Книга: Торговец пушками
Назад: 1
Дальше: 3

2

Какая ночь! Как будто день больной.
Шекспир. «Венецианский купец»
– Кто спускает курок? Соломону пришлось ждать ответа.
На самом деле ему приходилось ждать каждого моего ответа, поскольку я выписывал круги по катку, а Соломон стоял в сторонке. На очередной круг мне требовалось примерно полминуты, так что простора для раздражения у Соломона было предостаточно. И не то чтобы я нуждался в огромном просторе – ну, вы понимаете. Дайте мне ма-люсенький-премалюсенький просторчик – и я доведу до белого каления кого угодно.
– Ты имеешь в виду метафорический курок? – спросил я, проносясь мимо.
На секунду я обернулся. Соломон улыбнулся, чуть задрав подбородок, – словно гордый родитель, во всем потакающий своему чаду, – а затем вновь вернулся к партии в кёрлинг, за которой якобы наблюдал все это время.
Еще круг. Динамики надрывались живенькой швейцарской «ум-ца-ца».
– Я имею в виду курок, курок, сэр. Настоящий…
– Я спускаю.
И я снова был далеко.
Надо сказать, я определенно втягивался в эти фигурно-коньковые кренделя. Я даже попытался подражать повороту с перехлестом ног, как это делала юная немочка впереди, и получилось довольно-таки неплохо. Мне даже почти удавалось держаться с ней вровень, что чертовски согревало душу. Немочке было что-то около шести.
– А винтовка?
Опять Соломон. Он говорил, сложив руки перед ртом – точно согревал дыханием.
На сей раз ждать ответа ему пришлось дольше, так как я брякнулся на лед в дальнем конце катка, и на пару секунд мне даже удалось убедить себя, что у меня перелом таза. Но я ошибся. А жаль. Это разом решило бы все проблемы.
Наконец я кое-как доковылял до Соломона.
– Прибудет завтра.
Что было не совсем правдой. Однако при данных обстоятельствах на правду ушло бы как минимум недели полторы.
Винтовка не прибывала завтра. Большая часть ее находилась уже здесь.

 

Во многом именно по моему наущению Франциско согласился на «PM L96A1». Название, конечно, так себе, его и запомнить-то сложно, но «PM», получившая в британской армии кличку «сопля» – по-видимому, из-за своего зеленого цвета, – делает свое дело очень даже неплохо. А дело ее простое – выпустить пулю калибра 7,62 мм с такой точностью, чтобы с шестисот ярдов гарантировать попадание в цель. Любому опытному стрелку, практикующему активный отдых. То есть мне.
Но, несмотря на все гарантии производителей «сопли», я сразу предупредил Франциско, что если стрелять придется хотя бы на дюйм дальше чем с двухсот ярдов – а при встречном ветре и того меньше, – то я «пас».
Ему удалось раздобыть «соплю» в сборном варианте – или, как сказали бы изготовители, в виде «снайперской винтовки для тайных операций». Иными словами, поставляется она по частям, большинство из которых уже прибыли в деревню. Компактный снайперский прицел – под видом 200-миллиметрового объектива на фотокамере Бернарда, со спрятанным внутри держателем; затвор временно служил рукояткой на бритвенном станке Хьюго; а Латифа умудрилась протащить по два патрона «ремингтон магнум» в каждом из каблуков своих непомерно дорогущих лакированных туфель. Не хватало лишь ствола, вот он-то и должен был не сегодня-завтра прибыть в Венген на крыше «альфа-ромео» Франциско – вместе с множеством других длинных металлических штуковин, которыми обычно пользуются спортсмены-лыжники.
Курок я привез сам, в кармане брюк. Наверное, просто из-за недостатка воображения.
Мы решили обойтись без цевья и приклада, поскольку и то и другое довольно сложно скрыть – да, откровенно говоря, и незачем. Так же, как и опору. В конечном счете любое огнестрельное оружие – не более чем железная трубка, кусочек свинца и щепотка пороха. Лишняя пара железяк и куча углеродистого волокна не сделают человека, в которого вы попали, мертвее. Единственный дополнительный ингредиент, необходимый, чтобы оружие стало действительно смертельным, – и, слава богу, ингредиент этот все еще не так-то легко найти даже в нашем мире, погрязшем в грехах, – человек, у которого хватит воли и желания навести оружие на цель и выстрелить. Кто-нибудь вроде меня.

