Пожар
Юбилейный банкет. — Уголек из буржуйки. — Живой покойник. — Руки вверх. — Драма с дверной ручкой. — Обгорелое детище. — Новое «Зеркало».
Десять часов вечера. Хрипло пробрякали часы. Звенит звонок.
Утомленная длинным, слепым зимним днем с бесконечными уроками и ноской дров, Шкида идет спать.
Затихает здание, погружаясь в дремоту.
Дежурная воспитательница — немка Эланлюм — очень довольна. Сегодня воспитанники не бузят. Сегодня они бесшумно укладываются в постели и сразу засыпают. Не слышно диких выкриков, никто не дерется подушками, все вдруг стали послушными, спокойными и тихими…
Такое настроение у воспитанников бывает редко, и Эланлюм чрезвычайно рада, что это случилось как раз в ее дежурство.
Ее помощник — воспитатель, полный, белокурый, женоподобный мужчина, по прозвищу Шершавый, — уже спит.
Шершавый — скверный воспитатель из породы «мягкотелых». Он благодушен, не быстр в движениях и близорук, — это позволяет шкидцам в его присутствии бузить до бесчувствия.
Сегодня Шершавый утомлен. Он не только воспитатель, но и фельдшер, лекпом, лекарский помощник. Сегодня был медицинский осмотр, и Шершавый очень устал, перещупав и перестукав полсотни воспитанников.
Шершавый спит, но Эланлюм не сердится на него. Ей кажется, что она и без помощника уложила всех спать.
Эланлюм смотрит на часы — четверть одиннадцатого. Она решает еще раз обойти здание, заходит в четвертый класс и застревает в дверях.
Весь класс сидит на партах. Вид у ребят заговорщицкий.
При входе немки все вскакивают и замирают, потом к ней подходит Еонин и с не свойственной ему робостью говорит:
— Элла Андреевна, сегодня мы справляем юбилей — выход двадцать пятого номера «Зеркала». Элла Андреевна, мы бы хотели отпраздновать это важное для нас событие устройством маленького банкета и поэтому всем классом просим вас разрешить нам остаться здесь до двенадцати часов. Мы обещаем вам вести себя тихо. Можно?
Глаза всего класса впились в воспитательницу.
Немка растрогана.
— Хорошо, сидите, но чтобы было тихо.
Она уходит. В классе начинаются приготовления. Выдвинут на середину круглый стол, уставленный скромными яствами, средства на которые собирались всем классом в течение двух недель. Мамочка ставит на стол чайник с кипятком и, расставив кружки, развязным голосом говорит:
— Прошу к столу.
Ребята чинно рассаживаются за столом. Янкель пробует сказать речь:
— Братишки, итак, вышел двадцать пятый номер нашего «Зеркала»…
Он хочет продолжать, но не находит слов. Да и без слов все ясно. Он достает из парты комплект «Зеркала» и раскладывает его по партам. Двадцать пять номеров пестрой лентой раскинулись на черном крашеном дереве, двадцать пять номеров — двадцать пять недель усиленного труда, — это лучше всяких слов говорит об успехе редакции.
Класс с уважением смотрит на газету, класс разглядывает старые номера, как какую-нибудь музейную реликвию. Только Купец не интересуется «Зеркалом»; забравшись в угол, он расправляется с колбасой. Он тоже взволнован, но не газетой, а шамовкой.
Потом ребята вновь усаживаются за стол, пьют чай, хрустят галетами, едят бутерброды с маслом и колбасой.
В классе жарко.
Поставленная на время холодов чугунка топится с утра дровами, наворованными у дворника. От чая и от жары все размякли и, лениво развалившись, сидят, не зная, о чем говорить.
Третьеклассник Бобер, случайно затесавшийся на банкет, начинает тихо мурлыкать «Яблочко»:
Эх, яблочко на подоконничке,
В Петрограде появилися покойнички.
Но «Яблочко» — не очень подходящая к случаю песня. Ребятам хочется спеть что-нибудь более торжественное, величавое, и вот Янкель затягивает школьный гимн:
Мы из разных школ пришли,
Чтобы здесь учиться,
Братья, дружною семьей
Будем же труди-и-ться.
Ребята подхватывают:
Бросим прежнее житье,
Позабудем, что прошло.
Смело к но-о-вой жизни!
Смело к но-о-овой жизни!
