Глава 1
Из воспоминаний Алекса–Еско фон Шееля, надиктованных на видеокамеру:
« …первое известие о попытке государственного переворота долетело до Харденбергштрассе 10, где помещался наш отдел, примерно в три часа пополудни.
Приказ Москвы строжайшим образом запрещал нам проявлять инициативу, но гладко, соавтор, бывает только на бумаге.
К тому моменту из военного министерства по телефонной связи и по радио за подписью командующего резервной армией генерал–полковника Фромма во все военные округа рейха, а также в некоторые наиболее важные военные администрации был послан приказ о начале операции «Валькирия»*. (сноска: операция «Валькирия» – заранее подготовленная и одобренная лично фюрером акция по противодействию выступлениям внутри страны, будь то неприятельский десант или другие вражеские проявления. Заговорщики попытались использовать ее в своих целях, но неумелая и трусливая организация, склад мыслей руководителей заговора и неясность цели лишили их всех шансов на успех.)
В половине четвертого на Харденбергштрассе позвонил начальник общеармейского управления, генерал пехоты Ольбрихт и сообщил о покушении на Гитлера. Он заявил, что «фюрер мертв» и «власть в стране переходит к армии». Далее Ольбрихт распорядился прислать на Бендлерштрассе трех «патриотично настроенных» офицеров. Наш шеф, генерал–лейтенант Йон принял сообщение к сведению и, собрав личный состав, объявил о покушении – о его результатах благоразумно умолчал. Затем призвал всех сплотиться, сохранить верность присяге и «в этот трудный момент» приложить все силы для спасения родины. Далее он заявил, что до получения «особых распоряжений» должны выполняться приказы командующего Фромма. Это прежде всего касается офицеров, которых следовало отправить в Генеральный штаб ОКХ для связи. Затем он обратился к присутствующим, есть ли среди нас добровольцы?
Этот вопрос очень смутил моих коллег.
Меня тоже, ведь неясно, кого в данной ситуации считать «патриотом» и как желание спасти Германию может потом аукнуться чересчур активному добровольцу?
Вопрос о «патриотизме» запутал до предела не кто иной как фельдмаршал Кейтель. В тот самый момент, когда каждый из нас усиленно размышлял, кем он должен считать себя, раздался звонок из главной ставки. Шеф ОКВ, оказавшийся в самом центре событий, опроверг известие о гибели фюрера, чем окончательно поставил в тупик наше руководство.
Сотрудников тоже.
В конце Кейтель приказал ни в коем случае не подчиняться приказам, не подтвержденным им лично.
В этих условиях наш шеф генерал Йон решил потянуть время. С моей точки зрения, подкрепленной мнением Москвы, это был лучший выбор в тех непростых условиях, однако после повторного звонка Ольбрихта и короткой вежливой ругани, Йон пошел на попятный.
Он предложил начальникам отделов выдвинуть кандидатуры. Те посовещались и сделали совместное заявление – пока пост главнокомандующего находится в руках фюрера, считать патриотом того, кто хранит верность присяге. Затем оберст Киттель приступил к объявлению списка добровольцев. Первым в нем оказался майор Радке из артиллерийского отдела, вторым лейтенант из отдела амуниции (к сожалению, я забыл его фамилию). Меня он назвал третьим.
Так я оказался в группе офицеров, которым предписывалось немедленно прибыть на Бендлерштрассе.
Не знаю, что сыграло роль в этом выборе – моя близость к СС, исполнительность или происхождение, – однако эта комбинация грозила мне серьезными неприятностями. Мало того, что это поручение нарушало приказ Москвы, посещение военного министерства в такой противоречивый момент грозило втянуть меня в непредсказуемое развитие событий. Однако что-то изменить уже было невозможно.
Я не имел права терять лицо.
Сбежать по дороге тоже не было никакой возможности, так как Радке из артиллерийского отдела, отличавшийся фанатичной преданностью фюреру, очень не любил трусов.