 

Соломон ничего не сообщил о Саре. Вообще ничего. Как она, где она. А ведь мне даже хватило бы, скажи он, во что она была одета, когда они виделись в последний раз. Но он не сказал ни слова.
Возможно, это американцы велели ему ничего не говорить. Ни хорошего, ни плохого. «Слушай сюда, Давид, слушай и запоминай. Наш анализ личности Лэнга указывает на ярко выраженный негативный профиль ответных реакций на входящие амурные данные». Или что-то вроде того. Между делом вставляя свое любимое «ну, а теперь пора надрать кое-кому задницу». Но Соломон знает меня достаточно и может сам решать, что говорить, а что – нет. А он не сказал ничего. То есть либо у него действительно нет никаких новостей о Саре, либо новости есть, но плохие. Хотя опять же, возможно, самая веская причина его молчания – ведь всем известно, что самое простое всегда оказывается самым правильным, – заключается в том, что я ничего не спросил.
Сам не знаю – почему.
Позднее я размышлял об этом, лежа в ванне своего номера в «Айгере», подкручивая краны ногой и подбавляя пинту-другую горячей воды каждые четверть часа. Может, мне просто стало страшно? Возможно. А может, я побоялся затягивать тайные свидания с Соломоном, опасаясь за его жизнь и за свою, конечно? Такое тоже возможно, хотя и несколько сомнительно.
Или, может… К этому объяснению я пришел под самый конец, до того осторожно обходя его, пристально вглядываясь и время от времени тыкая в него острой палкой, желая убедиться наверняка, что оно вдруг не кинется и не укусит меня. Итак, может, мне просто все стало безразлично? Что, если все это время я лишь притворялся перед самим собой, будто именно из-за Сары подвергаю себя нынешним испытаниям? А вдруг сейчас настало время признаться себе, что именно здесь я встретил настоящих друзей? И именно с ними я открыл для себя самую важную цель? И что именно теперь, когда я стал частью «Меча правосудия», у меня появилось гораздо больше причин вылезать по утрам из постели?
Нет, это было попросту невозможно.
Даже абсурдно.
Я забрался под одеяло и моментально забылся сном утомленного путника.

 

На улице мороз. Первое, что я отметил, распахнув шторы. Сухой и серый морозец – из разряда «не забывай, что ты в Альпах, сынок». Это меня немного обеспокоило. С одной стороны, из-за такого холода многие не захотят выбираться из-под одеял, и это нам очень даже на руку. Но с другой – из-за холода мои пальцы замедлятся до 33 об/мин, прицельная стрельба превратится в проблему. И что еще хуже, на таком холоде звук выстрела раскатится гораздо дальше.
Кстати, уж если речь зашла о стрельбе, то «сопля», по большому счету, не такой уж и шумный инструмент – не то что М-16, которая пугает людей до смерти за мгновение до того, как смерть их как раз и настигнет. И все равно, коль уж вам довелось взять в руки этот инструмент и все ваши мысли заняты тем, как бы поточнее совместить перекрестье прицела с фигурой какого-нибудь европейского государственного деятеля, то хотите вы того или нет, но шум будет иметь значение. И еще какое! На самом деле вам захочется, чтобы вся окрестная публика – если ее, конечно, не затруднит – буквально на секундочку отвернулась и посмотрела в другую сторону. Вы ведь знаете, что стоит вам щелкнуть курком – и в полумиле застынут на полпути к губам чашки, навострятся уши, изумленно вздернутся брови и из нескольких сотен ртов на нескольких десятках языков выпрыгнет «эй, а чего это было?». И вы непременно ощутите неловкость, пусть даже и едва заметную. У теннисистов это называется «поперхнуться ударом». Не знаю, как это называется у террористов. Должно быть, «поперхнуться выстрелом».
Я плотно позавтракал – отложив приличный запас калорий на тот случай, если моя диета вдруг радикально изменится в ближайшие двадцать четыре часа и останется таковой до тех пор, пока моя борода окончательно не поседеет, – и отправился в лыжный прокат, размещавшийся в подвале гостиницы. Какое-то французское семейство буквально каталось со смеху, выясняя, кто взял чьи перчатки; куда запропастился крем от солнца и почему лыжные ботинки так ужасно жмут. Я примостился на скамейке как можно дальше от них и не спеша принялся собираться.
Фотокамера Бернарда оказалась тяжелой и неудобной, она больно билась о грудь, намекая на свою фальшивость. Затвор и один из патронов я уложил в нейлоновую сумочку, которую закрепил ремнем на талии. Ствол уютно устроился в одной из лыжных палок. Рукоятка палки была помечена красным мазком – вдруг я не смогу отличить ту, что весит в три раза тяжелее. Остальные три патрона я выкинул в окно еще в номере, рассудив, что лучше обойтись одним. В противном случае меня ожидали бы еще большие проблемы, чем сейчас, а мне такое совсем не улыбалось. Еще минута ушла на чистку ногтей кончиком спускового крючка, после чего я аккуратно завернул кусочек металла в бумажную салфетку и сунул в карман.
Наконец я поднялся, глубоко вздохнул и протопал мимо la famille к туалету.
Смертника вырвало обильным завтраком.