Один Купец не поет. Он считает, что греться у буржуйки гораздо приятнее. Улыбаясь широкой улыбкой, он сидит около пузатой железной печки, помешивая кочергой догорающие угли и головешки.
— Мамочка, сходи посмотри, который час, — говорит Янкель.
Но в эту минуту дверь отворяется и входит Эланлюм.
— Пора спать, ребята. Уже половина первого.
Никто не возражает ей. Шкидцы вскакивают. Бесшумно расставляются по местам столы, табуретки и стулья, убираются остатки юбилейного ужина, складывается на железный поднос посуда. Янкель бережно и любовно укладывает в свою парту виновника торжества — комплект «Зеркала» — и вместе с другими на цыпочках идет к выходу.
В дверях его останавливает Эланлюм. Кивком головы она показывает на чугунку.
Янкель возвращается. Наспех поковыряв кочергой и видя, что головешек нет, он закрывает трубу.
Выходя из класса, он замечает, что на полу у самой стены прижался крохотный уголек, случайно выскочивший из чугунки. Надо бы подобрать или затоптать его, но возвращаться Янкелю лень.
«Авось ничего не случится. Погаснет скоро», — мысленно решает он и выходит из класса.
В спальне тихо. Все спят. Воздух уже достаточно нагрелся и погустел от дыхания, но почему-то теплая густота делает спальню уютней. Пахнет жильем.
Слабо мерцает угольная лампочка, свесившаяся с потолка, настолько слабо, что через запушенные инеем окна виден свет уличного фонаря, пробивающийся в комнату и освещающий ее.
В спальне тихо.
Изредка кто-нибудь из ребят, самый беспокойный, увидев что-то страшное во сне, слабо вскрикнет и заворочается испуганно на кровати. Потом вскинет голову, сядет, увидит, что он не в клетке с тиграми, не на уроке математики и не на краю пропасти, а в родной шкидской спальне, и вновь успокоится.
И в комнате опять тихо.
* * *
Янкель проснулся, перевернулся на другой бок, зевнул и огляделся. Было еще темно. Все спали, так же бледно светила лампочка, но фонарь за окном уже не горел.
«Часа три — четыре», — подумал Янкель и собирался уже опять уткнуться в подушку, как вдруг его внимание приковало маленькое сизое облачко вокруг лампочки.
«Что за черт, кто бы мог курить в спальне», — невольно мелькнуло в голове.
Но думать не хотелось, хотелось спать. Он опять укрылся с головой одеялом и притих.
Вдруг из соседней комнаты кто-то позвал воспитателя, тот повертелся на кровати и, кряхтя, поднялся.
— Кто меня зовет? — прохрипел Шершавый, болезненно морщась и хватаясь за голову.
Кричал Газенфус — самый длинный и тощий из всех шкидцев и в то же время самый трусливый.
— Дым идет откуда-то! Воспитатель, а даже не посмотрит — откуда, — надрывался он.
Теперь заинтересовался дымом и Янкель и тоже набросился на несчастного фельдшера:
— Что же вы, дядя Володя, в самом деле? Пойдите узнайте, откуда дым.
Но Шершавый расслабленно простонал в ответ:
— Черных, видишь, я болен. Пойди сам и узнай.
Янкель разозлился.
— Идите вы к черту! Что я вам — холуй бегать?
Он решительно повернулся на бок, собираясь в третий раз уснуть, как вдруг дверь с треском распахнулась — и в спальню ворвалось густое облако дыма. Когда оно слегка рассеялось, Янкель увидел Викниксора. Тот тяжело дышал и протирал глаза. Потом, оправившись, спокойным голосом громко сказал:
— Ребята, вставайте скорее.
Однако говорить было не нужно. Половина шкидцев уже проснулась и, почуяв неладное, торопливо одевалась. Викниксор, увидев полуодетого Янкеля, подозвал его и тихо сказал:
— Попробуй пройти к Семену Ивановичу, к кладовой. Дыму много. Возьми подушку.
Янкель молча кивнул и, схватив подушку, двинулся к двери.
— Ты куда? — окликнул его одевавшийся Бобер.
И, сразу поняв все, сказал:
— Я тоже пойду.
— Пойдем, — согласился Янкель.
Спальня уже гудела, как потревоженный улей. Будили спавших, одевались.
