Ронни доставила нас до своей квартиры у Кингз-роуд. Прежде чем выйти из машины, мы раз десять проехали мимо ее дома то в одну, то в другую сторону. Нет, мы не проверялись на предмет слежки, – мы просто искали, где бы припарковаться. Было как раз то самое время дня, когда все лондонцы, имеющие машины (то есть подавляющее большинство), горько расплачиваются за потакание собственным слабостям, – время останавливается, начинает крутить назад или вытворяет то, что никак не вписывается в рамки обычных правил, по которым живет вселенная, – и все эти рекламные ролики с их сексуальными «спортстерами», несущимися по пустынным проселкам, уже не вызывают ничего, кроме раздражения. Хотя лично меня они как раз не раздражают – ведь у меня мотоцикл. Два колеса – хорошо, четыре – плохо.

Когда же ей удалось наконец втиснуть «TVR» в свободную щель, мы было даже подумали, а не взять ли такси назад до ее квартиры, но все же решили, что в такой чудный вечер не дурно и прогуляться. Вернее, это Ронни хотелось прогуляться. Людям вроде Ронни всегда хочется прогуляться, тогда как людям вроде меня всегда хочется людей вроде Ронни. В общем, каждый взял ноги в руки и мы двинулись в путь. По дороге я кратко отчитался о стычке на Лайалл-стрит; она выслушала, восторженно постанывая. Ронни вцеплялась в мои слова так, как раньше не вцеплялся никто, особенно женщины. Те обычно отпускают руку и тут же падают, подворачивая лодыжку, при этом ты же еще и остаешься виноватым.

Но Ронни была не такой, как все. Наверное, потому, что и я казался ей не таким, как все.

Когда мы в конце концов добрались до квартиры, Ронни отперла входную дверь и, отступив на шажок, спросила – писклявеньким таким, девчачьим голоском, – не мог бы я войти первым. Секунду я смотрел на нее. Вероятно, она всего лишь хотела проверить, насколько все серьезно, словно не была до конца уверена ни в чем, в том числе и во мне. Та к что я напустил на лицо грозное выражение и Клинтом Иствудом прочесал квартиру насквозь – распахивая двери ногой и резко дергая за дверцы шкафов, – пока она стояла в коридоре, алея румянцем.

– О боже! – воскликнул я, добравшись до кухни.

Охнув, Ронни рванулась вперед и выглянула из-за косяка.

– Это «болоньезе»?

Я протянул ей деревянную ложку, полную чего-то очень старого и слипшегося.

Неодобрительно фыркнув, Ронни звонко расхохоталась, и я тоже расхохотался, и мы стали похожи на парочку давних друзей. Я бы даже сказал, близких друзей. Естественно, я не мог не спросить:

– И во сколько он вернется?

Посмотрев на меня, Ронни слегка зарделась и принялась выскребать засохшие остатки «болоньезе» из кастрюли.

– Вернется кто?

– Ронни. – Я попытался встать прямо перед ней, и у меня почти получилось. – Ты, конечно, девчушка крепкая, но на сорок четвертый грудь у тебя все равно не тянет. А даже если и тянула бы, ты все равно не стала бы прятать ее в целую кучу абсолютно идентичных пиджаков в полоску.

Она метнула взгляд в сторону спальни, вспомнила про шкафы, а затем вернулась обратно к раковине и пустила в кастрюлю струю горячей воды.

– Что-нибудь выпьешь? – спросила она, не оборачиваясь.

Пока я раскидывал кубики льда по полу, она откупорила бутылку водки и в конце концов решила-таки рассказать о своем бойфренде, который – хотя я и сам мог бы догадаться – работает на товарной бирже в Сити, остается у Ронни не каждую ночь, а если даже остается, заявляется не раньше десяти. Если б мне давали по фунту каждый раз, когда женщина говорила мне такое, в моей копилке гремело бы уже три монеты – по меньшей мере. Последний раз бойфренд вернулся в семь («Раньше никогда такого не было») и огрел меня стулом.