Перед отъездом мне удалось отыскать свободный кабинет – таких в управлении после очередного набора в действующую армию было предостаточно – и дозвониться Первому. Я торопливо познакомил его с ситуацией. Сообщил, куда меня направляют, и потребовал немедленно забиться в нору в Моабите.
Нос не высовывать!
Затем попытался дозвониться до Майендорфа. Очень хотелось поклясться в трубку – умру за фюрера, но не сдамся!
Алекс–Еско уточнил.
— Шутка, – и деловито добавил. – Надеялся провентилировать обстановку. Может, у генерала найдутся заветные слова, которые помогли бы будущему родственнику принять правильное решение.
Не тут-то было.
Услышав голоса в коридоре, я бросил трубку. Навлекать на себя подозрения в такой момент – это была худшая из возможных неприятностей.
Машина – военный «кюбельваген»* (сноска: Volkswagen Тур 82 (Kübelwagen) — германский автомобиль повышенной проходимости военного назначения, выпускавшийся с 1939 по 1945 год) – ждал нас у подъезда. Мы устроились в креслах- $1лоханках» – то есть в брезентовых мешках – и отправились навстречу судьбе.
Первое, что бросилось в глаза, это военные патрули на улицах. Солдаты были с гранатами на поясе, автоматы на изготовку, лица суровые. При подъезде к министерству свернули на Лютцовплац (Lützow Platz) и здесь наткнулись на танковую колонну.
Появление бронированной техники на улицах Берлина повергло нас в шок.
В первое мгновение у нас не было сил обменяться впечатлениями. Несколько минут мы вопросительно поглядывали друг на друга, пока я не догадался расстегнуть кобуру и вытащить парабеллум. Мои спутники тут же обнажили свое оружие, и этот жест в этой сумасбродной обстановке заметно сблизил нас.
У поворота на Тиргартенштрассе на проезжую часть вышел офицер СС и жестом приказал нашему шоферу остановиться. Тот сразу сбросил скорость и приткнулся к бордюру.
Мы вышли из машины.
Было пасмурно, сухо.
В тени деревьев стояли несколько «серых» СС вперемежку с «зелеными», их лица были неразличимы. Увидев нас, никто из них не подошел, не щелкнул с молодцеватым видом каблуками. В знак приветствия они только издали кивнули. Такое поведение удивило меня не менее, чем танки в центре Берлина. Тогда я решил проявить инициативу и, резко вскинув руку, воскликнул «Хайль Гитлер». Не могу сказать, что этот жест их обрадовал, скорее напугал – они отвернулись. Остановивший нас офицер тоже поспешил умыть руки. Выяснив наш маршрут, он приказал – продолжайте движение! – и поспешил к деревьям.
Это было неслыханно! Я не знал, что и думать!.. Краем глаза отметил, как Радке приказал шоферу остановиться и поднять брезентовый верх. Вполне своевременное распоряжение особенно в тот момент, когда по Берлину разъезжают танки.
Во мне все трепетало – неужели во всей этой неразберихе не обошлось без СС? Неужели «оголтелые», оказавшиеся вовсе не такими «оголтелыми», какими хотели казаться, выдерживают паузу, ожидая кто первым схватит кость? Я возблагодарил судьбу, что не успел дозвониться до Майендорфа. Если моя догадка верна, что он мог сказать мне? О чем предупредить? Любой его ответ мог быть истолкован как попытка уйти от ответственности, и я автоматически становился опасной фигурой, нежелательным свидетелем.
Этого нельзя было допустить ни в коем случае.
Оставалось одно – самостоятельно принимать решение, имея в виду, что участие Гиммлера в апрельском совещании в Линце теперь обретало мрачный и многозначительный смысл. Неужели армейская верхушка, представители деловых кругов и высшее руководство СС сумели договориться? Для этого, как ни странно, были веские основания – кто, кроме эсэсманов, смог бы обеспечить порядок в стране?!