Подходя к двери, Янкель услышал за спиной голос недовольного Купца. Его тормошили, кричали на ухо о пожаре, а он сердито, истерично смеялся.
— Уйдите, задрыги! О-го-го! Не щекочите! Отстаньте!
Натягивая на ходу свой нарядный, принесенный «с воли» полушубок, Бобер нагнал Янкеля.
— Ну, пойдем.
— Пойдем.
Они переглянулись. Потом Янкель решительно дернул дверь и вышел, наклоняя голову и закрывая подушкой рот.
Сразу почувствовался противный запах гари. Дым обступил их плотной стеной.
Держась за руки, они на ощупь вышли в зал. Янкель открыл на минуту глаза и сквозь жуткий мрак увидел едва мерцающий глазок лампочки.
Обычно светлый зал теперь был темен, как черное покрывало.
Ребята миновали зал, свернули в коридор, по временам открывая глаза, чтобы ориентироваться по лампочкам. От дыма, пробивавшегося сквозь подушку, начало першить в горле, глаза слезились. Было страшно идти вперед, не зная, где горит.
— А вдруг мы идем на огонь?
Но вот за поворотом мелькнул яркий свет, дыму стало меньше. Эконом уже стоял у дверей, встревоженный запахом гари.
— Пожар, Семен Иванович! — разом выкрикнули Янкель и Бобер, с жадностью глотая свежий воздух. — Пожар!
Эконом засуетился.
— Так что же вы! Бегите скорей в пожарную команду. Погодите, я открою черную лестницу.
Звякнула цепочка. Ключ защелкал по замку, прыгая в дрожащих руках старика.
— Пойдем? — спросил Янкель, нерешительно поглядывая на Бобра.
— Конечно. Надо же!
Если не считать подушки, которую Янкель держал в руках, на нем была только нижняя рубашка, пара брюк и незашнурованные ботинки. Он минуту потоптался, поглядывая на одежду товарища. Облаченному в полушубок Бобру колебаться было нечего.
— Идти или не идти?
Янкель хотел было отказаться, но потом решил:
— Ладно. Пойдем.
Быстро сбежали по лестнице, татарин-дворник Мефтахудын открыл ворота, и ребята выскочили на Курляндскую.
— Поглядим, где горит! — задыхаясь, крикнул Янкель.
Вышли на середину улицы и, поглядев в окна, ахнули.
Четыре окна нижнего этажа школы, освещенные ярко-красным светом, бросали отсвет на снег.
Янкель завыл:
— Наш класс. Сгорело все! «Зеркало» сгорело!
И, ни слова больше не сказав, оба шкидца ринулись во мрак.
Несмотря на мороз и на более чем легкий костюм, Янкель почти не чувствовал холода. Только уши пощипывало.
Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души — было время самой глубокой ночи.
Бежали долго по прямому, как стрела, Старо-Петергофскому проспекту. Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и перешли на быстрый шаг.
Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде?
Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру:
— Ой, гляди! Кто-то крадется.
Оба взглянули на развалины дома и увидели серую тень, спешившую перерезать им дорогу. Бобер побледнел.
— Живые покойники! Полушубок снимут.
— Идем скорее, — оборвал Янкель. Ему-то бояться было нечего. Пожалуй, он ничем не рисковал, так как вряд ли какой бандит решится снять последнюю рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую.
Стиснув зубы и скосив глаза, шкидцы прибавили шагу, с намерением проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался.
Из-за груды кирпичей с револьвером в руках появился человек в серой шинели.
— Стой! Руки вверх!
Ребята остановились и послушно подняли руки. Солдат, не опуская револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев:
— Куда идете?
У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не налетчик, бодро сказал;
— В пожарную часть.
— Откуда?
— Из интерната. Пожар у нас.
Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав револьвер и уже смягчаясь, пробурчала:
— Пойдемте. Я вас провожу.
По дороге разговорились — человек с револьвером оказался агентом.
— А я вас, чертенята, за налетчиков принял, — засмеялся он.
— А мы — вас, — осмелев, признался агенту Янкель.
— Меня?!
— Да. Мы думали, что вы — живой покойник.
— Ну, этих субчиков в Питере уже не осталось. Всех давно выловили, — сказал чекист. Тут он обратил внимание на жалкий костюм Янкеля, скинул шинель и сказал:
— На, накинь, а то простудишься.
Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и сообщить о пожаре, как ребят уже позвали вниз.
Там уже мелькали ярко-рыжие факелы, блестели медные пожарные каски, хрипели гривастые лошади.
Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась вперед, разрывая сгустившуюся ночную тишину звоном, перепевом сигнального рожка, хрястом подков и лошадиным ржанием.
Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая толпа зевак.
Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель и Бобер по черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря на самые горячие протесты.
В это время в спальне разыгрывалась трагедия.
Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда все наконец проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он пробивался из всех щелей, быстро заполняя помещение.
Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то выдавленное стекло.
Ребята вдруг все сразу забегали, громко закричали, заметались. В этот момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм.
— Дети! Берите подушки. Все ко мне!
Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке воспитанники, ожидая от нее чуда, и даже Купа, нерешительно почесав затылок и спокойно докурив папироску, приблизился к ней.
Эланлюм повысила голос, стараясь перекричать гудевшую массу.
— Закройте рты подушками. Все идите за мной. Чтобы не растеряться, держитесь друг за друга.
Пожар разрастался. Это было видно по дыму, густому-густому и черному. Эланлюм раскрыла двери настежь и смело вышла навстречу черной завесе.
За ней двинулись остальные.
Идти было недалеко. Нужно было лишь свернуть направо, сделать три шага по площадке лестницы и открыть дверь в квартиру немки, где имелся выход на другую лестницу.
Уже вся школа толпилась на лестничной площадке, нетерпеливо дожидаясь, когда откроют заветную дверь, но передние что-то замешкались.
Искали ручку — медную дверную ручку — и не находили. Десятки рук шарили по стенам, хватаясь за карнизы, мешая друг другу, — ручки не было.
Искали на ощупь. Открытые глаза все равно мало помогли бы — дым, черный как сажа, слепил глаза, вызывая слезы.
Послышались сдавленные выкрики:
— Скорей!
— Задыхаемся!
Кто-то не выдержал, закашлялся и, глотнув дым, издал протяжный вопль. Стало страшно.
Купец, мрачно стоявший у стенки, наконец не выдержал и, растолкав сгрудившихся на лестнице товарищей, медленно провел рукой по стене, нащупав планку, опять провел и наткнулся на ручку.
Брызнул яркий свет из открытой двери, и обессилевшие, задыхающиеся шпингалеты, шатаясь, ввалились в коридор. Эланлюм пересчитала воспитанников. Все были на месте.
Она облегченно вздохнула, но тут же опять побледнела.
— Ребята! А где воспитатель?
Мертвым молчанием ответили ей шкидцы.
— Где воспитатель? — снова, и уже с тревогой, переспросила немка.
Тогда Купец, добродушно улыбнувшись, сказал:
— А он там в спальне еще лежит, чудак. Охает, а не встает. Потеха!
Эланлюм взвизгнула и, схватившись за голову, кинулась в дымный коридор по направлению к спальне. Минут через пять раздался громкий стук в дверь.
Когда шкидцы поспешили открыть ее, им представилось невиданное зрелище.
Немка волокла за руку Шершавого, а тот бессильно полз по полу в кальсонах и нижней рубахе. Язык у него вылез наружу, в глазах светилось безумие — он задыхался.
Общими усилиями обоих втащили в коридор. Шершавый безжизненно упал на пол, а Эланлюм, тяжело дыша, прислонилась к стене.
Через минуту она уже оправилась, и снова голос ее загремел под сводами коридора:
— Все на лестницу! На улицу не выходите. Все идите в дворницкую к Мефтахудыну.
Ребята высыпали во двор, но к дворнику никто но пошел. Забыв о запрете, все выскочили на улицу.
Дрожа от холода, шкидцы уставились на горящие окна, страх прошел, было даже весело.
А у забора стояли Япончик и Янкель и чуть не плакали, глядя на окна.
Вот зазвенело стекло, и пламя столбом вырвалось наружу, согревая мерзлую штукатурку стены.
За углом запыхтела паровая машина, начавшая качать воду, надулись растянутые по снегу рукава.
Мимо пробежали топорники, слева от них поднимали лестницу, и проворный пожарный, поблескивая каской, уже карабкался по ступенькам вверх. Жалобно звякнули последние стекла в горящем этаже; фыркая и шипя, из шлангов рванулась мощная струя воды.