 

Латифа стояла, сдвинув солнцезащитные очки на макушку – что означало «приготовиться», что не означало ничего. Вообще без очков – значит, Ван дер Хоу остались в гостинице и бьют баклуши. Очки на глазах – направляются к лыжным трассам.
На макушке же означало «может, так, а может, и эдак – все может быть».
Я проковылял мимо подножия трассы для начинающих и направился к фуникулеру. Хьюго был уже там, одетый во все бирюзово-оранжевое, его очки также покоились на макушке.
Он посмотрел на меня.
Вопреки многочисленным инструктажам, вопреки нашим суровым кивкам, подтверждавшим тренерские наставления Франциско, – вопреки всему этому Хьюго смотрел прямо на меня. Я сразу понял, что он так и будет пялиться, пока не поймает мой взгляд, и тоже уставился на него, надеясь поскорее покончить со всей этой бодягой.
Его глаза сияли. По-другому просто не скажешь. Сияли веселым задором, как у ребенка в рождественское утро.
Рукой в перчатке он потянулся к уху и поправил наушник от плеера. «Типичный лыжник-дилетант», – неодобрительно пробурчали бы вы себе под нос. Мол, мало ему скользить по одному из красивейших мест на всем белом свете, так нет же – подавай еще и «Металлику». Сказать по правде, меня и самого вывели бы из себя эти его наушники, не знай я, куда они подсоединены на самом деле. На бедре у Хьюго крепился коротковолновый приемник, на который Бернард передавал свой собственный, особый прогноз погоды.
Я от радио отказался. Никто и не подумал спорить. Аргумент был очень простой: если я попадусь – в этот момент Латифа сжала мне локоть, – не возникнет повода искать помощников. Так что все, что у меня было, – это Хьюго и его сияющие глаза.

 

На самой вершине горы Шилтхорн, на высоте чуть более трех тысяч метров, стоит (или сидит) «Пиц Глория» – изумительный аттракцион из стекла и стали, где в солнечный денек за цену приличной спортивной тачки можно выпить чашечку кофе, наслаждаясь видом сразу как минимум шести стран.
Если у нас с вами есть хоть что-то общее, то большую часть этого солнечного денька вы также пытались бы вспомнить, что же это за шесть стран. Но если у вас все же осталось бы хоть немного времени, вы непременно потратили бы его на решение еще одной загадки: как это мюрренцам удалось затащить стеклянный дворец на такую высоту и сколько же бедолаг закончили свои дни по ходу строительства? Достаточно взглянуть на это сооружение, а затем вспомнить, сколько времени требуется британской строительной конторе, чтобы состряпать пристройку к кухне, и уважение к швейцарцам обеспечено.
Однако претензии ресторана на известность не ограничивались только его месторасположением. Однажды здесь снимался очередной фильм про Джеймса Бонда. С тех пор сценическое имя «Пиц Глория» так и прилипло к этому месту, как, впрочем, и пожизненное право хозяина продавать сувениры с символикой 007 тем, кто еще окончательно не обанкротился после чашечки кофе.
Короче, это было место, которое обязан посетить каждый завернувший в Мюррен, – по возможности, конечно. И накануне вечером, за boeuf en croute, семейство Ван дер Хоу дружно решило, что такая возможность у них определенно имеется.
Мы с Хьюго слезли с фуникулера на самом верху и тут же разделились. Я прошел внутрь ресторана и тотчас принялся изумленно открывать рот, тыкать пальцем и восторженно трясти головой, восхищаясь тем, как четко и аккуратно здесь все устроено. Хьюго болтался снаружи, попыхивал сигаретой и поминутно поправлял свои крепления. Он вовсю изображал бывалого горнолыжника, которому жизнь не жизнь без крутых склонов и хорошего снега. «А разговаривать со мной все равно бесполезно – басовое соло на этом треке просто мама не горюй!» Я же с удовольствием входил в роль глазеющего по сторонам идиота.
Я подписал еще несколько открыток – почему-то все одному и тому же человеку по имени Колин, – то и дело поглядывая вниз на Австрию, Италию, Францию или еще какую-то страну. Официанты уже раздраженно косились в мою сторону. Я прикидывал, потянет ли бюджет «Меча правосудия» вторую чашку кофе, когда мое внимание привлекло какое-то пестрое мельтешение снаружи. Я поднял глаза. От посадочной площадки фуникулера отчаянно сигналил Хьюго.
В ресторане не осталось ни одного посетителя, кто не заметил бы его прыжков и ужимок. И не только в ресторане. Думаю, их заметили тысячи жителей Австрии, Италии и Франции. В общем, это было столь безнадежно непрофессионально, что окажись тут Франциско, он точно влепил бы Хьюго добрую затрещину – как не раз делал во время наших тренировок. Но Франциско находился внизу, и Хьюго стремительно приближал нас к катастрофе, цветастым придурком подпрыгивая за окном. Извинить его могло только то, что ни один из многочисленных зевак понятия не имел, кому Хьюго адресует свою экспансивную жестикуляцию. Потому что глаза Хьюго прикрывали солнцезащитные очки.