Из тона Ронни, да и из слов тоже я сделал вывод, что их отношения складываются не самым головокружительным образом, а посему придержал свое любопытство и сменил тему.

Мы удобно устроились на диване – кубики льда мелодично позвякивали в стаканах, – и я приступил к изложению чуть более полной версии событий, начиная с Амстердама и заканчивая Лайалл-стрит, но оставляя за кадром «Аспирантуру» с вертолетами. Однако даже в таком раскладе история получилась презанятной. В ней было полно отчаянно храбрых поступков, причем для полноты картины я добавил и того, чего не было, но очень даже могло быть, – просто чтоб не дать ее пылким восторгам угаснуть. Когда я закончил, она слегка наморщила лобик:

– Но папку-то ты так и не нашел? Вид у нее был явно разочарованный.

– Нет, не нашел. Но это вовсе не означает, что ее там нет. Если бы Сара действительно хотела спрятать папку в доме, понадобилась бы как минимум бригада сыскарей и целая неделя, чтобы обыскать дом как следует.

– Ну, в галерее я проверила, там точно ничего нет. Правда, она оставила кое-какие бумаги, но в основном все по работе. – Ронни прошла к столу и открыла свой портфель. – Зато я нашла ее дневник, если это хоть как-то поможет.

Я даже не знаю, шутила она или говорила вполне серьезно. Скорее всего, Ронни просто начиталась Агаты Кристи и искренне верила, что дневник жертвы – верное средство.

Но дневник Сары оказался исключением из правил. Это был простой ежедневник формата А4, в кожаном переплете, произведенный каким-то обществом по борьбе с кистозными фиброзами и мало что поведавший о своей хозяйке. Она очень серьезно относилась к работе, почти не ходила на бизнес-ланчи, не ставила кружочков вместо точек над буквой «i», но зато машинально рисовала мультяшных кошечек, разговаривая по телефону. Нельзя сказать, чтобы Сара активно планировала свою жизнь на ближайшие месяцы, а последняя запись вообще была весьма лаконичной: «ЧЭД OK 7.30». Просмотрев еще раз предыдущие недели, я обнаружил, что до этого с ЧЭД все было OK еще три раза: один раз в 7.30 и два – в 12.15.

– Есть какие-нибудь мысли, кто бы это мог быть? – спросил я у Ронни, показывая запись. – Чарли? Чез? Честер, Чарити, Чармиан?

На этом мой запас мужских и женских имен на «Ч» полностью иссяк. Ронни нахмурилась:

– А зачем было писать среднюю букву?

– Сам не пойму.

– То есть если имелся в виду, скажем, Чарли Дунс, то почему не написать просто «ЧД»?

Я опустил взгляд на страницу:

– Чарли Этерингтон-Дунс? Черт его знает. Тебе виднее.

– Что это значит?!

Ронни оказалась на удивление обидчивой.

– Прости, я лишь хотел сказать… ну, раз уж ты целые дни проводишь бок о бок с нелепыми типами вроде…

Я прикусил язык. По всему было видно, что Ронни мои шутки не нравятся.

– Да, и еще у меня нелепый голос, нелепая работа, и мой дружок работает в Сити.

Она вскочила и пошла плеснуть себе еще водки. Мне она добавки не предложила, так что у меня сложилось ощущение, будто я расплачиваюсь за чужие грехи.

– Послушай, я не хотел тебя обидеть. Честное слово, я не имел в виду ничего обидного.

– Я ничего не могу поделать со своим голосом, Томас. И со своей внешностью тоже!

Она наполнила рюмку и протянула мне.

– И не надо ничего делать! У тебя замечательный голос, а выглядишь ты еще лучше!

– Ох, перестань, пожалуйста.

– Буквально через минуту, – сказал я. – Слушай, а чего ты так завелась?