Такого рода мысли заставили меня окончательно прикусить язык. Мои спутники тоже помалкивали. Никто из нас не испытывал желания обменяться впечатлениями, хотя, уверен, каждый думал об одном и том же – что же происходит в ставке, если даже верные псы режима решили постоять в сторонке?
Неужели кара все-таки настигла фюрера?
Это было очень не вовремя, особенно если принять во внимание, каких усилий нам с Первым стоило спасти его во время представления в берлинском Бургтеатре.
Военное министерство, куда мы добрались, минуя несколько воинских застав, за эти несколько часов успело превратиться в сумасшедший дом.
Мы обратились к дежурному офицеру. Молоденький обер–лейтенант был явно не в себе. Он отвечал невпопад, постоянно чему-то тайно улыбался. Добиться у него толкового ответа, зачем нас вызвали и кому следует представиться, так и не удалось. Он заявил, что о нашем прибытии ему ничего не известно и сослался на распоряжение, обязывающее его выполнять приказания генерала Ольбрихта, заменившего Фромма. Понизив голос, дежурный ни с того ни с сего сообщил, что генерал–полковник Фром арестован. Кто его заменил, ему не сообщили, так что «вы уж сами, господа…».
Мы переглянулись. Самый старший из нас, майор Радке не удержался и стволом пистолета по–крестьянски почесал затылок.
Затем мы все трое, словно по команде, спрятали оружие
— Что известно о фюрере? – неожиданно поинтересовался Радке.
Обер–лейтенант неожиданно обрадовался.
— Фюреру крышка! Об этом объявил полковник Штауфенберг.
Это была единственная новость, в которой он не сомневался. Усугубляя вину, он с неожиданным восторгом начал делиться с нами последними новостями. По его словам, только что вернувшийся из «Волчьего логова» полковник Штауфенберг публично подтвердил известие о смерти фюрера. Тут же в министерство пожаловали фельдмаршал фон Витцлебен и генерал–полковник Бек. Они приняли на себя руководство операцией «Валькирия». Теперь они совещаются наверху.
Радке поинтересовался.
— Разве смерть фюрера это так весело, обер–лейтенант?..
Тот сразу сник.
— Что вы хотите от меня!? – раздраженно пожаловался он. – Что можно понять в этой неразберихе? Ольбрихт, ссылаясь на Штауфенберга, приказал командиру охранного батальона, майору Ремеру занять центр Берлина. Прошло три часа, а от Ремера ни слуху ни духу. По слухам, он якобы успел переметнуться к Геббельсу.
Мне до боли стало жалко этого мальчишку. Он был молод и глуп. Эти слова могли стоить ему головы.
Радке нахмурился, глянул на меня, на прибывшего с нами лейтенанта. Я также взглядом намекнул, что нам надо поскорее убираться отсюда.
Но как быть с приказом?
— К кому нам обратиться за разъяснениями? – спросил Радке.
Дежурный офицер пожал плечами.
Мы, трое, быстро нашли общий язык. Знакомы были шапочно, встречались в коридорах, но когда наступил трудный момент и нам потребовалось принять судьбоносное решение, не сговариваясь пришли к согласию. Его выразил Радке, заявивший – как бы нам не переусердствовать, господа!
Он же предложил подождать «развития ситуации» у своего друга в общем отделе на третьем этаже. Уже на лестнице майор позволил себе процедить сквозь зубы – если батальоны, завидев Геббельса, тут же перебегают на его сторону, то у Ольбрихта лучше не появляться. Понадобимся – вызовут, а если не вызовут, тоже неплохо.
С этим было трудно спорить.
На лестнице мы столкнулись с генерал–полковником Гёпнером – вытянулись, отдали честь.
Тот даже не посмотрел в нашу сторону.
Лейтенант удивился.
— Чем они тут занимаются? Они окончательно забыли о долге и присяге?
Я ответил.
— Главное, нам бы не забыть…
Это замечание окончательно сплотило нас – Радке одобрительно глянул на меня, лейтенант энергично кивнул, и мы отправились на поиски коллег, которые помнили о клятве, данной фюреру».
