Пражский рейс был охвачен паникой из-за бомбы. Никакой бомбы, но очень много паники.

Мы только-только расселись по креслам, как из динамиков раздался голос пилота, приказывающий всем пассажирам покинуть самолет – и как можно скорее. Никаких вам «леди и джентльмены, от имени компании “Бритиш эруэйз”» или чего-нибудь в этом роде. Просто выметайтесь, и в темпе.

Нас загнали в какой-то сиреневый отстойник, где стульев оказалось на десяток меньше, чем пассажиров, никакой музыки, да к тому же не разрешали курить. Хотя мне лично как раз разрешили. Обильно наштукатуренная дамочка в униформе велела немедленно потушить сигарету, но я объяснил, что я астматик, а сигарета – мое травяное лекарство для расширения сосудов, которое мне предписано принимать в стрессовых ситуациях. Естественно, я тут же стал объектом всеобщей ненависти, причем курильщики явно ненавидели меня сильнее некурящих.

Когда же мы наконец прошаркали обратно в самолет, все пассажиры, как один, заглянули под свои кресла, опасаясь, что полицейская собачка именно сегодня подцепила насморк и куда-нибудь завалилась та самая маленькая черная сумочка, которую так и не нашли саперы.

Был такой случай. Один человек обратился к психиатру: его буквально сводило от ужаса, когда нужно было куда-нибудь лететь. В основе его фобии лежало глубокое убеждение, что на какой бы самолет он ни сел, там непременно окажется бомба. Психиатр попробовал как-то переориентировать его фобию, но не смог. И тогда решил послать пациента к специалисту по статистике. Потыкав в калькулятор, статистик сообщил, что шансы против того, что на борту следующего рейса окажется бомба, равны полмиллиона к одному. Однако паникера это все равно не обрадовало – он был по-прежнему убежден, что обязательно окажется именно на том самолете, единственном из полумиллиона. Статистик снова потыкал в калькулятор и сказал: «Хорошо, тогда ответьте мне: вы будете чувствовать себя в безопасности, если шансы против того, что на борту окажутся две абсолютно не связанные друг с другом бомбы, составят десять миллионов к одному?» Человек поначалу выглядел озадаченным, а потом сказал: «Да, это, конечно, здорово, но мне-то от этого какая польза?» На что статистик спокойно ответил: «Все очень просто. В следующий полет возьмите бомбу с собой».

Я рассказал эту историю бизнесмену из Лестера в сером костюме, сидевшему в соседнем кресле. Но тот почему-то даже не улыбнулся. Вместо этого он вызвал стюардессу и сказал, что, похоже, у меня в багаже бомба. Мне пришлось еще раз рассказывать свою историю стюардессе, а затем второму пилоту, который слушал, сердито шевеля бровями. Да чтоб я еще хоть раз попытался завязать вежливый разговор с соседом?! Да никогда в жизни!

Возможно, я неверно оценил, как люди относятся к бомбам на самолетах. Все может быть. Хотя более вероятным объяснением можно считать следующее: я был единственным на рейсе, кто знал, откуда исходил ложный звонок насчет бомбы и что он означал.

Это был первый, пробный, чуть неуклюжий шажок в антитеррористической операции «Сухостой».

Пражский аэропорт оказался лишь немногим больше вывески «Пражский аэропорт» на его фасаде. Ее чудовищные, сталинские масштабы заставили меня задуматься: а не водрузили ли вывеску еще до того, как придумали радионавигацию, чтобы пилоты без труда могли разглядеть ее, пролетая над серединой Атлантики?

Внутри… ну а что внутри? Аэропорт есть аэропорт. И абсолютно неважно, в какой стране мира вы находитесь. Каменные полы, чтобы возить багажные тележки; сами багажные тележки; киоски с ремнями из крокодиловой кожи, которые никто, за тысячи лет цивилизации, ни разу так и не купил – и никогда не купит.

