе и лег отдыхать.

Я не мог перестать думать о ней и о том, ее ли смех я слышал во сне в прошлый раз. Я не мог понять, почему вместе со своей кровью она не послала мне никаких видений. Но не успел я закрыть глаза, как перед моим мысленным взором стали проноситься навеянные магией и потому находящиеся за пределами сознания картины одна восхитительнее другой. Мы вместе шли по огромному залу дворца – не этого, но тем не менее знакомого мне. Кажется, это был дворец в Германии, где сочинял свою музыку Гайдн. И она говорила со мной так спокойно и обыденно, словно делала это уже тысячи раз: «Расскажи мне обо всем – о том, во что теперь верят люди, о том, что ими движет, обо всех изобретениях и чудесных открытиях…» На ее голове была сделанная по последней моде шляпа с белым пером, прикрепленным к широким полям, и с белой вуалью, повязанной поверх шляпы и заканчивающейся бантом под подбородком. А ее лицо было таким юным…

Когда я открыл глаза, то сразу понял, что Мариус уже ждет меня. Действительно, я застал его в своей комнате. Он стоял возле пустого футляра от скрипки, повернувшись спиной к окну, за которым шумело море.

– Тебе придется уехать немедленно, малыш, – грустно сказал он. – Я надеялся, что у нас будет больше времени, но увы… Лодка уже готова и ждет тебя.

– Это из-за моего поступка? – в отчаянии от того, что меня прогоняют, спросил я.

– Он устроил погром в святилище, – ответил Мариус, но тон его голоса призывал меня сохранять спокойствие. Одной рукой он обнял меня за плечи, а в другую взял мою дорожную сумку, и мы направились к двери. – Я прошу тебя уехать, потому что только так мне удастся утихомирить его. Но я прошу тебя помнить не его гнев, а все то, что я рассказал тебе, и не сомневаться, что мы встретимся вновь.

– Ты боишься его, Мариус?

– Нет, что ты, Лестат. Ты можешь быть спокоен. Он уже не раз вытворял нечто подобное. Поверь, он сам не ведает, что творит. В этом я совершенно уверен. Он знает лишь одно: кто-то посмел встать между ним и Акашей. Необходимо только время, чтобы он впал в прежнее состояние.

Он снова использовал то же самое выражение: «впал в прежнее состояние».

– А она продолжает сидеть, словно не сходила с места?

– Я хочу, чтобы ты немедленно уехал, только потому, что не желаю провоцировать его, – сказал Мариус, выходя вместе со мной из дома и направляясь к выбитым в склоне горы ступеням. – Какой бы великой ни была наша способность одним усилием воли заставлять двигаться предметы, воспламенять их или причинять какой-либо иной вред, она не распространяется на большие расстояния. Вот почему я хочу, чтобы этой же ночью ты уехал и отправился в Америку. Так ты сможешь скорее вернуться ко мне, когда его возбуждение пройдет и он обо всем позабудет. А я не забуду ничего и буду тебя ждать.

Когда мы подошли к краю скалы, я увидел внизу стоящую в бухте галеру. Мне казалось невероятным, что я должен покинуть Мариуса и уехать с острова прямо сейчас.

– Тебе нет нужды спускаться со мной, – промолвил я, беря у него из рук сумку и стараясь не казаться чересчур удрученным. В конце концов, я сам во всем виноват. – Я не хочу лить слезы в присутствии посторонних. Попрощаемся здесь.

– Если бы только мы могли побыть вместе хоть еще несколько ночей! – воскликнул он. – Мы могли бы спокойно обдумать все, что произошло. Но моя любовь останется с тобой навсегда. И постарайся не забывать то, что я говорил тебе. Когда мы встретимся вновь, у нас будет множество тем для разговоров… – Он вдруг замолчал.

– В чем дело, Мариус?

– Скажи мне правду: ты жалеешь о том, что я нашел тебя в Каире и привез сюда?

– Как ты мог подумать об этом? Я жалею только об одном: о том, что уезжаю. А вдруг я не смогу найти тебя снова или ты не найдешь меня?