Глубоко вздохнув, Ронни села на место.

– Да потому что меня это бесит – вот почему. Половина моих знакомых вообще не воспринимает меня всерьез из-за моего голоса, а другая половина, наоборот, относится ко мне серьезно исключительно из-за моего голоса. И со временем это начинает раздражать.

– Ну, может, это прозвучит немного льстиво, но лично я отношусь к тебе очень серьезно.

– Правда?

– Святая правда! Чрезвычайно серьезно. – Я немного выждал. – И мне абсолютно неважно, что ты самая обычная выпендрежница.

Она смотрела на меня довольно долго, так что я даже начал подумывать, уж не ляпнул ли опять что-то не то и не полетит ли в меня что-нибудь увесистое. Но тут она неожиданно расхохоталась, и я почувствовал себя гораздо лучше. Надеюсь, она тоже.

Около шести часов зазвонил телефон, и по тому, как Ронни держала трубку, я понял, что звонит ее дружок – известить о времени своего визита. Она не отрывала взгляда от пола и то и дело «дакала» в трубку – то ли потому, что рядом был я, то ли из-за того, что их отношения уже перешли в такую стадию. Я подобрал куртку и отнес свой стакан на кухню. Вымыл и тщательно вытер – на тот случай, если она вдруг забудет сделать это сама, – и как раз ставил стакан в буфет, когда вошла Ронни:

– Ты еще позвонишь?

Она выглядела немного грустной. Наверное, я тоже.

– Конечно.

Я оставил ее шинковать луковицу, готовясь к возвращению своего товарного брокера, и сам закрыл за собой дверь квартиры. Судя по всему, уговор был такой: она готовит ему ужины, а он ей – завтраки. Учитывая, что Ронни относилась к разряду людей, для которых пара грейпфрутовых долек – уже верх кутежа, он явно не остался в накладе.

Честное слово. Такие уж мы, мужики.

Такси доставило меня в Вест-Энд по Кингз-роуд, и в половине седьмого я уже околачивался перед зданием Министерства обороны. Двое полицейских пристально наблюдали за моими хождениями взад-вперед, однако я предусмотрительно запасся картой и одноразовым фотоаппаратом и с предельно бестолковым видом снимал голубей – дабы как можно меньше напрягать полицейские мозги. Гораздо больше подозрений я вызвал у продавца в сувенирной лавке, потребовав карту, причем абсолютно неважно, какого города.

Больше никаких подготовительных мероприятий я не проводил, и уж естественно, мне не хотелось, чтобы мой голос засекли по входящим звонкам в министерстве. Я делал расчет на то, что О’Нил – типичный трудоголик, и первая же рекогносцировка подтвердила, что я прав. Седьмой этаж, угловой кабинет. Керосинка полуночника О’Нила пылала вовсю. Казенный тюль, украшающий окна всех «засекреченных» правительственных зданий, возможно, и способен защитить от телеобъективов, но не в состоянии скрыть свет из окна, который прекрасно виден с улицы.

Давным-давно, еще в безрассудные времена «холодной войны», в какой-то из контор, надзирающих за вопросами безопасности, нашелся умник, издавший предписание не выключать свет в кабинетах, являющихся «потенциальной мишенью», все двадцать четыре часа в сутки: якобы тогда вражеские агенты не смогут отследить, кто, где и как долго остается на работе. Поначалу идею встретили одобрительными кивками и похлопываниями по спине, а многие даже завистливо шептали, что, мол, «этот Каррутерс далеко пойдет, помяните мое слово», – пока на коврики у дверей соответствующих финотделов не шлепнулись первые пухлые конверты со счетами за электричество. После чего новой идее – на пару с Каррутерсом – было быстренько указано на дверь, причем в весьма грубой форме.