Похоже, новость о счастливом избавлении чехов из ненасытной советской утробы пока не дошла до сотрудников иммиграционной службы, которые сидели в своих стеклянных будках, продолжая вести «холодную войну» каждым щелчком своих глаз, с отвращением перескакивающих от фотографии в паспорте к самому представителю загнивающего империализма. Я как раз и был самым что ни на есть империалистом, поскольку по глупости вырядился в гавайскую рубаху, которая, как я полагаю, лишь акцентировала мой декаданс. Что ж, в следующий раз буду умнее. Если только к следующему разу не найдется кто-то, кто разыщет ключ от стеклянных клеток и сообщит этим бедолагам, что теперь они с Евро-Диснейлендом по одну сторону баррикад. Я решил попытаться выучить, как будет по-чешски «я буду чертовски скучать».

Обменяв немного денег, я вышел на улицу взять такси. Вечер выдался прохладный, а из-за широких сталинских луж, разбрызгивавших по небу серо-голубые отражения новеньких неоновых реклам, он казался еще прохладнее. Я обогнул здание аэропорта, и ветер тут же приветственно кинулся мне навстречу, облизнув лицо отдающим соляркой дождем, а затем игриво запрыгал вокруг ног, дергая за брючины. Секунду я постоял, впитывая своеобразие окружающего мира и с тяжестью в душе сознавая, что мир этот совсем-совсем иной – во всех смыслах и отношениях.

В конце концов я нашел такси и на беглом английском объяснил водителю, что мне нужно к Вацлавской площади. Теперь-то я знаю, что такая просьба фонетически идентична фразе на чешском: «Я обычный придурок-турист, так что, пожалуйста, обдерите меня как липку». Машина оказалась «татрой», а водитель – полным придурком: он гнал как сумасшедший, что-то весело мурлыча себе под нос, словно человек, только что сорвавший хороший куш на футбольном тотализаторе.

Это был один из самых замечательных городских видов, какие когда-либо попадались мне на глаза. Оказывается, Вацлавская площадь – вовсе никакая не площадь, а широченный бульвар, спускающийся под уклон от впечатляющего своими размерами здания Национального музея. Даже если бы я вообще ничего не знал об этом месте, то все равно бы ощутил его значимость. Сама история, древняя и современная, прошлась по этой полумиле серо-желтого булыжника крупными мазками, оставив свой неповторимый запах. L A’ ir Du Temps de Praha. Пражские весны, лета, осени и зимы. Они приходили и уходили и, вероятно, придут и уйдут еще не раз.

Когда таксист объявил, сколько с меня, мне пришлось потратить несколько минут, объясняя, что вообще-то я не собирался покупать его автомобиль – я всего лишь хотел расплатиться за те пятнадцать минут, что провел в нем. На что получил ответ, что это лимузинный сервис. По крайней мере, он несколько раз повторил слово «лимузин» и очень много пожимал плечами. В конце концов таксист согласился умерить свои запросы до всего лишь астрономических. Я закинул сумку на плечо и зашагал в город.

Американцы велели мне самому найти себе жилье, а единственный беспроигрышный способ выглядеть как человек, потративший кучу времени на поиски жилья, – это потратить кучу времени на поиски жилья. Поэтому я перешел на умеренный походный марш и примерно за два часа обошел Прагу-1 – центральный район Старого города. Двадцать шесть церквей, четырнадцать галерей и музеев, опера – где еще мальчишкой Моцарт ставил свой первый спектакль «Дон Джованни», – восемь театров и «Макдоналдс». Перед последним растянулась очередь ярдов на пятьдесят.

Я зашел в несколько пивных – приобщиться к новой для меня среде. Среду подавали в высоких, прямых стаканах с надписью «Будвайзер». Я пил пиво и наблюдал за тем, как ходит, говорит, одевается и развлекается современный чех. Большинство официантов принимали меня за немца-туриста – довольно простительная ошибка, учитывая то, что город ими буквально кишел. Они передвигались группами человек по двенадцать, с огромными рюкзаками и толстенными ляжками, растягиваясь длинной вереницей, когда переходили улицу. Хотя, конечно, для большинства немцев Прага – это несколько часов езды на быстром танке, так стоит ли удивляться, что они относятся к этому городу как к задворкам своего садика?