* * *
— Выбор оказался правильным, дружище. Я нутром чувствовал – этот путч ни к чему хорошему не приведет. Все было настолько сумбурно организовано, что оставалось только недоумевать.
Удача отвернулась от заговорщиков.
Барон на мгновение задумался – видно, его мысли прочно увязли в тех далеких событиях. Однако, как оказалось, его куда больше интересовала чистота стиля и образность выражений, поэтому он уточнил.
– … скорее, им было не по пути с удачей. Это убедительнее и зримее, не так ли, соавтор?
Я машинально кивнул. Странно было отвлекаться на подобные стилистические уточнения, когда слово берет сама история. Ей, в общем-то, плевать на любовь к изысканным выражениям, которой страдал барон. Я готов был поддержать историю. Опыт написания многочисленных мемуаров подсказывал – в устах победителя хороши любые высказывания, а к неудачникам можно без разбора клеить всякие ругательства и оскорбления, однако подобное пренебрежение никак не устраивало Алекса–Еско, поэтому он выразился «образно» и «омко»:
« …все сгубила преступная нерешительность».
« …покрытый гарью, в обгорелом и разодранном мундире, с выжженными волосами, Адольф Гитлер, опираясь на Кейтеля, самостоятельно выбрался из разрушенного барака.
Один из руководителей заговора, генерал–полковник Эрих Фельгибель, увидав фюрера живым, впал в прострацию. Конечно, вид у того был жуткий, однако не до такой же степени, чтобы до смерти напугать генерала. Казалось, вот он удобный момент – враг в пределах досягаемости, он беззащитен, он не может сопротивляться. Фельгибель имел с собой оружие, но вместо того, чтобы исполнить долг, возложенный на него товарищами по заговору, он не только сбежал с места происшествия, но и не позвонил в Берлин, ведь по составленному плану именно начальник связи вермахта должен был сразу известить сообщников о покушении, а также перекрыть каналы связи ставки со страной.
В первую очередь, с Берлином!
Ничего этого сделано не было, и промедление Фельгибеля во многом способствовало провалу путча.
Помощник Ольбрихта, генерал–майор Штиф, находившийся в ставке и подстраховывавший начальника связи, усугубил ситуацию откровенной трусостью. Вместо того, чтобы действовать, Штиф начал причитать – «все пропало», «теперь не до переворота», «надо позаботиться о своей безопасности», «надо известить единомышленников», «ни в коем случае нельзя звонить на Бендлерштрассе – это прямая улика!»
Будто бы других улик было недостаточно!
Удивительно, но никому из заговорщиков голову не пришло, что Гитлер может уцелеть. Такой вариант даже не рассматривался. Почему-то он оказался за пределами их тщательно составленного плана. В этой тайне загадок куда больше, чем это может показаться на первый взгляд. Одной психологией всего не объяснишь».
« …как ни прискорбно, в этом абсолютно необъяснимом недомыслии сказался общий порок, свойственный германскому генералитету, включая Гитлера как верховного главнокомандующего.
Мои соотечественники, соавтор, люди рассудительные, предусмотрительные… можешь прибавлять к этому ряду сколько угодно достойных определений. Но до определенной черты. О том что может случиться за ней, немцы порой даже не задумываются Этот порок, например, наглядно проявился при составлении плана «Барбаросса». Всякое иное, отличное от сверстанного расписания движения на Москву, разработчики не учитывали даже на уровне предположений. Никто не поставил вопрос, как действовать после взятия Москвы или как поступить, если Сталин откажется капитулировать.
Дело доходило до смешного. На одном из совещаний Гитлер предложил – после того, как немецкие войска выйдут на линию Архангельск–Астрахань возвести что-то вроде китайской стены вдоль Волги и тем самым отгородиться от Урала и Сибири…»
« …пока полковник Штауфенберг, уверенный в гибели фюрера, самолетом добирался до Берлина, вхолостую пролетело три часа.