О’Нил вышел из министерства ровно в десять минут восьмого. Кивнув охранникам, полностью его проигнорировавшим, мой подопечный окунулся в сумерки Уайтхолла. Он помахивал портфелем, что само по себе уже было странно: никто никогда не разрешил бы ему вынести из здания что-то важнее пары обрывков туалетной бумаги. Хотя, возможно, О’Нил из тех чудаков, что таскают портфели просто для солидности. Не знаю.

Я дал ему несколько сотен ярдов форы и только тогда направился следом. Мне потребовалось немало усилий, чтобы сдерживать шаг, поскольку О’Нил загребал ногами необычайно медленно. Казалось, будто он наслаждается погодой, – вот только повода к подобному наслаждению не было.

Лишь когда он пересек Мэлл и подбавил прыти, до меня наконец дошло, что он просто прогуливается. Эдакий уайтхоллский тигр, рыщущий в поисках добычи, – хозяин над всем, что попадает в поле его зрения, посвященный в страшные тайны государства, каждая из которых сразила бы наповал любого из остолопов-туристов, узнай он (или она) ее. Но после того как джунгли остались позади, а впереди открылись просторы обычной саванны, действо перестало иметь особый смысл и О’Нил перешел на обычный шаг. Это был человек, достойный сочувствия, – найдись у вас время на сочувствие.

Не знаю почему, но я ожидал, что он отправится прямо домой. Я живо представлял себе домик с террасой где-нибудь в Патни и многострадальную женушку, что встретит его рюмкой хереса и запеченной треской, а затем вернется к утюгу и его рубашкам. Сам же О’Нил, устроившись перед телевизором, примется похрюкивать и качать головой, будто лишь одному ему известен тот истинный и мрачный подтекст, что скрывается за каждым словом диктора новостей. Однако вместо этого О’Нил проскакал по ступенькам мимо здания Института современного искусства, направляясь к Пэлл-Мэлл и клубу «Травеллерз».

Мне не было никакого резона соваться внутрь. Поэтому я просто стоял и наблюдал сквозь стеклянные двери, как О’Нил просит консьержа проверить почтовый ящик. Тот оказался пуст. Увидев, что О’Нил скидывает пальто и направляется к бару, я рассудил, что могу спокойно оставить его там на некоторое время.

В киоске на Хеймаркет я купил гамбургер с жареной картошкой и принялся бродить по улице, жуя на ходу и наблюдая за людьми в ярком тряпье, что толпились перед заведениями, в которых шли музыкальные шоу, – по-моему, они шли здесь со дня моего появления на свет. Мало-помалу мною овладело уныние. Я вдруг сообразил, что поступаю точь-в-точь как О’Нил: начинаю смотреть на ближнего свысока, с тем устало-циничным чувством, что можно выразить одной фразой: «Болваны вы несчастные, если бы вы только знали». Встряхнувшись, я взял себя в руки и зашвырнул гамбургер в урну.

О’Нил вышел в половине девятого и направился по Хеймаркет в сторону Пикадилли. Дальше – вверх по Шафтсбери-авеню, откуда свернул налево, в Сохо, где звонкое щебетание театралов уступало дорогу басовой пульсации баров с девочками и стриптиз-клубов. В дверях торчали огромные усищи с подвешенными к ним здоровенными харями; когда я проходил мимо, хари с усами принимались призывно нашептывать что-то про «супер-секси-шоу».

О’Нила тоже пытались заманить то в одну, то в другую дверь, но, судя по всему, шагал он вполне целенаправленно, а потому ни разу даже не повернул головы. Пару раз он вильнул – сначала вправо, потом влево – и наконец достиг вожделенного оазиса. Назывался оазис «Шала». Свернув к двери, О’Нил уверенно шагнул внутрь.