В кафе у реки я заказал тарелку вареной свинины с кнедликами, а затем, послушавшись совета супружеской пары из Уэльса за соседним столиком, отправился на прогулку через Карлов мост. Мистер и миссис Уэльс уверяли, что это поистине бесподобное сооружение, однако разглядеть его мне так и не удалось – спасибо тысячам уличных музыкантов, что задрапировали собой каждый ярд парапета и поголовно распевали что-нибудь из Боба Дилана.

Жилье я нашел в «Злата Праге» – невзрачного вида пансиончике на горе неподалеку от замка. Хозяйка предложила на выбор комнату большую, но грязную, либо маленькую, но чистую, и я остановился на большой и грязной, подумав, что убраться смогу и сам. Но очень быстро осознал свою опрометчивость. Ведь я и свою-то квартиру толком ни разу в жизни не убирал.

Распаковав вещи, я улегся на кровать и закурил. Я думал о Саре, о ее отце и о Барнсе. И еще я думал о своих родителях, о Ронни, вертолетах, мотоциклах, немцах и гамбургерах из «Макдоналдса».

О чем я только не думал.

Когда я проснулся, часы показывали восемь. Шум за окошком свидетельствовал о том, что город, потягиваясь, нехотя берется за работу. Единственный незнакомый звук шел от трамваев, с шипением и грохотом прокладывающих себе путь через булыжные мостовые и городские мосты. Я прикидывал, остаться ли мне в гавайской рубахе или все же переодеться.

В девять часов я уже шагал по центральной площади, не зная, как отделаться от назойливого усача-коротышки, зазывавшего меня на экскурсию в конной пролетке. Похоже, я был просто обязан поверить в подлинность его антикварной колымаги, но даже при беглом осмотре она напомнила мне британский «мини-моук», из которого вынули двигатель, а в дырки для фар всунули лошадиные оглобли. Раз десять я сказал «спасибо, не надо» и один раз – «пошел на хрен».

Я искал кафе с большими зонтами «Кока-Кола» над столиками. Именно так мне сказали. «Как доберешься, Том, сразу увидишь кафешку с зонтами “Кока-Кола” над столиками». Не сказали мне другого – то ли забыли, то ли просто не сообразили, – что кока-кольный парнишка отличается просто фантастической добросовестностью, и эти самые зонты понатыкал по меньшей мере в двадцати заведениях. Тогда как его конкурент из «Кэмел» отметился лишь дважды, так что хладный труп этого нерадивого бездельника наверняка гниет где-нибудь в сточной канаве, тогда как проныра кока-кольщик обзавелся почетной медной дощечкой и личным местом на парковке перед штаб-квартирой родной компании в Юте.

Кафе я обнаружил через двадцать минут. «Николас». Два фунта за чашечку кофе.

Они говорили, чтобы я сразу же прошел внутрь, но утро было такое замечательное, и абсолютно не хотелось корчить дрессированную обезьяну, так что я устроился за столиком на улице – с видом на площадь и снующих мимо немцев. Я заказал кофе – и тут же отметил, как из кафе выскочила парочка типов и оккупировала столик по соседству. Оба были молодые, тренированные и в солнцезащитных очках. Ни один даже не покосился в мою сторону. Вероятно, парни проторчали внутри не меньше часа, занимая выгодную для встречи позицию, а я взял и все испортил.

Отлично.

Я пододвинул стул поудобнее и на минутку прикрыл глаза, давая солнцу возможность протиснуться сквозь вороньи лапки ресниц.

И тут услышал знакомый голос:

– Командир. Какое редкое и необычное удовольствие.