 

Первую часть дистанции я преодолел в спокойном темпе. По двум причинам. Во-первых, мне не хотелось сбить дыхание к тому времени, когда понадобится нажать на спусковой крючок. Вторая причина была гораздо важнее: мне не хотелось – я бы даже сказал, отчаянно не хотелось – переломать себе ноги, чтобы потом меня спускали на носилках с прорвой оружейного снаряжения, спрятанного там и тут.
Так что я скользил бочком, не спеша и старательно скругляя повороты. Мягко и очень нежно я преодолевал трудные участки трассы, пока не достиг наконец границы леса. Серьезность трассы немного тревожила. Любому дураку было ясно: Дёрк и Рона недостаточно хорошо подготовлены, чтобы преодолеть ее без падений. Будь я Дёрком, или приятелем Дёрка, или даже просто сочувствующим лыжником, непременно посоветовал бы: «Да ну его! Спустись лучше на “канатке” и подыщи себе чего попроще».
Но Франциско в Дёрке не сомневался. Он чувствовал этого человека. И еще Франциско знал про трепетное отношение Дёрка к деньгам (кстати, думаю, это одно из самых ценных качеств для любого министра финансов), а если супруги решат сойти с дистанции, то им придется раскошелиться на обратную дорогу на фуникулере.
Франциско был готов поставить мою жизнь на то, что Дёрк не снимет лыжи.
А чтоб увериться до конца, накануне вечером он подослал в бар «Эдельвейса» Латифу. И пока Дёрк смазывал глотку бренди, Латифа ворковала и курлыкала, восхищаясь храбростью мужчин, готовых оседлать Шилтхорн. Поначалу Дёрк ежился, но хлопающие ресницы Латифы и ее вздымающаяся грудь мало-помалу сделали свое дело. Он пообещал угостить ее коктейлем, если ему удастся спуститься целым и невредимым.
Скрестив пальцы за спиной, Латифа клятвенно пообещала ждать его в «Эдельвейсе».

 

Хьюго заранее пометил место и теперь стоял там – улыбался, попыхивал сигаретой и вообще расслаблялся. Я проскользнул мимо и остановился в десяти ярдах дальше, в глубине леса, – просто чтобы лишний раз напомнить и себе, и ему, что решения тут принимаю я. Обернувшись, я еще раз осмотрел гору, выверил позицию, углы, прикрытие – и только тогда мотнул головой в сторону Хьюго.
Тот отшвырнул сигарету, пожал плечами и рванул вниз по склону, без всякой нужды превращая каждую крошечную кочку в каскадерский трамплин. Безукоризненно припарковавшись строго параллельно дальней границе спуска в сотне ярдов от меня, Хьюго взметнул высоченный султан снежных брызг. Затем демонстративно отвернулся, расстегнул молнию и принялся орошать камень.
Мне тоже захотелось отлить. Но я чувствовал, что стоит начать – и остановиться я уже не смогу, так и буду стоять и мочиться, пока от меня не останется ничего, кроме жалкой кучки одежды.
Я отсоединил от камеры объектив, снял крышку и, прищурив один глаз, навел на гору. Линза запотела, и изображение было мутным, так что пришлось расстегнуть куртку и засунуть прицел поглубже, отогревая его своим телом.
Вокруг было холодно и тихо – собирая винтовку, я слышал, как дрожат пальцы.