– Когда придет время, я непременно тебя найду. И помни: у тебя всегда есть возможность позвать меня так же, как ты звал меня прежде. Когда я услышу твой зов, то ради того, чтобы на него ответить, преодолею такие расстояния, какие никогда не стал бы преодолевать по собственной воле. В нужный момент я непременно откликнусь на твой зов. В этом можешь не сомневаться.

Я лишь молча кивнул. Мне хотелось сказать ему так много, но я не в силах был вымолвить ни слова.

Мы долго стояли обнявшись. Потом я повернулся и начал медленно спускаться к морю. Я ни разу не оглянулся и думаю, что Мариус понял почему.

Глава 17

Я сам не представлял себе, как сильно я нуждаюсь в «мире», пока мой корабль не вошел наконец в мрачный и темный залив Сен-Жан и я не увидел на фоне ясного неба черную рваную линию заболоченного берега.

Сознание того, что никто из мне подобных никогда не появлялся в этих первозданных краях, одновременно и возбуждало, и пугало меня.

Еще до того, как наступило мое первое в Америке утро и взошло солнце, я успел полюбить эту равнинную и болотистую страну в не меньшей степени, чем любил сухой и жаркий Египет. Впоследствии я стал восхищаться ею больше, чем любым другим местом на земле.

Волшебный запах сырой травы, свежей зелени листьев, розовых и желтых цветов невиданной красоты был здесь на удивление силен. А красота огромной реки, мчащей буро-коричневые воды мимо жалкой и убогой Пляс-д’Арме с ее маленьким собором, затмила великолепие всех других рек, на которых я когда-либо бывал.

Невидимый, я беспрепятственно осматривал и изучал маленькую колонию с ее ветхими домами, грязными улочками и проулками, спускающимися к морю, и испанскими солдатами, слоняющимися у каталажки. Я подолгу бродил среди прибрежных лачуг и кабачков, забитых вечно ссорящимися и дерущимися матросами, все свое свободное время проводящими за игрой и развлекающимися с очаровательными смуглокожими карибскими женщинами. Мне нравилось выходить за пределы колонии, чтобы полюбоваться бесшумными вспышками молний, услышать далекие глухие раскаты грома, ощутить на своем теле теплые и нежные струи летнего дождя.

Низко нависающие над землей крыши маленьких коттеджей блестели в лунном свете. Отблески света играли на железных прутьях ворот возле красивых городских домов в испанском стиле. Свет проникал сквозь кружево занавесей и чисто вымытые стекла дверей и окон. Я бродил среди наспех построенных бунгало, беспорядочно разбросанных по окраинам до самого защитного вала, заглядывал в окна и рассматривал отделанную позолотой мебель, украшенные эмалью предметы обихода – словом, все те свидетельства цивилизации, которые в столь варварски-диком месте казались поистине бесценными и чересчур утонченными.

Время от времени я встречал видение: пробирающегося по грязи истинного французского джентльмена в белоснежном парике и изящном, сшитом по последней моде сюртуке. Рядом с джентльменом шла жена в кринолине, а сопровождающий их черный раб в высоко поднятых руках нес для них чистую обувь.

Мне казалось, что я оказался на всеми покинутой сторожевой заставе у входа в Сад Зла, что моя родина и я сумеем сохраниться в Новом Орлеане, если, конечно, сохранится сам Новый Орлеан. В этих первозданных, не знающих законов местах мои страдания должны стихнуть, а исполнение заветных желаний доставит мне несравненное удовольствие.

В ту первую ночь, проведенную в зловонном и грязном рае, были минуты, когда я страстно молился, чтобы, несмотря на все тайные возможности, каким-то образом стать близким всем смертным. Быть может, я вовсе не чуждый людям изгой, а только неясное воплощение совершенства человеческой души?

Древние истины и древняя магия, революции и новые изобретения – все вместе служат лишь для того, чтобы отвлечь нас от страстей, которые так или иначе овладевают всеми нами.

И в конце концов, устав от сложностей жизни, мы с нежностью вспоминаем далекие времена, когда сидели на коленях у матери и каждый ее поцелуй в полной мере удовлетворял все наши желания. Что же нам остается теперь, как не броситься в объятия того, что заключает в себе одновременно и рай небесный, и ад, – в объятия собственной судьбы.

Назад: Глава 8

Дальше: Эпилог Интервью с вампиром