Я обернулся. Человек в коричневом плаще щурился на меня сверху вниз:

– У вас не занято?

Соломон уселся, не дожидаясь ответа.

Я смотрел на него в безмолвном изумлении. Через какое-то время мне все-таки удалось немного прийти в себя и я сказал:

– Привет, Давид.

Пока он сигналил официанту, я выбил сигарету из пачки. Время от времени я быстро взглядывал на очкариков, но стоило мне повернуть голову, как они тут же принимались таращиться куда-то вдаль.

– Кава, просим, – сказал Соломон с очень неплохим, на мой взгляд, акцентом. И повернулся ко мне: – Хороший кофе, ужасная еда. Так я и писал в своих открытках.

– Это не ты.

– Не я? А кто же?

Я не мог оторвать от него взгляда. Все это было более чем неожиданно.

– Ладно, спрошу иначе. Это ты?

– В смысле, я ли это сижу сейчас перед вами? Или я – тот, с кем вы должны встретиться?

– Давид.

– И то и другое, сэр. – Соломон отклонился назад, давая официанту возможность сгрузить кофе с подноса. Сделав маленький глоток, он одобрительно причмокнул губами. – Мне оказана честь быть вашим инструктором, командир, все то время, пока вы будете находиться на данной территории. Надеюсь, наши отношения окажутся полезными для обеих сторон.

Я легонько кивнул в направлении очкариков:

– А эти с тобой?

– Отличная мысль, командир. Не скажу, что они от нее в восторге, но тут уж ничего не поделаешь.

– Американцы?

Он утвердительно кивнул:

– Стопроцентные. Вся эта операция очень и очень совместная. Гораздо более совместная, чем все наши операции за последнее время. В общем, это даже хорошо.

Я ненадолго задумался.

– Но почему они мне ничего не сказали? Я имею в виду, ведь они в курсе, что мы знакомы, так почему не сказать мне?

Он пожал плечами:

– Разве мы не всего лишь зубчики в гигантской шестеренке, а, сэр?

О да.

Разумеется, мне хотелось расспросить Соломона.

Мне хотелось вернуться к самому началу – восстановить все, что нам известно о Барнсе, О’Ниле, Умре, «Сухостое» и «Аспирантуре», – чтобы мы вдвоем смогли установить тригонометрию всей этой неразберихи и, возможно, даже разметить курс на выход из нее.

Однако были кое-какие причины, по которым я не мог этого сделать. Основательные, серьезные причины, они нагло тянули руки вверх, требуя, чтобы их выслушали. После того как я все расскажу, Соломону останется одно из двух: либо поступить правильно, либо поступить неправильно. Правильный поступок, вероятнее всего, приведет к тому, что нас с Сарой убьют, и уж точно никак не предотвратит катастрофу. Да, он может задержать операцию, из-за него ее даже могут перенести на другое время и другое поле, но остановить ее правильный поступок не в силах. Ну а о поступке неправильном лучше не думать вовсе. Потому что неправильный поступок означал бы, что Соломон играет за другую команду, а при таком раскладе, как известно, дружба дружбой, а табачок врозь.

Словом, я предпочел придержать язык и просто слушать, как Соломон пробегается по убористому тексту, поясняя, каких действий от меня ожидают в течение ближайших сорока восьми часов. Он говорил быстро, но спокойно, и за полтора часа мы успели довольно много – исключительно благодаря тому, что Соломон не повторял через фразу «это очень важно», как это делали американцы.

Очкарики все пили кока-колу.

До вечера я был предоставлен самому себе, и поскольку все шло к тому, что свободное время мне теперь выпадет очень и очень не скоро, я решил потратить его как можно экстравагантнее. Я пил вино, читал старые газеты, слушал что-то из Малера на открытой площадке – другими словами, развлекался как истинный джентльмен на отдыхе.