— Наш класс горит. Сволочи! — выругался Цыган, подходя к Японцу и Янкелю.
Но те словно не слышали и, стуча зубами от холода и возбуждения, твердили одно слово:
— «Зеркало»!
— «Зеркало»!
А Янкель иногда сокрушенно добавлял:
— Моя бумага! Мои краски!
— Марш в дворницкую! — вдруг загремел голос Викниксора над их головами.
В последний раз с грустью взглянув на горящий класс, ребята юркнули под ворота.
Там уже толпились полуодетые, дрожащие от холода шкидцы.
Дворницкая была маленькая, и ребята расселись кто на подоконниках, кто прямо на полу. С улицы доносился шум работы, и шкидцам не сиделось на месте, но у дверей стоял Мефтахудын, которому строго-настрого запретили выпускать учеников за ворота.
Мефтахудын — татарин, добродушный инвалид, беспалый, — приехал из Самары, бежал от голода и нашел приют в Шкиде. До сих пор ребята его любили, но сегодня возненавидели.
— Пусти, Мефтахудын, поглядеть, — горячился Воробей.
Ласково отпихивая парня, дворник говорил, растягивая слова:
— Сиди, поджигала! Чиво глядеть? Нечиво глядеть. Сиди на месте.
То и дело то Эланлюм, то Викниксор втискивали в двери новых и новых воспитанников, пойманных на улице, и снова уходили на поиски.
Ребята сидели сгрудившись, угнетенные и придавленные. Сидели долго-долго. Уже забрезжил в окнах бледный рассвет, а шкидцы сидели и раздумывали. Каждый по-своему строил догадки о причинах пожара:
— Жарко чугунку натопили в четвертом отделении, вот пол и загорелся.
— Электрическую проводку слишком давно не меняли.
— Курил кто-нибудь. Чинарик оставил…
Но настоящую причину знал один Янкель: маленький красный уголек все время то потухал, то вспыхивал перед глазами.
Наступило утро.
Уехали пожарные, оставив грязные лужи и кучи обгорелых досок на снегу.
Печально глядели шесть оконных впадин, копотью, дымом и гарью ударяя в нос утренним прохожим.
Сгорели два класса, и выгорел пол в спальне.
Утром старшие ходили по пепелищу, с грустью поглядывая на обгорелые бревна, на почерневшие рамы и закоптелые стены. Разыскивали свои пожитки, стараясь откопать хоть что-нибудь. Бродили вместе с другими и Янкель с Японцем, искали «Зеркало», но, как ни искали, даже следов обнаружить не могли.
Они уже собирались уходить, как вдруг Янкель нагнулся над кучей всякого горелого хлама, сунул в эту кучу руку и извлек на свет что-то бесформенное, мокрое и лохматое.
Замелькали исписанные печатными буквами знакомые листы.
— Ура! Цело!
С величайшими предосторожностями, чуть ли не всем классом откапывали любимое детище и наконец извлекли его, но в каком виде предстало перед ними это детище! Обгорели края, пожелтела бумага. Полному уничтожению «Зеркала» помешала вода и, по-видимому, обвалившаяся штукатурка, придавившая шкидскую газету, и заживо похоронившая ее в развалинах.
Редакция ликовала.
Потом Викниксор устроил собрание, опрашивал воспитанников, интересовался их мнением, и все сошлись на одном:
— Виновата буржуйка.
Тотчас же торжественным актом буржуйки были уничтожены по всей школе.
* * *
Дня через два третий и четвертый классы возобновили занятия, перебравшись во вновь оборудованные классы наверху. Классы были не хуже прежних, но холодно и неприветливо встретили воспитанников новые стены. И не скоро привыкли к ним ребята.
Янкель и Японец как-то сразу вдруг утратили любовь к старому «Зеркалу» и смотрели на него, как на калеку, с отвращением.
Долго не могли собраться с духом и выпустить двадцать шестой номер газеты, а потом вдруг, посовещавшись, решили:
«Поставим крест на старом „Зеркале“.
Недели через две вышел первый номер роскошного многокрасочного журнала «Зеркало», который ничем не был похож на своего хоть и почтенного, но бесцветного родителя.
А республика Шкид, покалеченная пожаром, долго не могла оправиться от нанесенной ей раны, как не может оправиться от разрушений маленькая страна после большой войны.