Я дошел до конца улицы, минуту послонялся без дела, затем повернул назад – полюбоваться интригующим фасадом «Шалы». Вокруг двери, разбросанные в случайном беспорядке, красовались слова «Шоу», «Девочки», «Эротика», «Танцы» и «Секс» – точно приглашая попробовать свои силы и составить из них предложение. За стеклом у входа было пришпилено с полдюжины выцветших снимков женщин в нижнем белье. В дверях лениво торчала какая-то пигалица в обтягивающей кожаной юбочке. Я улыбнулся ей так, чтобы сразу стало понятно: сам я из Норвегии и, да, «Шала» – как раз то место, где усталый норвежец может расслабиться после тяжелого лондонского дня. С тем же успехом я мог проорать, что сейчас поднимусь к ним с огнеметом наперевес, – сомневаюсь, чтобы она сподобилась хоть глазом моргнуть. Точнее, смогла бы моргнуть, учитывая количество туши на ее ресницах.

Выложив пятнадцать фунтов, я заполнил членскую карточку на имя «Ларс Петерсен, отдел по борьбе с проституцией, Нью Скотленд-Ярд» и спустился в подвал, сгорая от нетерпения увидеть собственными глазами, что же за шоу, девочек, эротику, танцы и секс обещает эта самая «Шала».

«Шала» оказалась заурядной забегаловкой. Самого что ни на есть низкого пошиба. Похоже, руководство сего развлекательного заведения давным-давно решило сэкономить на уборщицах и просто убавить свет: я никак не мог отделаться от ощущения, что ковровые дорожки липнут к подошвам моих башмаков. Штук двадцать столиков теснились вокруг маленькой сцены, на которой под оглушительную музыку энергично изгибалась троица девиц с абсолютно стеклянными глазами. Потолок был таким низким, что самой длинной девице приходилось выплясывать, скособочившись. Поразительно – особенно если учесть, что все три были абсолютно голыми, а изгибались они под писклявости «Би Джиз», – но проделывали они это с изрядной степенью достоинства.

О’Нил сидел за столиком у самой сцены. Похоже, он положил глаз на девчонку слева – бледного заморыша, которому явно не помешал бы большой стейк, пирог с почками и часов десять крепкого сна. Стеклянный взгляд девушки приклеился к стене бара.

– Что будем пить? – Человек с фурункулами на шее перегнулся через стойку.

– Виски, пожалуйста, – сказал я и повернулся к сцене.

– Пять фунтов.

Я развернулся к нему:

– Не понял?!

– Пять фунтов за виски. Деньги вперед.

– Обойдешься, – отрезал я. – Сперва – виски. Потом – деньги.

– Деньги вперед.

– Пошел ты в жопу!

Я улыбнулся, чтоб сгладить обиду. Он налил мне виски. Я заплатил ему пять фунтов.

Просидев у бара еще минут десять, я сделал вывод: О’Нил пришел полюбоваться шоу, ни для чего больше. Он не смотрел ни на часы, ни на дверь и потягивал свой джин с такой развязностью, что у меня не осталось никаких сомнений: человек просто отдыхает. Я прикончил выпивку и подсел за его столик:

– Можно, я сам догадаюсь? Она ваша племянница и занимается этим только для того, чтобы получить актерский профбилет и попасть в Королевский шекспировский театр.

О’Нил вытаращился на меня.

– Здрасьте, – сказал я, устраиваясь поудобнее.

– Что вы здесь делаете? – спросил он раздраженно.

По-моему, он чувствовал себя немного неловко.

– Минуточку, – сказал я. – Все как раз наоборот. Это вы должны сказать «здрасьте», а я – спросить «что вы здесь делаете?».

– Черт бы вас побрал, Лэнг! Гд е вы пропадали?

– Ох, где я только не пропадал! Вы же знаете, «я просто лепесток, гонимый ветром осенью ненастной». Разве этого нет в моем деле?

– Вы шпионили за мной.

– Фу-у. «Шпионил» – какое гадкое слово. Мне больше по душе «шантаж».

– Что?

– Хотя нет, вы правы, оно означает нечто совершенно другое. Ладно, пусть будет «шпионил».