В одном из баров я познакомился с француженкой. Она сказала, что работает в компьютерной компании, а я полюбопытствовал, не желает ли она заняться со мной сексом. Но она лишь пожала плечами, чисто по-французски, что я интерпретировал как «нет».

Назначено мне было на восемь вечера, а потому я вполне намеренно проторчал в кафе до десяти минут девятого – гонял по тарелке очередную порцию вареной свинины с кнедликами и курил без меры. Оплатив счет, я окунулся в вечернюю прохладу и наконец-то ощутил, как в предвкушении действия встряхнулся пульс.

Я знал, что у меня нет причин чувствовать себя хорошо. Я знал, что работа, которая мне предстоит, практически невыполнима, что передо мной долгий и каменистый путь, где заправочных станций – раз и обчелся, и что все мои шансы выйти сухим из воды растаяли без следа.

Но по какой-то – сам не знаю по какой – причине я чувствовал себя превосходно.

Соломон ждал в условленном месте с одним из очкариков. Хотя сейчас, разумеется, очков на нем не было, поскольку дело шло к ночи, так что пришлось оперативно придумывать ему новую кличку. Уже через несколько мгновений он превратился в Неочкарика. Все-таки есть, наверное, во мне что-то индейское.

Я извинился за опоздание. Соломон улыбнулся и ответил, что я как раз вовремя, – я даже скрипнул зубами от раздражения, – а затем все втроем мы влезли в грязный, серый дизельный «мерседес» – причем Неочкарик сел за руль – и покатили к восточному выезду из города.

Через полчаса мы покинули предместья Праги и дорога сузилась до двух полос, по которым мы и двигались неторопливым аллюром. Нет более надежного способа завалить секретную операцию в тылу врага, как попасться на превышении скорости. Похоже, Неочкарик усвоил этот урок довольно хорошо. Мы с Соломоном перекидывались редкими замечаниями по поводу окружающих пейзажей: сколько тут зелени, и как местами похоже на Уэльс – хотя я не уверен, что кто-то из нас там бывал. Но по большей части мы молчали. За окнами мелькала Европа, а мы развлекались, рисуя на запотевших стеклах: Соломон – цветочки, я – веселые рожицы.

Еще через час появились указатели на Брно. Вот ведь названьице! Что на глаз, что на слух. Но я почему-то был уверен, что так далеко мы не поедем. Мы свернули на север, к Костелеце, а затем, почти сразу же – снова на восток, по еще более узкой дороге, вообще без всяких указателей. Что, похоже, подводило итог нашему путешествию.

Попетляв несколько миль по темному сосновому бору, Неочкарик переключился на габариты, что окончательно сбило нам скорость. Еще через несколько миль он погасил свет совсем и велел мне затушить сигарету: она, мол, мешает его ночному видению.

И тут, совершенно неожиданно, мы прибыли.

Они держали его в подвале деревенского дома. Как долго – я не мог сказать. Зато я мог сказать, что осталось уже недолго. Он был примерно моего возраста, примерно моего роста и, вероятно, весил примерно с меня до того, как они перестали его кормить. Они сказали, что его зовут Рикки и что он из Миннесоты. Но они не сказали, что Рикки напуган до безумия и очень хочет обратно в Миннесоту, – это было ясно и без слов. Страх буквально плескался в его глазах, не заметить его мог только слепой.

Рикки бросил, когда ему стукнуло семнадцать. Бросил школу, бросил семью, бросил практически все, что только может бросить молодой пацан. Но очень скоро он обзавелся альтернативными вещами, которые помогли ему почувствовать себя гораздо увереннее. Во всяком случае, на какое-то время.