С прибытием Штауфенберга заговорщики наконец зашевелились. Даже в этот момент еще можно было добиться успеха, если взять под контроль связь и радиостанции, занять центр Берлина и арестовать верхушку нацистских руководителей.
Только действовать следовало решительно и безоглядно».
« …шансы на успех были неоспоримы».
« …Я как человек, сумевший со временем проникнуть в тайный механизм подготовки заговора, ответственно заявляю – рейхсминистру Гиммлеру многое было известно. Он был готов на какое-то время предоставить заговорщикам свободу рук. Об этом как раз и шел разговор на совещании в Линце. Конечно, двусмысленно, полунамеками – как например будут действовать войска СС, если союзники осмелятся выбросить многочисленный десант на территорию рейха?
Его поведение 20 июля подтвердило этот вывод.
За день до мятежа рейхсминистр отправился в свою резиденцию в Восточной Пруссии, расположенную в полутораста километрах от «Волчьего логова». Впоследствии Майендорф признался, что в первые три часа до рейхсфюрера нельзя было ни дозвониться, ни докричаться по радио, но как только ему по своим каналам стало известно, что фюрер жив, он тут же помчался в ставку и уже там развил бурную деятельность.
Учти, дружище, он помчался не в Берлин, где Геббельс, надо отдать ему должное, вел отчаянную схватку за власть, а в ставку, чтобы быть поближе к фюреру.
Преступная нерешительность, разнобой в приказах, неясность обстановки вызвала колебания даже у тех, кто был посвящен в заговор. Одни отказывались действовать, пока не получат прямое указание, а когда получили его, начинали откровенно тянуть с исполнением, не понимая, что своими руками затягивают металлические струны на своих шеях. Другие намеревались приступить к выполнению плана лишь после того, как действия начнутся сами собой. Кто-то остроумно заметил: «Похоже господа генералы дожидались, пока гитлеровское правительство само отдаст приказ свергнуть его».
Что уж говорить о непосвященных, у которых при получении сигнала «Валькирия», да еще связанного с неподтвержденными заверениями о гибели фюрера, вообще опустились руки».
«Этот разнобой, пассивность, местами откровенная трусость смущали меня более всего и в то же время я испытывал что-то похожее на энтузиазм от того, что встал на правильную сторону.
Так можно сказать по–русски, дружище? Или лучше, сделал правильный выбор».
Что я мог ответить барону? Даже при некоторой стилистической косолапости «правильной стороны» смысл фразы был предельно ясен.
Я попросил его не отвлекаться.
« …мои товарищи по управлению и, прежде всего, Радке, наоборот, проявили максимум смекалки. Майор первым предложил присоединиться к тем офицерам, кто косо поглядывал на «предателей».
Таких в министерстве было большинство. До поры до времени сторонники фюрера выжидали, ставили палки в колеса, особенно на узле связи, где дежурные до такой степени запутывали телеграммы, что понять их смысл было невозможно, особенно если на местах не было особого желания их понимать. Но как только гнусное слово «предательство» обрело свой подлинный смысл, мы приступили к решительным действиям.
Я первым предложил освободить генерал–полковника Фромма – пусть он либо подтвердит, либо отменит приказы вконец разбушевавшихся Ольбрихта и Штауфенберга. Никому из нас не хотелось быть обвиненным в пособничестве преступникам. Пример майора Ремера, который после разговора с фюрером в одночасье стал полковником наглядно продемонстрировал, что могло нас ждать, промедли мы еще пару часов.
Мы толпой бросились на третий этаж, ворвались в кабинет Фромма, где застали всю эту шайку: Ольбрихта, Вартенбурга, Герстенмайера. Штауфенберга, а его подручного Хефтена обстреляли в коридоре. Бросившегося спасаться Гёпнера схватили на лестнице. Где-то после 23.00 по приговору тут же созданного военного трибунала Ольбрихт, Штауфенберга и еще двое осужденных были расстреляны во дворе министерства…»