О’Нил нервно зыркнул по сторонам, выглядывая моих подельников. А может, он озирался в поисках своих подельников. Прекратив озираться, он наклонился ко мне и зашипел:

– У вас очень, очень серьезные неприятности, Лэнг. И по справедливости я должен вас об этом предупредить.

– Да, наверное, вы правы. И одна из неприятностей – этот вонючий гадюшник. Да еще в компании государственного чиновника высокого ранга, который, как я понимаю, хотел бы оставаться инкогнито, по меньшей мере часок-другой.

О’Нил откинулся на спинку стула, лицо его расползлось в ехидной гримасе. Брови полезли вверх, губы оттопырились. Я вдруг сообразил, что это такая улыбка. Только министерско-оборонного извода.

– О господи, – сказал он. – Вы и вправду пытаетесь меня шантажировать. Как это трогательно.

– Да что вы?

– У меня здесь назначена встреча. И не я выбирал место для рандеву. – Он заглотнул третью по счету порцию джина. – Так что я буду вам невероятно признателен, Лэнг, если вы свалите куда-нибудь в другое место, пока я не позвал вышибалу.

Визгливые песенки «Би Джиз» сменились психоделическим грохотом, и О’Нилова племянница, выдвинувшись вперед, затрясла вагиной прямо перед нашими носами, почти попадая в такт музыке.

– Ну, даже не знаю, – протянул я. – Мне, в общем-то, и тут неплохо.

– Я должен предупредить вас, Лэнг. В данный момент ваш кредит в моем личном банке и так практически на нуле. У меня очень важная встреча, и, если вы попытаетесь ее сорвать или причините мне иные неудобства, я закрою его вам окончательно. Я достаточно ясно выразился?

– Капитан Мэйнуоринг. Вот кого вы мне сейчас напомнили.

– Лэнг, я последний раз…

Он осекся, увидев «вальтер» Сары. Думаю, на его месте я поступил бы точно так же.

– Кажется, вы говорили, что не носите оружие, – сказал он после долгой паузы.

О’Нил явно нервничал, однако виду пока не подавал.

– Я всего лишь жертва моды. Кто-то шепнул, что оружие нынче – последний писк, вот я и поддался веянию.

Я стянул куртку. Племянница изгибалась уже в нескольких футах, по-прежнему гипнотизируя взглядом стену.

– Вы не станете стрелять здесь, Лэнг. Вы же не безумец.

Я скатал куртку и сунул пистолет в одну из складок.

– Зря вы так думаете. Еще какой безумец. Бешеный Пес Лэнг – вот как меня называли раньше.

– Еще немного, и я…

Пустой бокал О’Нила взорвался. Осколки разлетелись по столу, посыпались на пол. Его лицо вдруг стало мертвенно-бледным.

– Г-господи…

Все-таки чувство ритма – великая вещь. Или оно у вас есть, или его у вас нет. Я выстрелил под один из грохочущих аккордов и шуму произвел не больше, чем если бы лизнул почтовую марку. Вот племянница непременно бабахнула бы под какой-нибудь неударный звук и завалила всю операцию.

– Еще стаканчик? – спросил я, закуривая, дабы замаскировать запах горелого пороха. – Я угощаю.

Грохот внезапно стих, и девчачья троица ускакала со сцены, освободив место парочке, чей номер был построен исключительно на хлыстах. Я почти уверен, что это были брат с сестрой – с разницей в возрасте лет, по меньшей мере, в сто. Из-за низкого потолка хлыст парня был всего фута три длиной, но орудовал он им так, словно там имелись все тридцать три фута, упоенно настегивая сестренку под завывания Фредди Меркьюри.

О’Нил сдержанно потягивал новый джин-тоник.

– Итак, – продолжал я, выверяя позицию куртки на столе, – от вас мне нужна всего одна вещь, и только-то.

– Иди ты к черту!

– Непременно пойду, причем обязательно проверю, чтобы и вам там комнатку приготовили. Но сейчас мне необходимо знать, что вы сделали с Сарой Вульф.