Однако сейчас в Рикки не осталось и следа уверенности. Скорее всего, потому, что его угораздило вляпаться в ситуацию, не слишком способствующую уверенности: когда ты совершенно голый сидишь в погребе чужого дома, в чужой стране, окруженный пялящимися на тебя чужаками, одни из которых увлеченно причиняют тебе боль, а другие дожидаются своей очереди. Я понимал, что в мозгу у Рикки сейчас мелькают кадры из сотен кинофильмов, где главный герой, связанный по рукам и ногам, расправляет плечи и, гордо откинув голову, с дерзкой ухмылкой посылает своих мучителей на три буквы. И Рикки, как и миллионы таких же подростков, сидит во тьме кинотеатра, взахлеб постигая урок: вот как должны вести себя настоящие мужчины, попавшие в беду. Сначала они сносят все мучения, а затем они мстят.

Однако, будучи мальцом не шибко умным – «простым как ситцевые трусы», или как там говорят у них в Миннесоте, – Рикки упустил из виду те важные преимущества, что имелись у целлулоидных богов. На самом деле преимущество было лишь одно – но зато какое! В фильмах все было не по-настоящему. Честное слово. Все там – лажа.

В реальной жизни – и тут я заранее прошу прощения, если вдруг разрушаю чьи-то дорогие сердцу иллюзии, – люди, оказавшись в ситуации Рикки, никого не посылают на три буквы. Они не красуются, дерзко ухмыляясь, не плюют врагам в лицо, и уж само собой, естественно, определенно, категорически не освобождаются от веревок одним-единственным рывком. В реальной жизни они дрожат, рыдают, умоляют о пощаде и зовут маму. У них льется из носа, их ноги трясутся, и они хныкают как дети. Вот каковы все мужчины – да, собственно, и все люди – и вот что такое реальная жизнь.

Прошу меня простить, но так оно и есть.

Когда-то мой отец выращивал на своем огородике клубнику. Он накрывал ее сеткой от птиц. Но время от времени какая-нибудь пичуга, углядев на земле что-то жирное, красное и сладкое, набиралась смелости, ныряла под сетку, хватала ягоду и тут же рвала когти. И иногда птичке удавалось справиться с первыми двумя пунктами – нет, я серьезно, никаких проблем, все работало как часы, – но с третьим они лажались по полной. Птицы застревали в мелкой сетке, и дальше были сплошь пронзительные вопли и лихорадочное хлопанье крыльями, а отец, отрываясь от картофельной борозды, подзывал меня свистом и посылал освободить застрявшую птицу. Очень-очень осторожно. Прижать, распутать и отпустить на волю.

Это занятие я ненавидел больше всех остальных дел на планете детства.

Страх пугает. Это самая жуткая из всех эмоций, за которыми мне доводилось наблюдать. Одно дело – и, кстати, зачастую то еще дело – птица в припадке ярости; но птица в припадке страха – этот трепещущий, дергающийся сгусток пернатой паники с широко раскрытыми глазенками – это совсем, совсем другое дело, с которым я никогда не хотел больше встречаться. Но пришлось.

– Дерьмо вонючее!

Это был один из американцев. Он только что вошел на кухню и сразу же занялся чайником.

Мы с Соломоном переглянулись. Минуло уже двадцать минут с тех пор, как они увели Рикки, а мы все так и сидели за столом, не вымолвив ни слова. Я знал, что Соломон потрясен не меньше моего, а он знал, что я об этом знаю, так что мы просто сидели, занимаясь каждый своим делом: я – уставившись в стену, он – царапая стул ногтем большого пальца.

– И что с ним теперь будет? – спросил я наконец, не сводя глаз со стены.

– Не ваша проблема, – сказал американец, высыпая ложку кофе в кофейник. – Да и вообще уже ничья, после сегодняшнего.

Сейчас мне кажется, что он даже засмеялся, но тогда я вряд ли услышал его смех.