 

Теперь я видел его. Примерно в полумиле. Он был все таким же толстым. Силуэт – мечта любого снайпера. Если снайперы вообще о чем-нибудь мечтают.
Даже с этого расстояния я видел, что у Дёрка серьезные проблемы. Его мимика вопила об одном. Короткими, простыми предложениями. «Я. Сейчас. Точно. Сдохну». Зад оттопырился, плечи поникли, а ноги явно задеревенели от изнеможения и страха. Двигался он с какой-то леденящей душу медлительностью.
У Роны получалось чуть лучше, хотя и ненамного. Пусть неуклюже, судорожными рывками, но она делала хоть какие-то успехи, стекая по склону как можно медленней, чтобы не отрываться от своего несчастного мужа.
Я ждал.
Осталось шесть сотен ярдов, я задышал глубоко и часто, заряжая кровь кислородом, чтобы перекрыть краник, когда останется три сотни ярдов. Я старался выдыхать самым уголком рта – очень осторожно и в сторону от прицела.
Четыре сотни. Дёрк свалился уже, наверное, в пятнадцатый раз и вставать на ноги явно не торопился. Наблюдая, как он пыхтит, стараясь выровнять дыхание, я оттянул рифленую ручку затвора и услышал, как резко и громко клацнул боек. Господи Исусе, похоже, выстрел обещает быть шумным. Неожиданно я вдруг задумался о снежных лавинах – пришлось даже одернуть себя, чтобы не поддаться диким фантазиям о тысячах тонн снега, которые погребут все вокруг. А что, если мое тело так и не найдут в ближайшие пару лет? И что, если эта куртка напрочь выйдет из моды, когда меня вытащат из-под снега? Я даже моргнул пять раз – специально чтобы успокоить дыхание, зрение и панику. Сегодня слишком холодно для лавин. И еще для лавин нужно много снега – и очень много солнца. Ни солнца, ни обильного снега вокруг не наблюдалось. Надо срочно брать себя в руки. Я вновь прищурился в прицел: Дёрк стоял во весь рост.
И не только. Он смотрел прямо на меня.
По крайней мере, смотрел в мою сторону. Соскребая снег с лыжных очков, пялился на деревья, отделявшие меня от него.
Неужели заметил? Нет, это просто невозможно. Мало того, что я зарылся чуть ли не с головой в большой сугроб, я еще успел прокопать узенький окоп для винтовки. И наконец, что можно высмотреть в мешанине из деревьев? Нет, он не мог меня заметить.
Тогда на что же он смотрит?
Я осторожно повернул голову, проверяя местность на предмет одиноких путников, заблудших горных козлов, хора альпийских пастухов – всего, что могло бы привлечь внимание Дёрка. Затаив дыхание, я тщательно просканировал окрестности взглядом слева направо.
Ничего.
Медленно повернувшись, я опять приложился к прицелу. Влево, вправо, вверх, вниз.
Дёрка нигде не было.
Я высунул голову – как учат не делать ни в коем случае – и принялся отчаянно шарить взглядом по жалящей, слепящей белизне. Рот внезапно наполнился вкусом крови, сердце бешено молотило о грудную клетку.
Вот он. Триста ярдов. Движется быстрее. Видимо, Дёрк пытался проскочить часть склона с налету, по более пологому участку, и его вынесло на дальнюю часть трассы. Я снова моргнул, вжимаясь правым глазом в прицел.
Когда до цели оставалось ярдов двести, я сделал глубокий, ровный вдох. Подождал, пока легкие заполнятся на три четверти, а затем отсек воздуху путь, задержав дыхание.
Теперь Дёрк траверсировал зигзагом. Пересекая не только склон, но и линию огня. Я легко взял его в прицел, готовый спустить курок в любую секунду. Однако я знал, что это должен быть самый верный из всех выстрелов в моей жизни. Палец прижался к спусковому крючку и замер.
Дёрк остановился примерно в полутора сотнях ярдов. Посмотрел вверх. Посмотрел вниз. И всем корпусом повернулся прямо на меня. Пот струился с него ручьем, Дёрк едва дышал от напряжения, страха и осознания того, что должно произойти. Я навел перекрестье точно в центр его груди. Так, как и обещал Франциско. Так, как и обещал всем остальным.
Нажать. Не тянуть, не дергать. Нажать. Медленно и с любовью. Ну, вы сами знаете как.
Назад: 1
Дальше: 3