Его стакан замер. О’Нил озадаченно посмотрел на меня поверх него.

– Что я с ней сделал? С чего это вы вдруг решили, что я с ней что-то сделал?

– Она исчезла.

– Исчезла? Прямо мелодрама какая-то. Не проще ли сказать, что это вы никак не можете ее найти? А?

– Ее отец мертв. Вы знали об этом? Он долго не сводил с меня взгляда.

– Да, знал. Но вот что интересно: откуда ты-то про это знаешь?

– Сначала вы.

Но О’Нил смелел прямо на глазах, он даже не вздрогнул, когда я пододвинул куртку поближе к нему.

– Это ты убил его, Лэнг. – В его голосе мешались злоба и самодовольство. – Я прав, да? Томас Лэнг, отважный солдат удачи, довел-таки дело до конца и пристрелил человека. Что ж, мой дорогой друг, вам будет стоить больших трудов выпутаться из этого переплета. Надеюсь, вы это понимаете?

– Что такое «Аспирантура»?

Злобу и самодовольство точно рукой стерли с его лица.

Не похоже, чтобы он собирался ответить, так что я решил прессовать дальше:

– Хорошо, тогда я сам расскажу вам, что такое «Аспирантура», а вы будете ставить мне оценки за точность по десятибалльной шкале.

О’Нил сидел не шелохнувшись.

– Начнем с того, что «Аспирантура» означает разные вещи для разных людей. Для одних это разработка и сбыт военно-воздушной техники нового типа. Очень секретной – без сомнения. Очень неприятной – аналогично. Очень незаконной – навряд ли. Но для других, и вот тут-то и начинается самое интересное, «Аспирантура» – это не что иное, как подготовка некоей террористической операции, которая позволит производителям этой самой техники похвастать любимой игрушкой. Уничтожив при этом кучу людей. И заработав пузатенький мешок с денежками – за счет нескончаемого потока восторженных покупателей. Очень секретных, очень неприятных и очень, очень, в десятой степени очень незаконных покупателей. На след этой второй группы как раз и удалось выйти Александру Вульфу. Решив, что не может допустить, чтобы это сошло им с рук, он начал портить им жизнь. И тогда вторая группа – кое-кто из ее членов, вероятно, занимает не последние посты в определенных разведслужбах – начала склонять имя Вульфа на разных вечеринках и коктейлях, рифмуя со словом «наркоторговля» – дабы очернить Вульфа и подорвать в зародыше любую его затею. Но трюк не сработал, и тогда они стали угрожать ему смертью. Когда же не сработало и это, они и в самом деле убили его. А заодно, возможно, и его дочь.

О’Нил по-прежнему сидел неподвижно.

– Но вот кого мне по-настоящему жаль во всем этом деле, – продолжал я, – помимо Вульфов, разумеется, – так это тех, кто искренне думает, будто принадлежит к первой группе, но все это время был соучастником и оказывал всестороннюю помощь группе номер два. Эти бедолаги, если можно так выразиться, все это время держали скунса за хвост.

О’Нил смотрел куда-то поверх моего плеча. Впервые за время нашей беседы я не мог определить, о чем он сейчас думает.

– Вот, собственно, и все, – сказал я. – По-моему, мы замечательно размялись, а теперь, любезная Юдифь, послушаем, что скажут судьи.

Но О’Нил молчал. Я повернулся, чтобы посмотреть, что же столь увлекательное происходит за моей спиной. Вышибала у двери указывал в сторону нашего столика. Он отступил в сторону, и на его месте возникла сухощавая и властная фигура Барнса, Рассела П.

Он направлялся прямо к нам.

Я уложил их обоих на месте и успел на ближайший самолет в Канаду, где сочетался законным браком с милейшей женщиной по имени Мэри-Бэт и открыл маленькую гончарную мастерскую.

По крайней мере, именно так мне следовало поступить.