Рикки был террористом. Так думали про него американцы и потому люто его ненавидели. Они ненавидели любых террористов, но Рикки – особенно. Он отличался от прочих, потому что был американским террористом, – и это заставляло их ненавидеть его пуще всех остальных террористов. Американский террорист – это же не лезет ни в какие ворота. До взрыва в Оклахома-Сити для среднестатистического американца бомбометание в общественных местах было всего лишь одним из старомодных европейских обычаев – чем-то вроде корриды или балета. А если обычай и разносился куда из Европы, то, разумеется, на восток – к верблюжьим жокеям, сыновьям и дочерям ислама. Взрывы в супермаркетах и посольствах, снайперская стрельба по членам правительства, угоны «боингов» во имя чего угодно, кроме денег, – все это было решительно не по-американски и не по-миннесотски. Но Оклахома-Сити изменил многое, причем к худшему, и теперь Рикки приходилось сполна расплачиваться за свою идеологию.

Рикки был американским террористом, и он подвел свою команду.

В Прагу я вернулся с рассветом, но до постели не добрался. Вернее, до постели-то я добрался, но в нее не лег. Я сидел на краю кровати – с наполняющейся пепельницей и пустеющей пачкой «Мальборо» в руках – и тупо смотрел в стену. Будь в комнате телевизор, я, возможно, таращился бы в него. А может, и нет. Десятилетней давности мыльная опера, дублированная на немецкий, не намного интереснее пустой стенки.

Они сказали, что полиция явится в восемь, но уже в начале восьмого я услышал, как первый башмак ступил на первую ступеньку. Эта маленькая хитрость, по-видимому, должна была гарантированно обеспечить заспанные глаза и полную растерянность с моей стороны – на тот случай, если я вдруг окажусь не в состоянии убедительно все это изобразить. Ну что за люди – никакой веры.

Их набралось не меньше десятка – и все в форме. Мальчики явно перестарались, устроив настоящее шоу: пинком выбили дверь, а потом громко орали и сшибали все вокруг. Их вожак немного говорил по-английски, но, видимо, все же недостаточно, чтобы понять фразу «пустите, мне больно». Они сволокли меня вниз по лестнице на глазах у побледневшей хозяйки – которая, вероятно, надеялась, что времена, когда жильцов ни свет ни заря запихивают в «воронок», канули безвозвратно. Взъерошенные головы остальных моих соседей по пансиону испуганно выглядывали в приоткрытые двери номеров.

В отделении меня сначала продержали в какой-то комнате – ни тебе кофе, ни сигарет, ни дружелюбных лиц, – а затем, после очередных окриков, оплеух и тычков, затолкали в камеру: sans ремня, sans шнурков.

Хотя в целом ребята сработали весьма эффективно.

В камере оказалось еще двое обитателей – оба мужчины, и оба даже не потрудились встать, когда я вошел. Один, вероятно, не смог бы, даже если бы и очень захотел. Лично я за всю свою жизнь ни разу не надирался до такого состояния. Ему было под шестьдесят, и он пребывал в полной отключке. Алкоголь сочился у него отовсюду, а голова свесилась на грудь так низко, что с трудом верилось, что у него вообще имеется позвоночник, на котором держится все остальное.

Второй был помоложе, посмуглее, в футболке и штанах цвета хаки. Он взглянул на меня всего лишь раз – с головы до ног и обратно – и захрустел костяшками пальцев. Я поднял алкаша со стула и переложил, не слишком аккуратно, в угол камеры. Затем уселся напротив Футболки и закрыл глаза.

– Дойч?

Я не мог сказать, как долго я проспал, поскольку часы у меня тоже отобрали – по-видимому, на случай, чтобы я не умудрился придумать какой-нибудь способ повеситься на них, – но затекшая задница подсказывала, что прошло не меньше двух часов.

Алкаш куда-то исчез, а Футболка сидел на корточках сбоку от меня.

– Дойч? – еще раз вопросительно повторил он.

Я отрицательно покачал головой и снова прикрыл глаза, в последний раз затягиваясь самим собой, прежде чем шагнуть в новую личность.

Я услышал, как Футболка чешется. Долгие, медленные, задумчивые почесывания.

– Американ?

Я кивнул, по-прежнему не открывая глаз, – и вдруг почувствовал непривычное спокойствие. Насколько же, оказывается, легче быть кем-то другим.

Футболку продержали еще четыре дня, меня – десять. Мне не разрешали бриться и курить, да и еда, похоже, весьма активно не поощрялась теми, кто ее готовил. Пару раз меня допрашивали насчет бомбы на лондонском рейсе и предлагали взглянуть на фотографии – для начала на пару-тройку конкретных, а затем, когда ребята явно начали терять интерес, на всю картотеку правонарушителей, – но я взял себе за правило не особо вглядываться и зевал при каждой оплеухе, которой меня награждали.

На десятую ночь меня отвели в белую комнату и сфотографировали с сотни разных ракурсов. После чего вернули ремень и шнурки с часами. Они даже предложили мне побриться. Но поскольку рукоятка казенной бритвы выглядела намного острее лезвия, да и щетина явно способствовала моему перевоплощению, от бритья я отказался.

На улице было темно; темно и холодно. Небо жалко пыжилось, пытаясь прыснуть на землю, но выходило лишь что-то вроде «ох, отстаньте вы все от меня со своим дождем». Я брел не спеша, словно мне плевать на дождь – да и вообще на все, что еще может предложить жизнь на этом свете, – и надеялся, что долго ждать не придется.

Ждать не пришлось совсем.

Это оказался «порш-911», темно-зеленого цвета. И особого подвига в том, что я углядел его, не было: на улицах Праги «порш» – такая же диковина, как и я сам. Примерно сотню ярдов он медленно катил рядом со мной, а затем, похоже решившись, с ревом рванул вперед и затормозил у перекрестка. Когда мне до него оставалось ярдов десять, пассажирская дверца вдруг резко распахнулась. Я замедлил шаг, проверился спереди и сзади и сунул голову в салон – взглянуть на водителя.

Лет сорок пять, квадратная челюсть и волосы с проседью – символ успеха. Ребята из маркетинговой группы «Порш» с радостью выставили бы такого в качестве образца «типичного владельца» – если только он и в самом деле был владельцем. Что маловероятно, учитывая его профессию.

Хотя, конечно, в тот момент мне не полагалось знать о его профессии.

– Подвезти?

В принципе, он мог быть откуда угодно – вероятно, оттуда он и был. Заметив, что я обдумываю – то ли его предложение, то ли его самого, – водитель расщедрился на улыбку: мол, ну что, по рукам? Очень хорошие зубы.

Я заглянул в салон. На крошечном заднем сиденье, сложенный чуть не пополам, ютился Футболка. Само собой, сейчас он был без футболки – сейчас на нем было нечто зловеще фиолетово-обтягивающее. Несколько секунд он наслаждался моей удивленной рожей, а затем кивнул – вроде как «здрасьте» и «залезай» в одном флаконе. Я послушался. Одним игривым рывком водитель отпустил сцепление и втопил газ, так что мне пришлось лихорадочно цепляться за открытую дверцу. Похоже, обоих это очень развеселило. Футболка, которого почти наверняка не звали Хьюго, как он представился, сунул мне под нос пачку «Данхилла». Я взял сигарету и вдавил прикуриватель.

– Куда едем? – поинтересовался водитель.

Я пожал плечами и ответил, что можно и в центр, хотя, в общем-то, без разницы. Он кивнул и принялся мурлыкать себе под нос. По-моему, Пуччини. А может, и Майкла Джексона. Я сидел и молча курил – так, будто для меня это дело привычное.

– Кстати, я – Грэг.

Водитель улыбнулся, а я подумал: дело, похоже, идет на лад.

Он оторвал руку от руля и протянул мне. Я пожал ее – коротко, но по-дружески – и взял паузу – показать, что я сам себе хозяин и говорю только тогда, когда мне хочется.

Через какое-то время он повернулся и посмотрел на меня. Тверже и строже. И уже не так дружелюбно. И тогда я ответил:

– А я – Рикки.